Дневные боли не проходили. Мне предстояла операция, я об этом думал с стесненным сердцем,— и забывал: будто может случиться так, что и не будет никакой операции, а так... Может быть, и будет даже, но так будет, что как будто и не будет... Смутное, неопределимое такое чувство. Мне делали впрыскивание под кожу «ляристина» 12 ампул, я принимал назначенные лекарства и не мог дождаться, когда же дадут мне есть. Аппетит, небывалый, давно забытый, овладел мною, словно я уже вполне здоров, только вот — эта операция! я смотрел на исхудавшие мои руки... что сталось с ними! А ноги... — кости! Я все еще худею? и буду худеть? Но почему же так есть мне хочется? Значит, тело мое здорово, если так требует?.. 22 мая меня повезли к хирургу Дю Б., на его квартиру. Он слушает рассказ — историю моей болезни, очень строго: не любит многословия. Велит прилечь и начинает исследовать: «больно?» — нет... «а тут?..» — нет. Захватывает, жмет то место, где, бывало, скребло, точило: нет, не больно. Я думаю, зачем же операция? Хирург поглаживает мне бока и говорит, но уже ласково: «ну, хорошо-с». Просматривает доставленные ему еще вчера рентгеновские снимки.« Эти снимки мне ничего не говорят... ровно ничего... — и подымает плечи,— я ничего не вижу! я должен сам вас снова просветить на экране... Ваша болезнь... коварная! Ложитесь в наш госпиталь, и чем скорей — тем лучше». Странно! снимки ничего не говорят: «я ничего не вижу... » Но ведь говорили же они профессору Б.? и он видел?! Я вспомнил «сон»: «Св. Серафим»! Он покрыл, «заместил» собою и меня, и профессора Б. Может быть, закрыл и то, что видел профессор?.. и потому-то хирург Дю Б. не видит?.. 24 мая меня положили в лучший из госпиталей, в американский, где Дю Б. оперирует. Меня взвешивают: 45 кг, опять падение! А, все равно, только бы дали есть. Я один в светлой большой палате, — в дальнем углу какой-то молодой американец. Я пью с жадностью молоко, прошу есть, но мне нельзя: завтра будут меня просвечивать. А пока делают анализы, выстукивают меня, выслушивают разные доктора, смотрят снимки и — ничего не видят?! Но там все же «каналы» и свето тени. Сестры на разных языках спрашивают, как я себя чувствую. Прекрасно, только дайте поскорей есть. Мне дозволяют молока,— только молока. Я попиваю до полуночи, с наслаждением небывалым. Чудесное, необыкновенное молоко! Я — один, мне грустно: за сколько лет, впервые, я один,— и все же есть во мне какая-то несознаваемая радость. Что же это такое... радостное во мне?.. Я начинаю разбираться в мыслях... да-а, «Св. Серафим»! Он и здесь ведь! вовсе я не один... правда, тут все американцы, француженки, шведки, швейцарка даже,— чужие все... но он со мной. Поздно совсем входит сестра, русская! — «Вы не один здесь,— говорит она ласково,— за вами следят добрые души»,— так и сказала «следят»! и «добрые... души»! «мы ведь вас хорошо знаем и любим». Правда?! — спрашивает моя душа. Мне светлее. Кто же она, добрая душа,— русская? Да, сестра, здесь служит, племянница В. Ф. Малинина. Я его знаю хорошо, москвич он, навещал меня в начале мая. Я рад ласковой сестре, душевной, нашей. Она говорит, что знает мои книги... «Неупиваемая чаша» — всегда при ней. Я думаю: она так, чтобы утешить лаской меня, больного. Мне и светло и горестно: все кончилось, какой же я теперь работник! Она уходит, но... нет, я не один, у меня здесь родные души, и он со мной, тоже наш, самый русский, из Сарова, курянин по рождению, мое прибежище — моя надежда. Здесь, в этой — чужой всему во мне — Европе. Он все видит, все знает,— и все он может. Уверенность, что он со мной, что я в его опеке, — могущественнейшей опеке, во мне все крепнет, влилась в меня и никогда не пропадет, я знаю. И оттого я хочу есть, и оттого не думаю, что скоро будут меня резать. С непривычки мне одному мучительно тоскливо: жена придет ведь только завтра, на два часа всего. И все же мне это переносно, ибо не один я тут, а — «все может случиться так, что...» Я боюсь додумывать: «что операции и не будет». Может... Он все может! Утром меня снимают, долго смотрят через экран: сам хирург и специалист — рентгеновец, оба люди немолодые. Гымкают, пожимают плечами. Нажимают — не сильно пальцами, спрашивают — больно? Ничего не больно... ибо все может быть. Я опять пью «сметану». Мне говорят — можете идти, очень хорошо. Для них? поняли? нашли? все ясно? Мне ничего не говорят.
    

Наутро хирург Дю Б. говорит мне: «пока ничего не могу сказать... болезнь коварная...» Да что же это за «коварная» болезнь? Я хочу есть и есть. Об операции мне скажут — дня через два. Мне начинает думаться, что дело плохо: стоит ли и делать операцию,— потому и не говорят,— не знают? Мне подают подносы с разной пищей, очень красиво приготовленной: американцы! Я удивляюсь: острые какие блюда, а бифштекс, с крепким бульоном даже, прямо яд! Я сам назначаю себе диету, и мне дают... Да ведь здесь только оперируют... меня-то привели сюда оперировать, а не лечить. Я плохо сплю, но болей нет и ночью,— первая ночь, когда у меня нет болей!
    

 Сегодня меня будут оперировать? Нет, пока. Приходит Дю Б. Говорит: «Ваша болезнь коварная...» — Опять! — «Я не вижу необходимости в операции... так и напишу профессору. Я не уверен, что операция даст лучшие результаты, чем те, которые уже есть... » Он говорит по-русски, но очень медленно и очень грамматически правильно, старается. А я с бьющимся, с торжествующим сердцем думаю: «покрыл и его». Да, он, «Св. Серафим», покрыл... Это он... — «лучшие результаты». Лечение проф. Б.? Да, лечение, полезное, но... он покрыл. Я знаю: он и лечению профессора Б. дал силу: ведь сам профессор ясно же написал,— у меня цело его письмо! — «в активность лечения не верю»,— а уж ему ли не знать, когда десятки тысяч больных прошли через его руки! — «и потому считаю, что операция необходима». А вот хирург Дю Б. говорит — не вижу повелительных оснований для операции. А он все видит, все знает и направляет так, как надо. Ибо он в разряде ином, где наши все законы ему яснее всех профессоров, и у него другие, высшие законы, по которым можно законы наши так направлять, что «невозможное» становится возможным. Мне говорит дальше хирург Дю Б., что желудок хороший, что пилор — выход из желудка, не затронут, что... Одним словом, я, пробыв в госпитале пять суток, выхожу из него, под руку с поддерживающей меня женой, слабый... кружится голова, но. Боже, как чудесно! какие великолепные каштаны, зеленые-зеленые... и какое ласковое, радостное небо... какой живой Париж, какие милые люди, как весело мчит автобус... и вот, дыра «метро», но и там, под землей, какие плакаты на стенах, какие краски! Только слабость... и ужасно есть хочется. А вот и моя квартира, мой «ремингтон», с которым я прощался, мой стол, забытые, покинутые письма, рукописи... Господи, неужели я еще буду писать?! Сена под окнами, внизу. Какая светлая она... теперь! Вон старичок идет, какой же милый старичок!.. А у меня нет его, образа его... Но он же тут, всегда со мною, в сердце... — Радость о Господе! Я ем, лечусь, радуюсь, дышу. Через две недели мой вес — 49 кило. Еще через две недели — 51 кило. Болей нет.
    

Я уже не шатаюсь, ступаю твердо, занимаюсь даже... гимнастикой. Какая радость! Я могу думать даже, читать и отвечать на письма. Во мне родятся мысли, планы... рождается желание писать. Нет, я еще не конченый, я буду... Я молюсь, пробую молиться, благодарю... Страшусь и думать, что он призрел меня, такого маловера. Но знаю: он — призрел.
    

Слава Господу! Слава Преподобному ходатаю: вот уже семь месяцев прошло... я жил в горах, гулял, взбирался на высоту,— ничего, болей — ни разу! Правда, я очень осторожен, держу диету, принимаю время от времени лекарства — «глинку». Боюсь и думать, что исцелен. Но вот с памятного дня, с 24 мая, с первого дня в госпитале, боли меня оставили. Совсем? может быть, вернутся? Но что бы ни было, я твердо знаю: Преподобный всех нас покрыл, всех отстранил,— и с нами — законы наши, земные... и стало возможным то непредвиденное, что повелело докторам внимательней всмотреться — может быть, втайне и вопрошать, что это? — и удержаться от операции, которая «была необходима». Может быть, операция меня... — не надо размышлять. По ощущениям своим я знаю: радостное со мной случилось. Если не говорю «чудо со мной случилось», так потому, что не считаю себя достойным чуда. Но внутренне-то, в глубине, я знаю, что чудо: благостию Господней, преподобного Серафима милостию.