Известное на всю страну Серафимовское кладбище в Санкт-Петербурге, здесь похоронены моряки с подводной лодки “Курск”. Я шла в храм св. преп. Серафима Саровского к настоятелю протоиерею Василию Ермакову. Дорога к храму была прямой и недолгой. Но я не спешила и вглядывалась в печальные знаки — надгробные памятники, олицетворяющие быстротечность человеческого существования.

 

Вот памятник, печальнее не может быть: девочка Наташенька пребывала на земле всего четырнадцать годков. Ее скульптурное изображение установили на месте вечного успокоения неутешные родители. Жутко, когда родители хоронят своих детей. Но все бывает в этом мире.

 

Посещать кладбища, пожалуй, даже полезно. Там поневоле вызревает мысль: “А ведь и тебе придет срок. Все ли успел сделать, что собирался?”

 

Привела меня к отцу Василию народная молва, которая не знает границ между городами. Она, эта самая молва, говорила, что отец Василий притягивает людей своей искренней заинтересованностью в разрешении их бед, очищает душу от застарелой накипи разрушительных сомнений. Это так редко и ценно. И, когда я почувствовала необходимость, я пошла в храм св. преп. Серафима Саровского.

 

Народу, жаждущего пообщаться с отцом Василием, было много, молодежи, военных. Стояли тихо, не переговариваясь, каждый в мире своих душевных переживаний. Я стоять покорно в очереди не могу, мне всегда некогда и поэтому стала предпринимать определенные меры к достижению своей цели, пошла искать ходы-выходы. Спросила у служителей об отце Василии, сказали: “Скоро выйдет”. А как я его узнаю? И услышала в ответ: “Он самый красивый”. Стала оглядывать храм и выискивать самого красивого. На какого священника ни посмотрю, все вроде приглядные. Отправилась все-таки стоять в очередь.

 

Увидев мою суетливую озабоченность, молодая женщина, как мне показалось, во вдовьем платке, произнесла: “Не за колбасой стоим, можно бы без резких движений”. А мне за колбасой как-то привычней. Но я несколько остыла, хотя нетерпение сразу погасить трудно.

 

На чем бы сосредоточить свое внимание? И сфокусировала я его на тех, кто выходит от батюшки Василия. Сначала, конечно, подумала: буду следить, чтобы очередь продвигалась правильно — один вышел, другой зашел и чтоб никто не пролез вперед меня. Смотрю, первая пожилая женщина вышла с улыбкой. Потом показался из дверей мужчина и тоже улыбается. Я навострила свои глазки специально на лица тех, кто побывал у батюшки. И была крайне удивлена: все, кого видела в этот день, выходили от отца Василия довольные и улыбчивые. “Медом там, что ли, намазано?” — съехидничала я мысленно.

 

Наконец вошла и я. Огляделась: помещение небольшое, люди стоят толпой. В своей вечно спешащей манере стала всех быстро рассматривать, ища отца Василия: “Не вы? Не вы? Не вы?” Все как-то странно пожимают плечами, посмеиваются. Уловила, что глядят в левый угол. Оказывается, я стою рядом с батюшкой. Он положил свою руку на мою правую. Я затихла, потому что поняла, что это отец Василий.

 

А меж тем завязался разговор, а, вернее, беседа. Выясняется, что мы живем рядом: Гатчина и Карташевская недалеко друг от друга. Отец Василий незаметно для меня расспрашивает о моей жизни в прошлом и сейчас, рассказывает о себе. Я подарила ему свою книжку стихов, и он сделал ответный, щедрый дар — две свои книги и кассету о пасхальной службе в своем храме. Я попросила благословения на то, чтобы написать о нем.

 

Родился отец Василий Ермаков в городе Болхове Орловской области в 1927 году. Сейчас он один из старейших священников в Санкт-Петербургской епархии. Много выпало на его долю испытаний. Ему было пятнадцать лет, когда в его родной город пришли немцы. Он стал свидетелем трагического отступления наших войск, население осталось один на один с врагом. И пошли долгие месяцы оккупации, где каждый день мог закончиться смертью.

Немцы быстро установили контроль над местным населением, распределили каждого по его возрасту на работы или службы. Их, подростков, ежедневно под дулами автоматов водили рыть окопы, чистить дороги, засыпать воронки. Строили даже мост.

 

Однажды отец мальчика сказал: “Сегодня пойдем в церковь. Попросим Господа о спасении”. Оказывается, в городе сами люди собрали по домам и музеям иконы и открыли храм. Службу справлял отец Василий Веревкин. Немцы этому не препятствовали, и люди постепенно привыкли искать утешение в стенах церкви. Многим тогда пришлось преодолеть барьер атеистического воспитания. И в душе Васи тоже бушевали сомнения. Было непривычно и стыдно находиться в церкви. Особенно в первый раз. Но уже в следующий свой приход, под Рождество 1942 года, мальчик осознал необыкновенный лад и красоту церковных песнопений. Музыка вливалась в душу умиротворенным потоком и наполняла ее благостным ощущением. Стали в душу проникать и слова молитвы. Но не сразу, совсем не сразу. Он стал ходить в церковь еженедельно, было даже свое любимое место около Иерусалимской иконы Божьей матери. Его заметил священник, отец Василий Веревкин и сказал: “Я возьму тебя в церковь”. Так мальчик приобщился к духовным ценностям Православия.

 

Жизнь в оккупации была страшна и непредсказуема. Ограничительные рамки комендантского часа, от 7 утра до 7 вечера, строго регламентировали распорядок дня. Принудительные работы, комендантский час, постоянный и неусыпный контроль со стороны оккупационных властей, не проходящий внутренний страх действовали на самочувствие не лучшим образом, утешение и надежду люди искали и находили в духовном общении с Богом. Именно, в оккупации стали активно организовываться церковные приходы, и все больше людей, бывших атеистов, стекалось под своды храмов. Там они себя чувствовали русскими и духовно защищенными от немецкого влияния.

 

В городе Болхове в пасхальную ночь 1943 года впервые за многие годы был разрешен крестный ход, и Василий принимал в нем участие уже в облачении священнослужителя.

 

— Потом мы узнали, — вспоминает отец Василий, — что на Большой земле Сталин тоже разрешил открывать церкви. Ему донесли энкавэдисты, что на оккупированной территории люди восстанавливают православные обряды, таких людей много и что веру из сердца русского человека советская власть до конца не вытравила. Но церквей на Большой земле было незначительное количество, и они находились под дамокловым мечом властей, поэтому о свободе вероисповедания речь пока не шла.

 

Наступил 1943 год. К городу Болхову подходили наши войска, бомбардировки сопровождали каждый день. Много гибло и мирных жителей. Мальчика Васю ждало еще одно страшное испытание: 16 июля он вместе с сестрой попал в немецкую облаву. Их под конвоем погнали от дома. Изнурительный пеший переход на запад завершился в Эстонии, в Палдиском лагере для пленных. Пригнали их туда 1 сентября. Лагерь был большой, около 100 тысяч собрали в нем фашисты со всего Северо-Запада России. Ни лекарств, ни нормального питания, смертность была очень высокая. Спали вповалку на земле. Ложишься вечером, поговоришь на ночь с соседом, а утром он уже остывший.

 

В это страшное время только молитва спасала Василия от отчаяния. У него с собой была икона Спасителя, и в лагере он перед ней молился: “Господи, помоги мне выжить, не допусти, чтобы угнали в Германию, помоги встретиться с родителями”. Слова были простые, не молитвенные, но пылали надеждой и согревали его в это страшное время.

 

В Палдиский лагерь стали приезжать священники от таллинского православного духовенства. Они привозили с собой Престол, совершали богослужения. Приезжал в лагерь и протоиерей Михаил Ридигер, отец патриарха Московского и Всея Руси Алексия II. Он и отец Василий Веревкин, который выдал его за своего сына, спасли мальчика от гибели.

 

Еще через одно испытание пришлось пройти отцу Василию. На Большой земле начались многочисленные допросы. Стал поступать на работу в штаб флота — допрос, приехал в Орел — допрос, вернулся домой — то же самое. Каждое его передвижение фиксировалось органами, оккупационное прошлое не отпускало.

 

Свою священнослужительскую деятельность отец Василий начал в Таллине в соборе Александра Невского. В то время там же служил и будущий Алексий II. В 1946 году Василий Ермаков поступил в Ленинградскую духовную семинарию, а в 1953-м он закончил Ленинградскую духовную академию в звании кандидата богословских наук. До 1976 года он служил в Никольском Морском соборе. Затем был переведен в церковь “Кулич и Пасха”, а с 1981 года — настоятельствует в храме св. преп. Серафима Саровского.

 

Храм этот небольшой, но приход у отца Василия многотысячный. Приезжают к нему и из других городов, даже из Сибири и с Урала. Народная молва идет волнами и охватывает все новые регионы. Видно нужен людям человек, который бы откликнулся на их душевные вопросы.

 

— Раньше, — говорит отец Василий, имея в виду время до 17 года — люди группировались вокруг приходов. Но в советское время церковь была вытеснена на обочину жизни, а то и, вообще, закрыта.

 

Да, это было, но ведь не только по распоряжению властей. Был общий порыв большинства, горячее желание попробовать жить без Бога, без узды, которая держит основную массу населения в рамках порядка. Хотелось попробовать новой, неизведанной жизни. Свобода и еще раз свобода. Движение к ней началось в XIX столетии, а принесло плоды в XX веке. Многовековая духовная культура была тогда подвергнута остракизму. Стали строить новое общество в полной уверенности, что только так и нужно жить. И уверенность эту подпитывал горячий энтузиазм масс — единственный стимул, который способствовал движению вперед: деньги — долой. Бога — долой, только светлое будущее, ради которого стоит надрываться в котлованах столетия, сгибаться в три погибели, таща на себе бревно Истории.

 

Это был общий порыв. Но если быть точнее, порыв большинства. Определенный, сравнительно небольшой, процент населения этого не принял. Новое общество с лихостью отринуло от себя прежнюю жизнь. Как сказано в Библии, кто был первым, стал последним и наоборот. Новые “первые”, пожив в атмосфере душевного порыва под названием “энтузиазм”, скатились к прежней структуре управления. Во главе стал царь, которого теперь называли “вождь”, и управлял он с помощью новых “дворян”, называемых теперь членами партии КПСС. Тут была заложена и хитрость: партия управляла не только административно, но и духовно, то есть выполняла еще и функцию церкви. Все вернулось на круги своя, только изменив названия.

 

Первым это понял хитрый и умный мужичок тов. Сталин. В узком кругу своих соратников, он любил приговаривать, ухмыляясь, в свои прокуренные усы: “Народу нужен Боженька, пусть им буду Я”.

 

Но странное дело. Кумир умер, остальные просто не тянули на эту должность, а подавляющему большинству, оказывается, необходим Бог. Видно, так устроен человек. Но опыт XX века в России показал, что поклоняться живому, пусть даже вождю, дело ненадежное и кратковременное. Не сотвори себе кумира, добавлю, из живого человека. И народ стал возвращаться в лоно церкви. Ведь религия под названием “Коммунизм” себя не оправдала, а две религии “Православие” и “Коммунизм” в одном сердце вряд ли уживутся. И религия XX века, свергнутая, уступила место религии не экспериментальной, а легитимной, осененной опытом многих веков.

 

Стоит добавить, что предмет поклонения нужен не всем. Процент таких людей незначительный. В силу их интеллекта любая религия мешает самостоятельности их мышления. Но этот незначительный процент населения в XIX веке вмешался в жизнь основной массы, смысл жизни которой самый достойный — заселять Землю и жить по разумным правилам. Так получилось, что эти правила оказались изложены в Библии. Но ее отринули. И результат получился самый плачевный. “Не мешайте людям жить, — хочется крикнуть этому незначительному проценту населения. — Не мудрите, не экспериментируйте на живых, ведь гражданские войны и революции приводят лишь к оскудению генофонда нации, так как погибают в подобных катаклизмах лучшие, честнейшие и с их гибелью снижается планка нравственности народа”.

 

Хорошо, что люди отвернулись от живых кумиров и вернулись в лоно традиционной церкви, будь то Православие, Ислам или другое. Несколько настораживает только тот факт, с какой легкостью некоторые из них поменяли кафтан одной религии на другой. Недавно он был парторгом или преданным сыном компартии, а теперь — столь же преданный Библии. Эта быстрота и оперативность сильно смахивает на конъюнктурщину и моду.

 

Но ведь это ненадежно. Если вдруг подует другой ветер, они быстро сменят свои кафтанчики на другие. К тому же, если эти вновь воцерковленные вдруг становятся менторами и предлагают следовать остальным в их фарватере, поневоле начинаешь думать, что перекинулись они столь быстро в другую религию только с целью возглавить, направить, повести за собой, то есть стать главенствующими, а, значит, из-за собственного тщеславия. При общении с такими людьми, и, ощущая на себе их злобную непререкаемость, у меня возникала икота. А вера — дело интимное. Ее нужно выстрадать, пройти через испытания. Нужно, чтобы она заполнила душу мудростью, добротой, совестью, состраданием.

 

Именно это я почувствовала в отце Василии Ермакове, и поняла, почему люди называют его “самый красивый”. В этом определении сказывается не только внешняя приглядность, но и внутренняя, душевная красота.

 

На обратном пути я вспоминала священника из Голландии, который переехал жить сюда. Когда я его спросила: “Как вам здесь?”, он что-то сказал на ломаном русском. Я не поняла и переспросила, мне перевели. Он ответил: “Как в раю”. Вот так-то! А мы тут все изнылись, исстрадались от своих житейских неурядиц, разучились радоваться, тому, что живы. Я шла, вспоминала батюшку, и как он сказал, что я — умная. Вспоминала голландца. И улыбалась.