Люся, я всегда с тобой!

Мое воцерковление началось на подворье Оптиной пустыни. И с первых же дней ко мне стали подходить прихожанки и рассказывать: есть отец Василий Ермаков. Но я же не знала, что это он меня зовет. Буквально вскоре, вдруг ни с того ни с сего, я даже не понимала, откуда я вообще могу это знать, я прямо почувствовала – отец Василий Ермаков живет вот в этом доме. И я у всех начала спрашивать, а правда, что отец Василий Ермаков живет здесь? Они говорят: «А мы не знаем». А я в ответ: «Да я и сама не знаю, откуда знаю!» Сын мой Женя ходил со мной в Оптину пустынь. Однажды он поехал с друзьями, со студентами к отцу Николаю Гурьянову. Тот вышел к ним и говорит: «Хорошие курочки приехали! Но курочки-то не мои». Ну и к отцу Василию их направил. Одна моя знакомая, экскурсовод, тоже мне говорила: «Отец Василий – самый лучший батюшка на свете! А духовные чада у него – самые интеллектуальные во всем Питере. И вы его чадо». В общем, звал меня батюшка.

Однажды на Оптинском подворье подходит ко мне священник и спрашивает: «А ты чье чадо-то?» – «Да откуда я знаю, – говорю, – чье я чадо, может, ваше?» А он мне отвечает: «Отца Василия Ермакова вы чадо, и вам надо ходить туда».

Поставил меня на молитву у огромной иконы прп. Серафима Саровского. Ну, я пошла, стою и молюсь. Время полчаса проходит – я все молюсь, время час проходит – я все молюсь. А он туда-сюда ходит, я только поворачиваюсь, он: «Молись, молись». Ну и стою молюсь. Ну и больше я туда и не пришла. Я стала на раннюю службу ходить в Серафимовский храм. На ранней батюшка все время исповедовал. Получалось, что он выходил перед началом причастия. И, естественно, он меня видел, а я себе сказала: «Такого батюшку заслужить надо». Я изначально к батюшке относилась как к святому человеку. Я эту святость просто сердцем почувствовала, мне он был с первого дня святой, поэтому я, недостойная грешница, боялась к нему просто так сама обратиться. Поэтому стой и молчи, терпи, молись и учись. Я приходила и стояла. Потом начались такие вещи. Вдруг идет батюшка с исповеди мимо меня, его крест зацепляется за мой кардиган, батюшка тянет меня за собой и мне говорит: «Люсь, посмотри, чем мы с тобой повязаны». А повязаны крестом. Таких моментов было несколько. Он мне давал понять: мы с ним крестом связаны. Вообще, я батюшку изучала, да и сейчас изучаю. Я его до конца своих дней буду изучать, потому что это такой кладезь, это такой подарок Божий, я благодарю любимого Бога, что удостоилась вот такой щедрости в лице такого батюшки необыкновенного, родного, любимого мною горячо-горячо. Стали потихонечку общаться. Если кто помнит, если кто видит и знает, по пленкам, по фотографиям, я все время, уже даже потом, за спиночкой его стояла. Вдруг он мне говорит: «А ты Женечке-то, передай, что я его очень жду».

 

 

Я ничего батюшке не рассказывала о себе и своих близких. Проходит время, он опять: «Люсь, скажи Женечке, что я его очень жду». Однажды набрала я теплых вещей и прочего целый баул по просьбе монахини и собралась ехать в монастырь. После молебна спрашиваю батюшкиного благословения. И я уверена была, что он меня благословит. А он мне говорит: «Нет». Я встала и онемела, я не ожидала. Возле батюшки никогда не было свободного места, это же кругом пчелы, просто пчелы на матку. А он говорит: «Люся, – говорит, – моя (вот этим всем стоящим людям), а у меня ее все крадут». Я это как услышала – у меня слезы. Такая реакция моей души была всегда на него, если я слышала его голос, у меня лились слезы – я уже потом поняла, что это от благодати. Я батюшку очень сильно люблю, потому что в нем Бога много. Так много, что у меня слезы не могут держаться, сразу льются. У меня слезы полились, и тогда я ему сказала: «Батюшка, никогда никуда я от вас не поеду». Столько времени прошло, при батюшке 20 лет, и без батюшки уже 10 – я никуда, как я ему сказала, и слово я свое держу, и я ему верный человек, а он об этом знал и говорил после молебна, в пономарке: «И эта предаст, и эта предаст, и ты предашь, – там тетке какой-нибудь, – одна Люся мне верной будет до конца». Эти слова могут подтвердить и сейчас люди, которые их слышали не раз. Поэтому я говорю откровенно, что для меня настолько он мой родной и единственный, хотя я всех уважаю, я всех почитаю, каждый по-своему хорош, а он для меня один-единственный, потому что через него мне Бог себя показал. Я Бога люблю больше всего на свете, а батюшку люблю так сильно, потому что в нем Бога много.

Было время, когда я могла возле батюшки всю субботу с утра до вечера за спиночкой простоять. Через это я и училась.

Все праздники – это даже говорить нечего, суббота, воскресенье с утра до вчера. Я по воскресеньям стояла каждый раз по две службы, это для меня была норма жизни. Когда батюшка исповедовал, я молила и просила, чтобы Господь давал ему сил и крепости нас всех вытащить. Никогда больше, где бы я ни молилась, с батюшкой я никого не могу сравнить, даже никогда не делаю и не пытаюсь это делать, бесполезно, потому что это какой-то уникальный случай, когда Бог выбрал такого вот верного, такого преданного, такого простого, доступного и любвеобильного, и к Богу и к людям, у него на всех хватало любви, таких много не бывает. Когда я начала читать Иоанна Кронштадтского, и уже батюшку могла как-то оценить, я поняла, что они родные по духу люди. Я как-то постепенно ближе становилась к батюшке, просто тихонечко всегда где-то рядышком была.

Мы теперь очень часто с сыном о батюшке вспоминаем и говорим. Как о родных людях говорят, они, может, за стенкой тут рядом, вот так мы о батюшке вспоминаем постоянно. Первый раз Женя приходил к батюшке без меня. А когда он пришел со мной, был очень интересный момент, батюшка в приделе исповедовал, но народу было мало. Мы туда заходим, в стороночку встали, батюшка нас еще не видит, потом поднимает глаза, увидел нас, все оставляет, никому ничего не говоря, уходит в алтарь. А шла служба. Мы все стоим, и я думаю, а вдруг батюшка совсем ушел. Я пошла узнавать. И смотрю, батюшка в алтаре на коленях молится. Вдруг он выходит из алтаря, идет, такой радостный, заходит в придел, при всех подходит, берет сына, обнимает его: «Сыночек мой, Женечка», – и начинает его целовать. При всех в обнимку вот так вот «сыночек мой», сыночек мой, Женечка. Прямо даже не знаешь, что это такое было. Когда у Жени родился сын, он сразу же позвонил батюшке, чтобы узнать, какое дать ему имя. Батюшка помолился и сказал «В честь Василия Великого», а потом его дома сам и покрестил.

Я хочу сказать, он понимал хорошо всегда, кто к Богу тянется и любит, кто хочет еще больше любить и с ним жить, а кто хочет через таких вот людей Божьих поиметь, но при этом ничего самому не делать. Он над каждой душой работал. Если батюшка кого-то брал в чада, то это был не пустой для него человек, он за него перед Богом и сейчас отвечает. Батюшка уникален тем, что такой духовной работы, чтобы все было так отточено, нигде я больше не встречала. В первые годы он на исповеди всегда пальчик так ставил и говорил: «Отточенное внимание!» Он обучал людей, учил, как надо к Богу идти, как надо жить, чтобы спастись, чтобы и на земле человеку было хорошо с Богом и потом быть с ним. Но батюшка вот этот отточенный пальчик показывал людям до тех пор, пока понимал и видел, что кому-то еще это пользу принесет. А последние годы он не говорил этого и пальчика не показывал. Не для кого было уже больше. Как-то он сказал: «Они меня не слышат. Они меня не слушают».

Однажды он подходит ко мне, берет меня за руку в храме, при всем честном народе, чтобы все видели, он никогда ничего так просто не делал, любой его поступок – элемент обучения. Если кто внимателен, если кто хотел научиться, он это видел, он это принимал и для себя использовал. Я о себе говорю, например. Вдруг он меня берет и говорит громко всем: «Возможно, это Людмила Семеновна», – потом на меня смотрит и говорит: «А может она Людмила Тимофеевна? Но она Людмила Васильевна!» И вот таким вот образом мы проходим в пономарку. Там, не отпуская меня, он это все повторяет, потом уже до меня дошло, что это он меня таким образом всем представлял, что я его чадо. Мы вышли из храма, пошли по дорожке и пришли в домик на кухню, и там всем это он тоже объявил. После этого он меня стал в трапезную приглашать. Поначалу он меня в трапезной сажал с собой рядом, тарелка у нас на двоих, вилка у нас на двоих, чай на двоих. Это он так мне силы давал. А спустя годы, уже и я другая стала, для меня слышать его голос, даже не видя его, и этого уже хватало, я и за это Богу благодарна была, что он где-то рядом. Однажды в трапезной за столом было много народа, и зашел разговор о монашеских обетах. И тогда батюшка сказал: «А у нас на Серафимовском два монаха – я и Люся».

Пришло время, когда мне батюшка однажды говорит: «Люсь, а давай мы будем с тобой, я буду кормить народ в трапезной, а ты здесь – в пономарке». Я говорю: «Батюшка, легко». И спустя какое-то время я уже прекрасно понимала, что это момент духовного ученичества, воспитательный момент. Он через этот момент показывал: «Делай как я». Это были не пустые посиделки, все было у него продумано.

Продукты я покупала сама, за свои деньги, для этого я и работала. Приносилось все туда, в пономарку. И в первую очередь, конечно, приглашались те бабульки, которые сами работали Богу, которые сами уже имели этот опыт и могли им поделиться. И народу кормили много. После такого нашего общения у всех радость, хорошее настроение, шли домой, несли благодать.

Он все время вызывал у меня чувство благодарности, хотелось через него Бога благодарить. Богу ничего не надо, и так все его. Но батюшка так себя вел, что никакого другого чувства, кроме как что-то сделать для него, отблагодарить, у меня не было. Приходя к батюшке, люди сильно менялись. Человек даже и не понимал, что батюшка Бога за него молит, а Бог человека меняет, потому что сам он измениться не может.

Сколько было моментов, когда мы провожали его. Моя задача батюшку родненького проводить, темно, поздно уже, и в метро. И вдруг: «Люся! В машину!» И подвозил меня до дома. Это потому что он видел, что я ни к чему не прилипаю, не надо мне ничего. Поэтому он меня и допускал. Потому что мне это не вредило. Я готова была жизнь за него отдать и глазом не моргнуть, он все это понимал и знал. 
Мы даже не столько с ним разговаривали, сколько батюшка молился Богу, Бог мне раз – и я исполняю. Батюшка, как ребенок, радовался, что он помолился, а я, никакая еще, неготовая, услышала и исполнила. Он прямо видел плод своих трудов. Это такая была для него радость, и я это чувствовала. Я всегда очень старалась. Просто мне очень хотелось всегда его чем-то отблагодарить, ему что-то приятное сделать, чтобы радость какую-то принести, чтобы не огорчать.

Вскоре после того, как он меня везде провел, точно такая же ситуация после всенощной была. Народу миллион, а он меня хвать опять в пономарке за руку – и повел. Я ничего не понимаю, ведет он меня на площадь перед храмом. А там стоят две машины. Я никаких предположений не строила, потому что я никогда ничего не жду, особенно для себя. Ничего мне не надо, ничего я не хочу, кроме Бога и батюшки, чтобы ему что-то сделать приятное.

Вдруг мы подходим к машине, к первой. Он открывает дверь. У меня все время: «Кто я такая? Это что это? Кто я такая-то?» И у меня слезы. Кто-то смеется надо мной: «Плачет она». Если бы они Бога бы повнимательнее изучали: «Омый мя слезами моими, очисти мя ими, Слове!» Вот что такое слезы. Покаяния без слез нет. «Люсенька, – говорит батюшка, – садись». И закрывает дверь. Кстати говоря, я не знаю, как другие чада, но про себя это точно могу сказать. Я – то чадо, которая никогда в жизни не задала ему ни одного вопроса: а зачем, а куда, а для чего. Да сказал бы мне: «Иди, хлебай с лужи», – поверьте, пошла бы и хлебала. Села я в машину. За рулем батюшкин зять, но я тогда этого не знала, едем. А сзади, оказывается, внук, батюшку везет. Подъезжаем, останавливаемся, и я понимаю, что это тот дом, где батюшка живет. Я про этот дом знала, когда батюшку в глаза не видела. Батюшка подходит. Я выхожу, и он взял меня за руку и повел в дом. Звоним в дверь, заходим, раздеваемся, проходим в большую комнату. Стоит Людмила Александровна, мать. Он к ней со словами: «Посмотри, кого я привел». Мы с ней обнялись. Она меня целует, я ее целую. У меня слезы льются. Как будто это моя мама, просто давно я ее не видела. Вот такая родная-родная. И у нее ко мне это, и у меня к ней это. Батюшка радостный такой. И вот этот контакт любви произошел, как искра. С тех пор на протяжении многих лет я очень часто стала бывать у них, но никому не говорила, что я вхожа в дом. Никто не знал, что я на всех праздниках там. И он тоже это видел и ценил. Батюшка часто говорил своим родным: «У нас есть Люся, а мы у нее». И когда батюшка куда-либо уезжал, он всегда говорил: «Мать на тебе», – и добавлял: «Мать тебя уж больно любит». И пока его не было, я часто была с ней. Однажды батюшка сказал: «Мать, ну ты посмотри, кого мы с тобой родили». Это духовно, естественно.

Семья у батюшки была большая, а сейчас стала еще больше. Дети, внуки и правнуки – все очень достойные люди и мною сильно любимые.

Однажды батюшка сообщил: «Мы переезжаем в новую квартиру». Я была очень этому рада, так как эта квартира, если честно сказать, была махонькая, и много лет батюшка спал в одной из самых маленьких комнат. Там же спал его внук.

Но в новой квартире условия у батюшки тоже были спартанские, диван, на котором спал, он не раскладывал, всегда создавал себе минимум удобств. Звонили ему люди с утра до поздней ночи. Потом он долго молился и спал всего несколько часов. А в свой выходной отвечал на большое количество присылаемых ему писем.

У меня были серьезные проблемы с позвоночником. Но я вообще никогда о том, что у меня болит, батюшке не говорила, терпела. Однажды, как обычно по воскресеньям, мы с батюшкой поехали к ним домой. Людмила Александровна ждала нас с готовым ужином. И вечером я подхожу: «Батюшка, благословите домой». Он говорит: «Нет, Люсь, ты что, какое домой? Завтра я поеду Травку причащать, вы с матерью туда-сюда, ни на какую работу, никуда».

 

 

Этот день проходит. Я подхожу: «Батюшка, благословите домой». А он: «Нет, у меня ж завтра выходной и мы с тобой пойдем по делам!» Я даже не спросила, что там с работой. Я знаю, что там все в порядке, что я там в данный момент не нужна.

Утром мы пошли на почту. И погода такая, снег, скользко. Мы идем. А я иду, думаю: «Господи, знали бы вы, кто со мной, с кем я иду!» Заходим на почту, он оплачивает все, бумажечки, такой аккуратный, во всем. Писал письма на столе, везде во всем порядок. До мелочей во всем Божий! Все он оплатил, и пошли мы в магазин. А Людмила Александровна попросила купить селедку. Все заказы мы выполнили, а селедки нет. «Батюшка, селедки нет! Я не пойду домой без селедки! Батюшка, родненький, вы тут постойте, я сейчас быстро, я сейчас сбегаю до метро». – «Да нет, Люсь, да пойдем…» Переходим дорогу, стоит машина, каблучок. И вдруг идут два дядьки и несут пластиковые ведра с рыбой! Я говорю: «Батюшка, минуточку!» Батюшка улыбнулся уголочком рта. Я подхожу к ним, спрашиваю: «У вас селедка?» – «Селедка». Да какая! Вот такая жирная, здоровая, ну это что-то! Я такой селедки в жизни не ела! Ну разве это не чудо? Там хлебный был ларечек и фруктовый, селедки никогда никакой не было! Вот тебе батюшка!

И он при этом скромно-скромно так: «А что ты переживала?» И так батюшка меня не отпускал две недели, и на это время чудесным образом у меня перестала болеть спина. Это мне он такую передышку дал от боли.

Батюшка был живым Евангелием, эталоном для подражания во всем. Он был до того скромен, пальто носил с каракулевым воротником, какой-то там прихожанин умер – и отдали батюшке это пальто. И батюшка смиренно ходил в этом пальто. Сколько попыток было поменять пальто, дубленку покупали люди. А он тут же: «Отнесите сразу, пока не поздно, верните в магазине, верните себе деньги, нет-нет-нет». Это потрясающе совершенно. Я в свое время когда-то прочла у святых людей: «Не тот богат, кто много имеет, а тот богат, кто ни в чем нужды не знает». Вот я думаю, что это о батюшке, насколько у него все действительно было скромно. Ему ничего не надо было.

В еде он настолько настоящий русский человек, свой патриотизм он подчеркивал даже в пище: картошка в мундирах, огурец большой, он маленький и не ел. Помидоры не любил, салаты не любил, любил селедку. Кисели любил, особенно белый, овсяный. Перед Великим Постом, накануне, он меня так накормил… Я его никогда в жизни не ела… Это надо было видеть… А поскольку дал батюшка, у меня вопросов никаких не стояло, не могу или не хочу, или я не ем или еще что-нибудь. Я запивала нарзаном эту кашу, иначе я ее не воткнула бы всю. Но я ее воткнула. Но это было что-то. А при этом у меня первая неделя поста тогда, помню, впервые в жизни прошла легко и хорошо, и при этом и кушать не хочется, вот так он меня овсяночкой дома накормил. Вот такое чудо.

За несколько месяцев до его ухода мы стояли в домике, там было много народа. Вдруг пришла тетенька, она из другого города приехала. Привезла митру. И достает красную. Батюшка стал ее смотреть, разглядывать, митра всем понравилась. Пока он ее разглядывал, она достает другую митру, белого цвета. А я стою и слышу: «А белая митра – в гроб». А я еще думаю, сзади что ли кто-то сказал… А потом, мысль такая: «Господи, сзади-то у меня стена была! Никого там не было!»

А когда она достала, батюшка на нее строго так: «А ты зачем ее сейчас привезла? Я же летом просил…» И она ему: «Батюшка, мне деньги нужны…»

Когда я это услышала: «Белая митра – в гроб», – я: «Батюшка, а мы ее не берем!» Я плакала, я кричала: «Белую митру мы не берем!» А он так же в руки взял, посмотрел, что я одна плачу…

Он покрутил митру, на всех так посмотрел, я думаю, он ждал, что еще кто скажет по этому поводу, но никто ничего не сказал… Кричала и плакала одна я. И тогда он мне говорит: «Ну вот, Люсенька, эту митру ты на меня в гроб и наденешь». Я там чуть и не рухнула. Я говорю: «Да вы что!» Да я прекрасно знала, что никакая женщина не может митру надевать, но в конечном итоге оказалось, что сын мой и митру, и Евангелие, и крест – все в больницу привез, когда батюшку облачали.

Настало время, когда к батюшке перестали допускать людей. Абсолютно чужие, только-только что пришедшие, не зная ни батюшки, ни его школы, ни его трудов во славу Бога и нам в пользу, стали свои порядки там устраивать. Например, один не очень приятный человек, после мест не столь отдаленных, только что вышедший, сказал мне: «Я сейчас вас выкину отсюда». Естественно, конечно, я не позволила, но при этом я никогда батюшке не жаловалась, не говорила. 16 января, за две недели до батюшкиного ухода, я была на работе. Вдруг звонит Людмила Александровна и говорит: «Отец сказал, чтобы была быстро. Сейчас приедут дочери, все приедут, и сегодня будем праздновать батюшкины именины…» Я помчалась. Невозможно было вообще даже подумать, что батюшка может скоро отойти. Он и вида не подал, держался до последнего. Конечно, дочки приехали, родня приехала. Посидели, чаю попили. Такой праздник был. Как я это понимаю, это было прощание с семьей, куда я, недостойный человек, была приглашена. Когда стали собираться домой, батюшка пошел нас провожать к выходу. И вдруг он мне: «Люсь, тебя обижают?» И неожиданно для себя я отвечаю: «Обижают». Он ответил: «Люсенька, никого не бойся. Ты там стояла, стоишь и будешь стоять». А уходя с последней своей литургии в храме, он повернулся и сказал: «Люсю не обижайте».

Батюшка – это чудо. Для меня он был, есть, будет всегда святым. Только я при жизни об этом не говорила, может быть близким кому-то, а сейчас я это говорю открыто. Святой был, и есть, и будет всегда. Батюшка знал лекарство от каждого духовного заболевания, и каждому, у кого оно какое было, он это лекарство применял. Он и священник, он и врач, он и любящий отец. Он все, в одном лице. Я такого больше не знаю. Таких, наверное, уже не будет.

Самое страшное наказание вообще-то было, если он от человека отворачивался и молчал. Правда, меня Бог миловал, я не знаю, за что уж меня такую грешную, но я видела это со стороны. Он не видит человека и все. И тогда человек начинал быстро работать над собой, начинал искать ошибку. Она, может быть, и незначительная какая-нибудь, но батюшка даже этого не допускал, потому что чистым Божьим человек не может быть, не замечая мелочей. Все должно блестеть, быть отшлифованным. Вот так он готовил свою паству для Бога. Вот так он сам нес свое служение перед Ним. Как он Бога любил, так он и готовил людей, чтобы ему потом не стыдно было, чтобы он мог за каждого отчитаться с чистой душой и совестью, и сердцем, и с огромной любовью. Очень многих людей, которые приползали, побитые, избитые жизнью, грязные грехами, он отмывал, исцелял, и еще раз повторяю слово, оттачивал. Вот это батюшкин труд. Вот это его заслуги. И поэтому 10 лет цветут цветы на могиле нашего батюшки, и это не пустое, особенно в наше время. Батюшка духом все время здесь. Часто он мне говорил: «Люся, я всегда с тобой». Так вот, «я всегда с тобой» – я это ощущаю постоянно. Я никогда не одна, а через него и Бог со мной.