Россия в красках
 Россия   Святая Земля   Европа   Русское Зарубежье   История России   Архивы   Журнал   О нас 
  Новости  |  Ссылки  |  Гостевая книга  |  Карта сайта  |     
Главная / Журнал / Лето 2012. № 31 / ИСТОРИЧЕСКИЙ РАЗДЕЛ / Протоиерей Георгий Митрофанов. Россия XX века - "Восток Ксеркса" или "Восток Христа". Глава четвертая: Культурно-исторические результаты осуществления идеологии коммунизма в России

ПАЛОМНИКАМ И ТУРИСТАМ
НАШИ ВИДЕОПРОЕКТЫ
Святая Земля. Река Иордан. От устья до истоков. Часть 2-я
Святая Земля. Река Иордан. От устья до истоков. Часть 1-я
Святая Земля и Библия. Часть 3-я. Формирование образа Святой Земли в Библии
Святая Земля и Библия. Часть 2-я. Переводы Библии и археология
Святая Земля и Библия. Часть 1-я Предисловие
Рекомендуем
Новости сайта:
Новые материалы
Павел Густерин (Россия). Дмитрий Кантемир как союзник Петра I
Павел Густерин (Россия). Царь Петр и королева Анна
Павел Густерин (Россия). Взятие Берлина в 1760 году.
Документальный фильм «Святая Земля и Библия. Исцеления в Новом Завете» Павла и Ларисы Платоновых  принял участие в 3-й Международной конференции «Церковь и медицина: действенные ответы на вызовы времени» (30 сент. - 2 окт. 2020)
Павел Густерин (Россия). Памяти миротворца майора Бударина
Оксана Бабенко (Россия). О судьбе ИНИОН РАН
Павел Густерин (Россия). Советско-иракские отношения в контексте Версальской системы миропорядка
 
 
 
Ксения Кривошеина (Франция). Возвращение матери Марии (Скобцовой) в Крым
 
 
Ксения Лученко (Россия). Никому не нужный царь

Протоиерей Георгий Митрофанов. (Россия). «Мы жили без Христа целый век. Я хочу, чтобы это прекратилось»
 
 
 
 
Кирилл Александров (Россия). Почему белые не спасли царскую семью
 
 
Владимир Кружков (Россия). Русский посол в Вене Д.М. Голицын: дипломат-благотворитель 
Протоиерей Георгий Митрофанов (Россия). Мы подходим к мощам со страхом шаманиста
Борис Колымагин (Россия). Тепло церковного зарубежья
Нина Кривошеина (Франция). Четыре трети нашей жизни. Воспоминания
Протоиерей Георгий Митрофанов (Россия). "Не ищите в кино правды о святых" 
Протоиерей Георгий Митрофанов (Россия). «Мы упустили созидание нашей Церкви»
Популярная рубрика

Проекты ПНПО "Россия в красках":
Публикации из архивов:
Раритетный сборник стихов из архивов "России в красках". С. Пономарев. Из Палестинских впечатлений 1873-74 гг.

Мы на Fasebook

Почтовый ящик интернет-портала "Россия в красках"
Наш сайт о паломничестве на Святую Землю
Православный поклонник на Святой Земле. Святая Земля и паломничество: история и современность
Протоиерей Георгий Митрофанов
Россия XX века - "Восток Ксеркса" или "Восток Христа"
Глава четвертая: Культурно-исторические результаты осуществления идеологии коммунизма в России

    
Как уже указывалось выше, многим выдающимся представителям русской религиозно-философской мысли довелось стать свидетелями трагических революционных событий 1917 года. На протяжении многих лет предчувствуя возможность осуществления в России облаченной в марксистские лозунги коммунистической пугачевшины, русские религиозные философы подобно большинству мыслящей и патриотически настроенной части российского общества все же оказались не подготовлены к адекватному восприятию утверждения коммунистического режима в России.
    
Не участвуя, подобно П.Б. Струве, в военно-политической борьбе с большевиками или пребывая годами, подобно Г.П. Федотову, в интеллектуальном подполье под пятой большевистской диктатуры, крупнейшие представители русской религиозно-философской мысли в своем подавляющем большинстве оказались перед необходимостью на протяжении десятилетий в условиях Русского Зарубежья методично осмыслять происходившие в России процессы становления и развития коммунистического режима. Рассматривая религиозно-философское творчество в условиях русской эмиграции как свой основной не только интеллектуальный, но и нравственный вклад {153} в непримиримую духовно-историческую борьбу Русского Зарубежья с коммунизмом, русские философы смогли осуществить беспрецедентный по своему значению опыт всестороннего исследования коммунизма как одного из величайших в истории духовно-мировоззренческих соблазнов, кроваво воплотившегося в реальность именно в российской действительности.
    
Достигнутая ценой невиданных жертв и приведшая Россию к хозяйственно-бытовой катастрофе военно-политическая победа большевиков ни в малейшей степени не означала преодоление большевистской революцией умозрительного характера коммунистической утопии даже в столь важном для марксизма аспекте исторической реальности как экономическая жизнь. "Русская революция целиком строилась на идеологическом фундаменте, заложенном русской радикальной интеллигенцией, теоретиками-марксистами и профессиональными революционерами, которые нисколько не считались с законами экономического развития и решили перескочить через необходимость развитой индустрии и пролетаризованного крестьянства, - писал Б.П. Вышеславцев. - Не идеи подчинялись здесь экономической действительности и отражали ее, а, напротив, экономическая действительность была сломлена и перестроена по требованию коммунистической идеологии, принуждена была отражать коммунистическую идею" (1).
    
Подобное игнорирование большевистскими вождями экономической действительности во имя осуществления на практике теоретических постулатов марксизма оказалось чревато не только {154} разрушением хозяйственной жизни страны, но и выявлением экономической несостоятельности самой марксистской идеологии.
    
"Социализм - учит марксизм - требует роста производительных сил. Социализм - учит опыт русской революции - несовместим с ростом производительных сил, более того, он означает их упадок, - подчеркивал являвшийся среди русских религиозных философов наиболее крупным экономистом П.Б. Струве. - Русская революция потому имеет всемирно-историческое значение, что она есть практическое опровержение социализма, в его подлинном смысле учения об организации производства на основе равенства людей, есть опровержение эгалитарного социализма. На этой основе не только нельзя повысить производительных сил общества, она означает роковым образом их упадок. Ибо эгалитарный социализм есть отрицание двух основных начал, на которых зиждется всякое развивающееся общество, идеи ответственности лица за свое поведение вообще и экономическое поведение в частности, и идеи расценки людей по их личной годности, в частности по их экономической годности. Хозяйственной санкцией и фундаментом этих двух начал всякого движущегося вперед общества являются институты частной, или личной, собственности. Мы в нашей социалистической революции дали... опытное опровержение социализма" (2).
    
Однако подчеркнутое П.Б. Струве "опытное опровержение социализма", осуществившееся в России в результате победы коммунистической революции, обусловило не только разрушение, {155} бурно развивавшейся накануне революции экономики страны, но и глубокую примитивизацию и архаизацию всего уклада общественно-экономической жизни России на многие последующие десятилетия.
    
"Коммунистический переворот явился исходной точкой и условием экономической реакции совершенно определенного .характера, реакции натурально-хозяйственной, - писал П.Б. Струве. - Отмена частной собственности и свободы хозяйственной деятельности в городах, отмена, прошедшая разные стадии, но неизменно ведшая к одинаковым результатам, неуклонно подрывала производительные силы и разрушала производство. Начался процесс с деморализации труда: производители стали не работать при помощи капитала и капиталов, а проедать капиталы, и города из производственных центров превратились в скопления частных потребителей. Как таковые, города стали не нужны деревне, обозначился и с ужасающей быстротой прогрессировал разрыв нормальной экономической связи между городом и деревней. Последняя замыкалась в кругу своих собственных экономических процессов, другими словами, возвращалась к натуральному хозяйству: Население городов и, вообще, поселений городского типа разбегалось, оседало, по возможности, на землю, промышленность падала, пролетариат реально сокращался в численности... Производственный регресс не ограничился промышленностью - он захватил и сельское хозяйство. В области сельского хозяйства разрушительно действовало не только уничтожение культурных {156} частновладельческих хозяйств:, не только не поддающееся учету стихийное крестьянское "поравнение", но и тот уже отмеченный выше разрыв нормальной экономической связи деревни с городом, который сплошь и рядом побуждал сельскохозяйственного производителя замкнуться в удовлетворении собственных потребностей и в силу этого и реально сокращать свое производство, и избегать вынесения его продуктов на рынок" (3).
      
Воспроизводя картину захлестнувшей Россию в первые годы коммунистической революции хозяйственной и общественно-бытовой варваризации, Г.П. Федотов отмечал: "Выкурив помещика, вооруженное винтовками и пулеметами, крестьянство одно время воображало, что оно с такой же легкостью может уничтожить и город, и государство. Прекратив уплату податей, уклоняясь от мобилизаций, он со злорадством смотрело на толпы нищих мешочников, которые высылал к нему голодающий город. На фоне грязных лохмотьев обносившейся городской культуры деревенская овчина оказалась боярским охабнем. Когда деньги превратились в бумажную труху, мужик стал есть мясо и вернулся к натуральному хозяйству, обеспечивающему его независимость от города. В городе разваливались каменные дома, деревня отстраивалась: помещичий лес и парк шел на белую избяную стройку. Это благополучие оказалось непрочным. Вооруженные отряды, отбиравшие "излишки", декреты, приводившие к сокращению посевной площади, голод и людоедство в Поволжье и в Крыму - все это слишком памятно" (4). {157}
    
Победа большевистской революции, столь очевидно обусловившей экономический регресс в хозяйственной жизни России, стала во многом возможной именно потому, что большевистские руководители апеллировали к наиболее архаичным, с трудом преодолевавшимся всем предшествовавшим экономическим развитием страны социально-психологическим стереотипам народных масс. Но именно в этих стереотипах, действительно не вмещавшихся в рамки складывавшегося в России накануне революции индустриального общества, революционная интеллигенция десятилетиями видела не рудименты уходящего в прошлое общинного сознания, а проблески обращенного в будущее стихийно социалистического мироощущения русского народа.
    
"Прежде всего бытовой основой большевизма, так ярко проявившейся в русской революции, - писал П.Б. Струве, - является комбинация двух могущественных массовых тенденций: 1) стремления каждого отдельного индивида из трудящихся масс работать возможно меньше и получать возможно больше и 2) стремления массовым коллективным действием, не останавливающимся ни перед какими средствами, осуществить этот результат и в то же время избавить индивида от пагубных последствий такого поведения. Именно комбинация этих двух тенденций есть явление современное, ибо стремление работать меньше и получать возможно больше существовало всегда, но всегда оно подавлялось непосредственным наступлением пагубных последствий для индивида от такого поведения. Эту комбинацию двух {158}тенденций можно назвать стихийным экономическим бытовым большевизмом... Большевизм есть комбинация массового стремления осуществить то, что один социалист, Лафарг, назвал "правом на лень", с диктатурой пролетариата. Эта комбинация именно и осуществилась в России, и в осуществлении ее состояло торжество большевизма, пережитое нами" (5).
    
При этом использованные большевистскими вождями наиболее архаичные и разрушительные инстинкты народных масс оставались практически не затронутыми марксистской идеологией, а еще продолжавшая претендовать на научную обоснованность своих выводов марксистская идеология уже в это время начала стремительно превращаться в парадигме большевизма из недоступной русскому народу экономической теории в мобилизующий его на разрушение собственной цивилизации политэкономический катехизис. "В нашей революции 1917 г. идеи играли роль случайных украшений, орнаментальных надстроек над разрушительными инстинктами и страстями, - подчеркивал П.Б. Струве. - Социалисты (коммунисты) желали воспользоваться этими инстинктами и страстями как рычагом осуществления своего идеала, а массы воспринимали идею социализма как санкцию своих стремлений, не желая вовсе ограничивать этих последних во имя идеала" (6).
    
Всегда подчеркивавшаяся П.Б. Струве мысль о реакционной экономической направленности большевистской революции в связи с пробуждением ею наиболее архаичных и примитивных {159} начал народной жизни в полной мере разделялась и Н.А. Бердяевым, нередко оппонировавшим П.Б. Струве, хотя и не столь часто обращавшимся в своем творчестве к экономической проблематике. "Ныне разлившийся и разбушевавшийся русский социализм не есть творчество новой жизни, - писал Н.А. Бердяев, - в нем чувствуется вековая неволя русского народа, русская безответственность, недостаточная раскрытость в России личного начала, личного творчества, исконная погруженность в первобытный коллективизм, коллективизм натурального состояния. В основе русского социализма лежит русское экстенсивное хозяйство и русский экстенсивный склад характера. Поэтому пафос русского социализма есть вечный пафос раздела и распределения, никогда не пафос творчества и созидания" (7).
    
Бессмысленно и кроваво проявившая себя уже в первые годы пребывания у власти большевистской партии политика "военного коммунизма" представляла собой беспрецедентную в истории человечества попытку реализовать на практике важнейшие постулаты коммунистического "Манифеста", которые предполагали возможность полного уничтожения таких основополагающих начал цивилизации как частная собственность, религия и семья. Используя при осуществлении этой попытки экономическую отсталость и политическую неразвитость значительной части русского народа, большевики не только ввергали страну в хозяйственное запустение и экономическую разруху, но и вызывали к жизни самые архаичные и примитивные стихии общественного {160} сознания, которые постепенно изживались на протяжении всего двухсотлетнего имперского периода истории России. При этом вдохновлявший большевиков "призрак коммунизма" так и не смог облечься в плоть русской исторической жизни, которая теплилась в стране только тогда, когда она предпринимала попытки вернуться к началам бытия, подавлявшимся коммунистическим экспериментом.
    
"Итак, где же коммунизм в России? Покажите его нам, его нет нигде! Да, нигде и вместе с тем везде, - подчеркивал Б.П. Вышеславцев в одной из статей в 1926 году вскоре после своей высылки из советской России. - Это таинственное свойство Томас Мор выразил словом "Утопия", т. е. то, что не существует нигде, что не годится никуда, пустое место, ничто. Пустоту нельзя осязать, она нереальна, но очень реально опустошение. И вот коммунизм, не находя себе нигде места и нигде не воплощаясь реально, метался по русской земле, опустошая леса и поля, села и города; и это опустошение вполне наглядно и для всех очевидно. Стремясь "войти в жизнь" коммунизм вытеснял жизнь и сеял смерть, ибо где есть коммунизм, там нет жизни, а где есть жизнь, там нет коммунизма. Россия умирала поскольку соблюдала коммунистические декреты, и жила поскольку их нарушала. Мы ели хлеб, ели соль, передвигались, занимали квартиры, продавали и покупали, дышали и жили в нарушение декретов коммунизма, а коммунизм, запрещая свободу торговли, свободу передвижения, свободу совести, свободу слова, свободу союзов, делал всякую жизнь подпольной и преступной {161} деятельностью: Кто однажды жил и дышал этой атмосферой (вернее, задыхался в ней) тот не забудет никогда и нигде особый запах этих ядовитых газов, этой страшной тлетворности, вызывающей духовную рвоту" (8).
    
Лишь временно и частично смягчавший в течение нескольких лет разрушительные последствия политики "военного коммунизма" НЭП уже в 1929 году уступил место политике коллективизации, обозначившей магистральный путь дальнейшего развития экономики страны в условиях осуществления в ней коммунистической утопии.
    
Исчерпывающую и лаконичную характеристику общественно-экономической перспективы, открывшейся на этом пути представил И.А. Ильин, который в конце 1940-х годов имел возможность анализировать результаты экономической политики коммунистического режима. "С самого своего водворения в России коммунистическая власть взялась за отучение русского крестьянина (и русского человека вообще) от личной предприимчивости и частной собственности, - писал И.А. Ильин. - Марксистская доктрина, согласно которой частный "капитал" экспроприирует и пролетаризирует народную массу, не оправдалась в России: здесь пролетариат едва достигал 10% населения... Вследствие этого за дело принялся Коминтерн, т.е. советская власть: она выступила в качестве величайшего государственного капиталиста и стала сознательно, нарочно и планомерно пролетаризовать русский народ. Произошло невиданное в истории: государственная власть стала насаждать нищету, гасить хозяйственную {162} инициативу народа, воспрещать личную самодеятельность, отнимать у народа веру в честный труд и искоренять в нем волю к самовложению в природу и культуру. И мир впервые с отчетливостью увидел, что есть настоящий государственный социализм, - не социализм пустых мечтаний и доктринерских резолюций, а социализм аморальной и свирепой "шигалевщины", пророчески предсказанный в "Бесах" у Достоевского. Перед русским крестьянином давно уже стал выбор: принять новое государственное "крепостное право" (по сравнению с которым прежнее крепостное право кажется патриархально-добродушной "старинкою") или бежать от него; и если бежать, то в "пролетарии" или в "урки". Самые терпеливые решали остаться в надежде "словчиться" и "пересидеть". Самые бессовестные и порочные записывались в компартию и начинали куражиться и палачествовать. Самые расчетливые переходили в советскую промышленность. Самые отчаянные уходили в "урки" (9).
    
Выразительно нарисовав картину социально-психологической архаизации и даже деградации, неизбежно возникавших в обществе в результате осуществления утопической экономической политики коммунистического режима, И.А. Ильин сделал вывод о безусловной предопределенности превращения этого режима в результате его экономической политики из режима архаически деспотического в режим современно тоталитарный.
    
"Социализм, прежде всего, угашает частную собственность и частную инициативу. Погасить частную собственность значит водворить {163} монопольную собственность государства; погасить частную инициативу значит заменить ее  монопольной инициативой единого чиновничьего центра... - писал И.А. Ильин. - Это ведет неизбежно к монополии государственного работодательства и создает полную и бесповоротную зависимость всех трудящихся от касты партийных чиновников. Знаменитый французский социолог Густав Лебон был прав, предсказывая этот ход развития. Чтобы осуществить государственно-централизованный хозяйственный план, эта каста вынуждена силою вещей овладеть всею хозяйственной деятельностью страны, а потом и политической, и культурной жизнью народа и ввести тоталитарный строй" (10).
    
Почти за четверть века до формулирования И.А. Ильиным вышеприведенного вывода о неизбежной обусловленности появления тоталитаризма в результате экономической политики коммунистического режима аналогичная мысль была высказана П.Б. Струве, в 1921 году еще надеявшегося как своим публицистическим творчеством, так и своей политической деятельностью предотвратить наступление тоталитарно-коммунистической эры в России. 
    
"Разрушив хозяйственную жизнь и создав вместо нее экономическую пустоту, советская власть перевернула соотношение между своей экономикой и своей политикой, - подчеркивал П.Б. Струве. - Хозяйство советской России влачит призрачное существование, реальностью же является могущественная политическая организация, опирающаяся на армию и на господство в ней скованной железной дисциплиной партии. И в то же {164} время - и в этом заключается парадоксальность того явления, которое представляет советская власть, - от призрачной коммунистической экономики эта, казалось бы могущественная политическая власть и организация не может отказаться, ибо на ней и ею она только и держится: Полное удушение как экономической свободы, так и личной и имущественной безопасности городского населения есть одно из основных условия экономического упадка и регресса советской России. Но в то же время именно это удушение есть безусловно необходимое условие политического господства коммунистической партии; вне этого условия оно не может чисто полицейски продержаться и несколько дней. Вся сложная система экономических ограничений, свободы передвижения, собственности, хозяйственного оборота теперь уже существуют не столько ради экономических и социальных целей данной системы, сколько в силу политической и полицейской необходимости этих ограничений для самой власти" (11).
    
При этом П.Б. Струве отмечал, что неизбежность формирования тоталитарного государства, посредством которого коммунистическая партия будет навязывать свою власть народу, в условиях развивающейся большевистской революции обусловливается не только факторами экономического, но и политического порядка, связанными с особенностями основных этапов этой революции. "При рассмотрении истории большевизма сразу бросаются в глаза два его состояния, или периода, - писал П.Б. Струве. - В первом состоянии своем большевизм есть, с одной стороны, {165} стихийное увлечение, угар масс, движимых своими элементарными инстинктами, с другой стороны, сознательная игра руководящих партийных коммунистических кругов на этих настроениях и инстинктах масс. Это - период насильственного разрушения буржуазного строя, или коммунистического штурма на этот уклад экономических и государственных отношений. Для этого штурма нужны большие, возможно более наэлектризованные демагогией, массы, ибо нужен сокрушительный удар. Второе состояние, или период большевизма, это - период насильственного созидания или осуществления нового строя вопреки, или, во всяком случае, без участия настроений и воли масс, почти исключительно аппаратом организованного сознательного партийного меньшинства. В первом состоянии активны не только вожаки и их партия, но и самые массы, во втором действуют в подлинном смысле только верхи, только господствующий класс советской России, коммунисты" (12).
    
Аналогичную мысль высказывал и И.А. Ильин, обращая внимание на этическую сторону данного явления, заключавшуюся в нравственно-политическом растлении большевистскими вождями народа, ведомого ими по пути исторического самоистребления. "С самого начала большевизм разнуздывал людей, а коммунизм их порабощал, - подчеркивал И.А. Ильин. - Программа Ленина с его призывом "грабь награбленное", с его разлагательством религии, патриотизма, семьи и правосознания сводилась именно к этому: разнуздать, чтобы поработить. Из этого могло выйти и вышло неслыханное по своей гнусности "государство" - {166} явление антиправовое, противоорганическое, заменяющее правопорядок механизмом страха и насилия - явление мирового рабовладельчества. И замечательно, что это новое псевдогосударство с самого начала выступило с мировой программой для всех остальных государств, с готовым разбойничьим штампом, который и доныне навязывается всем остальным народам - то уговором, то заговором, то восстанием, то завоеванием, то вторжением, то тихой сапою. И нет таких порочных средств, которые бы не пускались при этом в ход" (13).
    
Не сумев состояться в первые два десятилетия своего существования как действительно передовая система организации экономической жизни страны, большевистская диктатура уже смогла сформироваться в не имевшую к тому времени аналогов в мировой истории систему организации тоталитарного государства, которое и следует рассматривать в качестве единственно возможной формы реализации в исторической действительности коммунистической утопии.
    
"Путь социальной революции и "диктатуры пролетариата", указанный коммунистическим манифестом, вполне последовательно был истолкован Лениным и Сталиным как путь создания тоталитарного государства, владеющего и управляющего тоталитарным плановым хозяйством страны, - отмечал Б.П. Вышеславцев. - Экономическая власть (власть управления производством, власть индустриализации, власть накопления и управления капиталом) принадлежит небольшому всемогущему тресту. Политическая {167} власть (власть над жизнью и смертью подданных, над их трудом, творчеством, мыслью и верованиями) принадлежит многочисленной олигархии. Этот трест и эта олигархия - суть одни и те же лица, владеющие и управляющие своей единой и единственной партией и через нее всей страной. Вся страна, по слову Ленина, превращена в единую фабрику, которая есть вместе с тем государство, полиция, тюрьма, исправительное и воспитательное заведение, надзиратель и духовник" (14).
    
Создание в России уже в первые годы после победы коммунистической революции тоталитарного государства неизбежно должно было отразиться самым разрушительным образом практически на всех аспектах исторической жизни русского народа, предопределив на многие десятилетия чреватое не только многочисленными кровавыми жертвами, но и забвением основополагающих культурно-цивилизационных ценностей развитие страны.
    
"Одно из могущественных государств Европы было использовано как испытательный полигон и 120 миллионов русских безжалостно и последовательно были превращены в подопытных кроликов, - писал С.Л. Франк. - Если при этом не удалось совсем уничтожить весь прежний общественный строй, то, во всяком случае, к этому делается попытка... в революции по-настоящему уничтожены все основания гражданского порядка - по крайней мере, принципы права. Более не существует национального государства: прежнюю Россию сменил союз социалистических республик разных народов, которые, понятно, объединены {168} деспотической центральной властью; ее же политика преследует только международные цели, а именно - всемирную миссию коммунизма. Не существует более частной собственности: фактически "обобществлены" не только "средства производства" и сделана попытка государственного управления всем народным хозяйством; вообще обладание и пользование благами сомнительно; они отданы на произвол государства, которое в любой момент может безвозмездно конфисковать все, что сочтет необходимым и обычно пользуется этим правом: границы гражданской свободы: регулируются не какими-либо постоянными нормами права, а политическими органами; не имеет никакого значения принцип неприкосновенности, вытекающий из договорных отношений, напротив, правительственные меры здесь всегда имеют обратную силу: То, что не существует свободы вероисповедания, слова, собраний, что вообще никакого применения не находит понятие частного права - само собой понятно и достаточно известно. Но вот что, вероятно, является самым главным: сама идея права, как объективно надличностная, суверенная инстанция, которая в равной мере связывает как законодателя так и исполнителя, защищает субъективные права личности и ставит нерушимые границы любому произволу, отвергается совершенно и принципиально, и практически... Нужно открыто признать: господство коммунизма есть самое ужасное из того, что когда-либо переживали не только европейские народы нового времени, но и человечество в целом. В сравнении с ним любой другой государственный {169} и общественный порядок, вплоть до пресловутого азиатского деспотизма, кажется гуманным и либеральным управлением" (15).
    
Отторгнутые с начала 1920-х годов от России русские религиозные философы на протяжении многих десятилетий стремились пристально вглядываться в советскую действительность, приоткрывавшуюся им через колеблемый историческими бурями ХХ века железный занавес, часто воспринимая эту действительность гораздо проникновеннее и постигая ее значительно глубже, чем это было доступно поколениям советских людей, задавленных террором тоталитарного государства и одурманенных ложью коммунистической пропаганды. Посредством творчества представителей русской религиозно-философской мысли потерпевшая поражение на полях гражданской войны национальная православная Россия продолжала вести духовно-мировоззренческую борьбу против уничтожавшего тело и развращавшего душу русского народа коммунистического утопизма, который кроваво воплощался в жизнь большевистским режимом.
    
По зловещей иронии русской исторической судьбы наиболее достоверные сведения о событиях, происходивших в советской России в 1920-30-е годы можно было почерпнуть не со страниц выходивших в Москве "Правды" и "Известий", а из статей печатавшихся в Париже "Возрождения" и "Последних Новостей", авторами многих из которых являлись русские религиозные философы. Облекая выводы своих глубоких религиозно-философских размышлений в яркие {170} публицистические образы, мыслители Русского Зарубежья смогли представить не только всесторонний анализ, но и нарисовать выразительную картину культурно-исторических результатов осуществления идеологии коммунизма в советской России на протяжении первых трех десятилетий прошедших со времени большевистской революции.
    
"Революция с самого начала обращалась не к лучшим государственно-зиждительным силам народа, а к разрушительным и разнузданным элементам его, - писал И.А. Ильин. - ...Ей нужны были люди дурные и жестокие, способные разлагать армию, захватывать чужое имущество, доносить и убивать. Наряду с этим она обращалась к людям невежественным и наивным, которые готовы были верить в немедленное революционно-социалистическое переустройство России. И: никакой государственный режим, тем более "творчески обновляющий" режим, не может быть построен такими людьми и на таких порочных основаниях. Привычный нарушитель, сделавший себе из правонарушения политическую профессию, останется правонарушителем и после того, как ему прикажут строить новую жизнь. Революция дала народу "право на бесчестье" (Достоевский), и, соблазнив его этим "правом", она начала свой отбор, делая ставку на "бесчестие"... Какой же "ведущий слой" мог отобраться по этим признакам и в этой атмосфере? Пришли новые - презирающие законность, отрицающие права личности, жаждущие захватного обогащения, лишенные знания, опыта и умений; полуграмотные выдвиженцы, государственно неумелые "нелегальщики" {171} (выражение Ленина), приспособившиеся к коммунистам преступники... Революция превратила разбойника в чиновника и заставила свое чиновничество править разбойными приемами. Вследствие этого политика пропиталась преступностью, а преступность огосударствилась: На этих основаниях сложилось и окрепло новое коммунистическое чиновничество: запуганное и раболепно-льстивое перед лицом власти; пронырливое, жадное и вороватое в делах службы; произвольное и беспощадное в отношении к подчиненным и к народу; во всем трепещущее, шкурное, пролганное; привыкшее к политическому доносу и отвыкшее от собственного, предметного и ответственного суждения; готовое вести свою страну по приказу сверху - на вымирание и на погибель" (16).
    
Деградация правящего слоя в России, ставшая неизбежной после уничтожения большевиками прежней политической элиты и установления диктатуры преступной уже по своим изначальным политико-мировоззренческим принципам партийной номенклатуры, должна была сопровождаться не менее глубоким развращением общественного сознания и бытового уклада жизни народных масс.
    
"Уголовное (преступное) обхождение человека с человеком стало самой сущностью политики. А политика, принципиально признавая преступление полезным для революции, зловеще засветилась всеми цветами уголовщины, - подчеркивал И.А. Ильин. - Но, что еще хуже: режим... поставил граждан в такие условия, при которых невозможно прожить без "блата"... Уже в начале революции в широких кругах русского народа (в том {172} числе и в интеллигенции!) складывалось сознание, что человек, ограбленный революцией, может вернуть себе свое имущество любыми путями. Именно отсюда все эти бесконечные советские "растраты", "хищения", подкупы, взятки: это есть революционный грабеж или же произвольное самовознаграждение пострадавшего от революции. Русское правосознание отвергло государственную природу советских захватов и признало ее делом уголовного насилия. И на уголовщину сверху - стало отвечать "блатом" снизу. Это понимание приобрело в дальнейшем величайшую популярность в народе под давлением тех хозяйственных мер, которые лишили русский народ свободных и достаточных средств производства и прокормления. Нелегальное приобретение стало в России необходимым условием существования при социалистическом режиме. Черный рынок; отчетом прикрытая перетрата и растрата; тайная продажа "казенного имущества"; унос продуктов и полупродуктов с фабрик; ночное расширение крестьянами приусадебных участков; взаимное "одолжение" советских директоров; торговля похищенными спецами со стороны ГеПеУ и ГУЛАГа; ложное доносительство как средство "спасения" и заработка - все виды советской нелегальности, вынужденной социализмом, неисчислимы. Уголовщина оказалась естественным коррективом к коммунистическому бедламу... В социальной и социалистической революции политика и уголовщина становятся неразличимы. В коммунистическом строе люди ищут спасения от голодной смерти и стужи в непрерывной уголовщине" (17). {173}
    
При этом социально-психологическое разложение поставленного казалось бы в привилегированное положение рабочего класса происходило столь же быстрыми темпами, хотя и сопровождалось дезориентирующей этот класс общественной демагогией о господстве пролетариата во всех областях жизни советского общества.
    
"Рабочий класс, быть может, несчастнее всех в современной России, - отмечал Г.П. Федотов - ...Материально его положение почти не изменилось. Кое-где, для некоторых категорий, даже улучшилось немного. На фоне общей нищеты это создавало иллюзию достижений. По "1-й категории" рабочий питался лучше учителя. Хмель социальных привилегий бросался в голову. И нужно сказать, что рабочий, воспитанный на марксизме, принимал как должное привилегии. Превосходство мозолистых рук над мозгом казалось ему бесспорным. Через 12 лет после революции, когда давно пора было улечься классовой ненависти, рабочий находит еще удовольствие в травле инженеров, в истязании врачей. Правда, теперь это уже не торжество победителя, а слепая злоба побежденного: Красный директор из выслужившихся пролетариев лишь раздражает вчерашних товарищей, попавших под его тяжелую руку. Комячейка из тунеядцев, которая верховодит всем на фабрике, вызывает зависть и злобу: В то время как государство из кожи лезет, чтобы "орабочить" науку и искусство, рабочий стал к ним совершенно равнодушен. Пролеткультура оказалась блефом. Рабочий клуб превратился в притон, и в неслыханном пьянстве и разврате рабочая молодежь {174} убивает последнюю искру социального идеализма" (18).
    
Уже первые десятилетия существования в России коммунистического режима выразительно продемонстрировали неспособность коммунистической идеологии осуществлять созидание той лучшей социально-экономической и общественно-политической жизни, миражем которой коммунистический утопизм старался на протяжении веков привлекать к себе поколения угнетенных народных масс.
    
Разрушив в кратчайший срок созидавшуюся веками хозяйственно-бытовую жизнь страны и подорвав основополагающие устои традиционной государственно-общественной жизни России, коммунизм породил общество, которое не только не смогло преодолеть многочисленные недостатки предшествовавших форм общественно-экономического бытия русского народа, но усугубило их в исторически невиданных масштабах. Именно опыт коммунистического режима в России открыл человечеству ту сокровенную тайну коммунистической утопии, которая заключалась в том, что, подвигая народные массы на борьбу с социальным злом капиталистического мира, сама эта утопия могла воплощаться в реальности лишь доводя это социальное зло до поистине космических масштабов.
    
"Революционно-социалистический эксперимент, производимый над несчастной Россией, очень многое раскрывает и многому научает, - писал Н.А. Бердяев. - Обнаруживается, что мир "социалистический" со злобой и ненавистью {175} отвергает все лучшее, что было в мире "буржуазном"... Но принимает и приумножает все худшее, что было в мире :буржуазном", все грехи, болезни и низости прошлого, всю тьму отцов и дедов. В чувстве злобной мстительности этот мир сохраняет преемственность с прошлым, в чувстве злобной зависти он прикован к прошлому, как раб. Он остался верен самым корыстным традициям прошлого: корыстолюбие и эгоизм в нем еще усилились и правят жизнью еще более беззастенчиво. Разница лишь в том, что в старом мире корыстолюбие и эгоизм у людей, не потерявших различие между добром и злом, не возводились в перл создания, не почитались святынями, а скорее признавались грехом и слабостью, в новом же "социалистическом" мире эти низшие начала признаны священными и высокими, ибо ничего высшего, чем самоутверждение человека, чем его благополучие, удовлетворение и наслаждение, этот мир не признает. "Буржуазный" мир был грешный мир, корыстолюбивый мир. Мир же "социалистический" захотел освятить эту грешность и корыстность, он убивает чувство греха и хочет сделать человека совершенно самодовольным, хочет сделать его наглым. К грехам "буржуазного" мира мир "социалистический" прибавил еще пожирающую и яростную зависть, и признал ее за высшую социальную добродетель" (19).
    
Сопоставляя социально-политические несовершенства исторического прошлого России, стимулировавшие гипертрофированную ненависть русской революционной интеллигенции ко всей исторической жизни страны, с гораздо более глубокими {176} пороками, которые развились в русском обществе под властью коммунистического режима, И.А. Ильин так же констатировал характерную способность коммунизма в его борьбе за достижение общества абсолютной справедливости доводить до предела уже имевшуюся в обществе несправедливость.
    
"Русские люди роптали на то, что недостаточно ограждены права личности; казалось бы, следовало им совершенствовать в стране соответствующие законы и порядки, ибо огражденность личных прав ни в одной стране не сваливалась с неба, но они "уверовали" в революцию, которая впервые "все даст и устроит"; а революция отвергла личность и совсем отменила и попрала ее права. Русские люди тянули к экспроприации и социализации земель - одни хотели получить чужое в неограниченном количестве и даром, другие "уверовали" будто русский мужик только и мечтает о том, чтобы ему ничего не принадлежало, а только - все общине; а революция отняла все у всех, погасила частную собственность, ввела вожделенный "социализм". Русские люди роптали на государственную цензуру, - "пусть всякий пишет кто во что горазд, и пусть ему никто не мешает"; за эту глупую и наивную безмерность история подарила им коммунистическую монополию мысли, слова, печати и преподавания. Русские люди отходили от своей Церкви и не участвовали в ее жизни, а о духовенстве рассказывали друг другу плоские анекдоты; и вот дьявол истории поднял вихрь безбожия, гонений и кощунств. Тогда русский народ понял, что он был свободен и стал рабом" (20). {177}
    
В созданном коммунизмом обществе "завистливых бедняков", воспитанных в убеждении, что самые главные ценности этого мира суть лишь ценности материальные, и в то же время лишенных подчас даже жизненно необходимого минимума этих ценностей, неизбежно должна была сложиться социальная иерархия гораздо более несправедливая, деспотичная и, самое главное, развращенно-некомпетентная, чем в экономически рентабельном и политически плюралистичном капиталистическом обществе.
    
"Нищета становится лучшей гарантией беспомощности и покорности, - подчеркивал И.А. Ильин. - Однако история показала уже, что из этого возникает не "всеобщая и равная" нищета, а имущественный передел, новое классовое строение общества, новая классовая дифференциация (политическая и имущественная): слагается партийная верхушка (число около 2000 человек), абсолютно привилегированная в командовании и в потреблении благ, это повелевающие, угрожающие и приговаривающие; во-вторых, партийно покорная бюрократия (числом в несколько миллионов, иные исчисляют ее состав в 10-15 миллионов "совчиновников"), - это исполнители, передающие террор по всей стране, вымаривающие, казнящие и тихомолком накапливающие новое имущество; и, в-третьих, остается ограбленная, неимущая масса народа из всех прежних классов и сословий... В общем и целом, возникает невиданное еще в истории издевательство над равенством: здесь отбирается кверху весь худший элемент {178} страны - люди с рабской психологией, угодливые, нравственно и религиозно слепые; элита противодуховности, бессмыслия, продажности и жадности. Если "аристос" значит по-гречески наилучший, а "какистос" - наихудший, то этот строй может быть по справедливости обозначен, как правление наихудших или "какистократия" (21).
    
На протяжении десятилетий вбиравшая в свои ряды наихудших, то есть наиболее жадных и продажных, духовно примитивных и мировоззренчески беспринципных, представителей советского общества затравленных и завистливых бедняков коммунистическая номенклатура в исторически короткий срок наполнилась людьми во многом отличавшимися от первого поколения большевиков. Обряжавшие свое обличье в атрибутивные символы человеконенавистнического революционного аскетизма и наполнявшие свои речи традиционными примитивно романтическими марксистскими заклинаниями представители коммунистической номенклатуры постепенно и прикровенно меняли свой внутренний облик. "Психологией вынужденного приспособленчества: быстро разлагались последние остатки героического периода революции и одновременно провокационно выращивался тленный дух лицемерия и предательства своих убеждений, - отмечал Ф.А. Степун. - Всюду начиналась игра в поддавки с циничной улыбкой и камней за пазухой: Но за быстро и небрежно нацепленной коммунистической маской скрывались очень разные люди, а потому и разные способы приспособления" (22). {179}
    
Устремленные лишь к власти и к связанным с ней материальным благам, не развившиеся для того, чтобы иметь какое-либо, даже примитивно марксистское мировоззрение, представители номенклатурной "какистократии" в условиях тотального террора, который нередко обрушивался и на них самих, очень скоро оказались озабочены лишь проблемой выживания любой ценой.
    
Очевидная даже для государственно-партийной бюрократии несостоятельность политики "военного коммунизма", не сумевшей претворить в жизнь утопические постулаты марксистской идеологии, предопределяла неизбежное, хотя и очень медленно происходившее по мере "вымирания и убивания" ленинской гвардии обращение коммунистической номенклатуры к более прагматичной, но не менее циничной и беспощадной по отношению к народу хозяйственно-управленческой деятельности. Проявлявшееся в этом процессе преодоление утопических химер коммунистической идеологии пусть и несовершенной, но в истоках своих восходящей к Божественному творению реальностью земного бытия должно было обусловить восстановление в хозяйственной жизни России основополагающих для ее естественного развития экономических начал.
     
Однако под властью тоталитарного коммунистического государства даже элементарный процесс возрождения народного хозяйства должен был растянуться на многие десятилетия, сохраняя в себе особенности человеконенавистнического партийно-хозяйственного прожектерства {180} и волюнтаризма и привнося в облик коммунистической номенклатуры новые черты уже не пролетарски шариковского, но буржуазно чичиковского уродства.
    
"Человечество вернется к принципу частной собственности - путями ли нищеты и ада или более здоровыми, не столь катастрофическими путями, - писал И.А. Ильин. -...В худшем случае произойдет так, что на место экспроприированного частного лица и потерпевшего фиаско коллектива придет присвоивший экспроприированное частный собственник, революционный нувориш, сделавший карьеру выходец из легиона коммунистических отрицателей собственности; что это новое, появившееся в результате революции среднее сословие осознает, признает и начнет возрождать к жизни попранные закономерности. Тогда на место дореволюционного безвольного среднего сословия придет вышедшее из социалистическо-коммунистической революции волевое среднее сословие: бескультурное, но крепкое и грубое, и оно-то беспощадно и рьяно станет добиваться своего, кровью и разбоем завоеванного нового права, и отвоюет отнятую частную собственность" (23).
    
Своеобразные особенности будущего перерождения партийной номенклатуры в государственно-капиталистическую олигархию, по мнению представителей русской религиозно-философской мысли, во многом будут обусловлены повсеместным разрушением традиционных форм русской экономической жизни и почти полным уничтожением хозяйственной элиты России, которые {181} осуществил большевистский режим. В еще прообразовавший это номенклатурное перерождение, но отделенный от него более чем полувековым промежутком период НЭПа, некоторые русские философы, рассматривали часто не входивших непосредственно в государственно-партийную бюрократию нэпманов, как своеобразных предтеч будущей "рекапитализации" России. В этой порожденной революцией общественной группе философы Русского Зарубежья подчеркивали такие социально-психологические и даже этнические черты, которым суждено будет много десятилетий спустя ярко, хотя и опосредовано проявиться в "перестроечно-приватизационный" период российской истории, ставший неизбежным следствием коммунистического эксперимента.
    
"Вся старая буржуазия в России выкорчевана начисто. Старые семьи среди нэпманов встречаются в виде исключения, - подчеркивал Г.П. Федотов. - :Внизу - мелкий торговец, лабазник, непрестанно выделяемый деревней, как желчь - печенью: в годы мешочничества горячка спекуляции захватила самые низы народных масс: наверху делец-спекулянт. Это совершенно разные типы. Последний может заниматься и торговлей покрупнее - но не начинает с нее. Источник подлинного накопления капитала в России - эксплуатация государства:крупный нэпман кормится главным образом вокруг трестов и других органов государственного хозяйства. Он скупает государственную продукцию и сбывает ее мелкому лавочнику. Он в сговоре с {182} "красным купцом" или даже сам числится таковым официально. Он живет в мире растратчиков, взяточников и казнокрадов. Если не смерть, то ссылка и тюрьма всегда висят над его головой. Этот верхний, или спекулятивный, слой буржуазии в России почти исключительно еврейский... Русский купец, оглушенный революцией, не смог и не хотел к ней приспособиться... Другое дело евреи. Во-первых, прошлое достаточно приучило их к борьбе за существование в нелегальных формах ("право жительства"), равно как и к спекулятивным кредитным операциям. Во-вторых, террор в первые годы революции менее коснулся еврейской буржуазии, чем русской, ибо она имела за собой ореол угнетенной нации. В-третьих, по условиям еврейского быта, купцы и спекулянты были связаны кровными узами родства с революционерами, а значит - и с большевиками. У русского коммуниста очень редко найдется папаша лавочник, у еврейского - сплошь и рядом. Эти родственные связи были использованы в годы террора для разных более или менее нелегальных лицензий" (24).
    
Рассматривая появившуюся в советской России конца 1920-х годов, еще не пост-, но около- коммунистическую буржуазию, с почти пророческой прозорливостью Ф.А. Степун сумел представить общественно-психологический тип вышедшего из партийно-комсомольской среды и умеющего строить отношения с криминальным миром посткоммунистического олигарха 1990-х годов. "Зарождающийся сейчас в России буржуй гораздо {183} больше похож на большевистское чучело буржуя, чем на западноевропейского буржуа, - писал Ф.А. Степун. - Западноевропейский буржуа - очень сложный результат очень сложных и духовно богатых процессов. Свою борьбу за свободу торговли и полицейский порядок он начал с борьбы за свободу веры и совести. К своим предкам он с полным правом может причислить самых выдающихся людей последних столетий: ученых, художников и революционеров. Портретная галерея надвигающегося на Россию буржуа гораздо беднее. Есть у него в прошлом Минин, есть ряд буйных и тихих грешников - жертвователей на храмы Господни; есть ряд талантливых самородков-театралов, меценатов, жертвователей на революцию. Но и с этими людьми расправляющий свои члены советский буржуй имеет мало общего. Этот новый тип в сущности человек без рода и племени, контрреволюционная скороспелка - и только; темная харя тургеневского Хоря; простертая в будущее черная тень уже не боящегося стенки мешочника; подкованный звонкой бессовестностью беспринципный рвач с большим, но корыстным и безыдейным размахом" (25).
    
Склонный даже в своих конкретных социально-психологических оценках стремиться к выявлению глубинных онтологических первопричин общественных явлений С.Л. Франк также подчеркивал неизбежность разрешения многочисленных противоречий коммунистического утопизма в перерождении вульгарно-романтического коммунистического фанатизма в вульгарно-реалистический протобуржуазный прагматизм. {184}
    
"Его (коммунизма. - Г.М.) цель и все его содержание сводится к тому, чтобы гипнотизировать личность, захватить ее целиком в плен определенной идеи - именно идеи социального строительства, - и постепенно путем истребления всего интимно-личного в человеке, - сделать его маньяком, почти автоматом, машиной, нужной для социального строительства:, - писал С.Л. Франк. - Коммунизм стоит здесь перед роковой, безысходной трудностью, которую он уже начинает остро чувствовать и которая с течением времени все больше будет давать о себе знать; необходимое для социального строительства воодушевление самоутверждение предполагает именно эту свободную личность и свободу личной жизни, которую социальный фанатизм стремится уничтожить: Такова же судьба коммунистической диктатуры вообще, охватывающей все стороны русской жизни и не оставляющей места для личной свободы, для своеобразия личной жизни; стремясь создать из всей страны одну, воодушевленную одной верой и одной задачей, самоотверженную армию, она, уничтожая свободу личности, создает лишь кишащую массу взяточников, лентяев, карьеристов, трусливую и корыстную толпу советских обывателей, на которых она не может положиться и в которой безнадежно тонут отдельные бескорыстные и правдивые личности: Отсюда именно идет то, признаваемое и самим коммунизмом сродство между его социальным фанатизмом и цинизмом чистого "делячества"... Социальный фанатизм... взращивает обездушенных людей, в которых хочет иметь свои послушные орудия; но именно эти {185}обездушенные и обезличенные люди оказываются тупыми и беззастенчивыми эгоистами, беспринципными корыстолюбцами, холодными дельцами, думающими только о себе" (26).
    
Уделяя значительное внимание характеристике социально-экономических и общественно-политических результатов распространения идеологии коммунизма в России, русские религиозные философы в еще большей степени стремились проанализировать не менее разрушительные, но, с точки зрения перспектив возрождения исторической жизни страны, еще более губительные последствия той культурно-цивилизационной катастрофы, которая стала неизбежной в России после победы большевистской революции.
    
Распространившиеся со всеохватывающей широтой и проникшие поразительно глубоко процессы примитивизации и архаизации всех сторон русской культурно-исторической жизни стали безусловной духовной доминантой всего периода существования в России коммунистического режима. Однако именно подобные процессы во все исторические эпохи оказывались наиболее губительными для сохранения и развития подлинной культуры даже при наличии в той или иной стране динамично развивавшейся хозяйственной и государственно-политической жизни.
    
"Современная Россия - страна воинствующих рационалистов и безбожников, - отмечал Г.П. Федотов. - Традиции сметены в ней так радикально, как, может быть, еще ни одной революцией в мире. Революция обнажила тот психологический {186} склад в народной душе, который определяется "простотой" как высшим критерием ценности. Все мы знаем этот чисто русский критерий в применении к искусству, к этике. С "простотой" прекрасно вяжется мужицкая республика, возглавляемая Калининым, но никак не вяжется мистика "помазанного" или наследственного царя" (27).
    
Совершившееся в несколько лет культурное опустошение русской жизни, безусловно во многом стало возможным благодаря неглубокой укорененности в народном сознании культуры, вообще, и, что особенно следует подчеркнуть, основанной на традициях православного благочестия бытовой культуры, в частности. Это культурное опустошение радикально изменило именно ту, лежащую на поверхности, социально-бытовую среду, в которой проходит жизнь даже далеких от специальных форм культурного творчества народных масс.
    
Всю свою долгую жизнь остававшийся сторонником христианского социализма Ф.А. Степун вынужден был констатировать поразительную отзывчивость русского народа на примитивно искусительные большевистские лозунги. призывавшие к невиданному в истории погрому русской культуры руками русских рабочих и крестьян. "Большевистская же Россия без колокольного звона, с немногими церквами, превращенными в музеи, и с помещичьими домами, отведенными под колхозные управления, - писал Ф.А. Степун. - Россия пролетаризированного крестьянства и объинтеллигенченного на плоско-просветительский лад {187} рабочего класса, Россия, ни во что не верящая, кроме как в диалектический материализм и американскую технику, бесскорбно отрекающаяся от своего исторического прошлого и нагло издевающаяся над своими провиденциальными заданиями, о которых ее великими мыслителями и художниками было сказано так много глубочайших слов, казалось мне невыносимою пошлостью" (28).
    
Глубоко изучившие марксизм еще за многие годы до торжества в России коммунистической революции и хорошо представлявшие конкретных его адептов из числа русской революционной интеллигенции, представители русской религиозно-философской мысли менее всего были склонны обольщаться утверждениями коммунистических вождей об открытии богоборческо-большевистской революцией новой эры как русской, так и мировой истории. Еще за годы до установления в России коммунистического режима почти все русские религиозные философы высказывали предположение, что победа большевистской революции может оказаться победой самых темных сил исторической реакции, которая перечеркнет результаты огромной государственно-политической и культурной работы, проделанной Российской империей на протяжении ХVIII - XIX веков.
    
Это предположение, ставшее со временем для практически всех представителей русской религиозно-философской мысли, очевидным выводом из всей исторически разрушительной деятельности установившегося в России коммунистического режима, следует рассматривать как один из {188} самых глубоких выводов о результатах предпринятой большевиками попытки осуществить коммунистическую утопию в российской действительности.
    
"Период новой русской истории (1648-1917), - подчеркивал П.Б. Струве, - завершается мировой войной и внутреннеполитическим и внешнеполитическим крушением 1917 года, когда под идеологическим покровом западного социализма и безбожия, в новых формах партийно-политического владычества, совершается по существу возврат в области социальной к "тягловому" укладу, к "лейтургическому" государству XV-XVII вв., в области политической - к той резкой форме московской деспотии, которая временно воплотилась во второй половине XVI века в фигуре Ивана Грозного. Большевистский переворот и большевистское владычество есть социальная и политическая реакция эгалитарных низов против многовековой социально-экономической европеизации России" (29).
    
Апеллируя в своих рассуждениях к сумевшей сформироваться лишь под скипетром российских императоров и в то же время немало потрудившейся над разрушением устоев Российской Империи русской художественной литературе, Н.А. Бердяев подтверждал вывод своего частого оппонента П.Б. Струве яркими художественными образами одного из самых петербургско-имперских произведений А.С. Пушкина.
    
"Русский народ в самый ответственный час своей истории отрекается от великого во имя {189} малого, от далекого во имя близкого, от ценностей во имя благополучия призрачного и преходящего, - писал Н.А. Бердяев. - На место Петра возносятся Ленин и Троцкий, на место Пушкина и Достоевского - Горький и безымянные люди. Пушкин предвидел эту возможность и гениально раскрыл ее в "Медном всаднике". Произошло восстание Евгения, героя "Медного всадника", против Петра, маленьких людей с их маленькими и частными интересами против великой судьбы народа, против государства и культуры: В русской революции и предельном ее выражении большевизме произошло восстание против Петра и Пушкина, истребление их творческого дела" (30).
 
Отмечавшееся еще до революции созвучие устремлений наиболее деструктивно настроенных представителей большевизма с наиболее архаичными и примитивными представлениями народных масс, по мере становления в России коммунистического режима, обретало свое государственно-идеологическое выражение в пронизанной лжерелигозным символизмом идеологии "московитского" коммунизма.
    
"Россия перешла от старого средневековья, минуя пути новой истории, с их секуляризацией, дифференциацией разных областей культуры, с их либерализмом и индивидуализмом, с торжеством буржуазии и капиталистического хозяйства, - отмечал Н.А. Бердяев. - Пало старое священное русское царство и образовалось новое, тоже священное царство, обратная теократия. Произошло удивительное превращение. Марксизм, столь не {190}русского происхождения и не русского характера, приобретает русский стиль, стиль восточный, почти приближающийся к славянофильству. Даже старая славянофильская мечта о перенесении столицы из Петербурга в Москву, в Кремль, осуществлена красным коммунизмом. И русский коммунизм вновь провозглашает старую идею славянофилов и Достоевского - "ех Оriente lux". Из Москвы, из Кремля исходит свет, который должен просветить буржуазную тьму Запада. Вместе с тем коммунизм создает деспотическое и бюрократическое государство, призванное господствовать над всей жизнью народа, не только над телом, но и над душой народа, в согласии с традициями Иоанна Грозного и царской власти. Русский преображенный марксизм провозглашает господство политики над экономикой, силу власти изменять как угодно хозяйственную жизнь страны. В своих грандиозных, всегда планетарных планах, коммунизм воспользовался русской склонностью к прожектерству и фантазерству, которые раньше не могли себя реализовать" (31).
    
Постоянно подчеркивая наличие в коммунистическом режиме и создававшемся им псевдорусском и лжерелигиозном типе культуры наличие некоторых органично присущих русской духовно-исторической традиции типологических черт, представители русской религиозно-философской мысли рассматривали коммунистическое государственно-культурное строительство не как пусть и несовершенное продолжение, но как безусловное извращение предшествовавшей русской культуры. {191} Наличие и развитие в рамках коммунистической псевдокультуры некоторых наиболее архаичных и примитивных идеологем русского народного сознания позволяли русским религиозным философам делать вывод о естественности установления коммунистического режима в русской исторической действительности лишь в той мере, в какой может считаться естественным развитие злокачественной опухоли в организме, пораженном раковым заболеванием.
    
Долгие годы пребывая в Русском Зарубежье, русские религиозные философы стремились подчеркивать ошибочность распространенных на Западе представлений о предопределенности установления в России коммунистического режима всем предшествовавшим ходом русской истории, в которой якобы доминировали лишь созвучные коммунистическому утопизму общественные и культурные начала, позволявшие, например, "православно-азиатскому" царизму найти свое естественное продолжение в "марксистко-азиатском" большевизме. Так, никогда не являвшийся сторонником самодержавной монархии, но всегда высоко ценивший вклад монархической государственности в созидание русской культуры Ф.А. Степун подчеркивал недопустимость культурно-исторического отождествления имперского и советского периодов русской истории прежде всего из-за взаимоисключающего духовно-религиозного содержания этих периодов. "В первые после большевистской революции годы Москва скорее напоминала Москву ХVII века, чем Европу, -писал Ф.А. Степун. -{192} ...Утверждение этого бросающегося в глаза сходства ни в коем случае не является тем почти слепым отождествлением царизма с большевизмом, которым часто грешат западноевропейские публицисты. По их мнению, большевизм есть, в сущности, не что иное, как вполне понятное и последовательное продолжение царского режима: Явное заблуждение подобных полемических сопоставлений можно было бы легко доказать неоспоримыми фактами и точными цифрами. Но дело не в единичных фактах и не логических доказательствах. Дело в непонимании глубокой разницы между недостатками и преступлениями монархии и недостатками и преступлениями Советского Союза. Разница эта заключается в том, что монархию, исповедовавшую православие, и можно и должно упрекать в содеянных ею тяжелых грехах, так как грех - основная категория христианского сознания. Упрекать же большевизм за греховность его убеждений и действий - бессмысленно, так как последовательное материалистическое сознание не знает понятия греха. В этой неупрекаемости большевизма, которую он сам считает своей безупречностью, состоит его тягчайшая вина перед Россией и человечеством" (32).
    
Справедливо охарактеризованная Ф.А. Степуном в качестве основополагающего различия между Российской Империей и Советским Союзом "неупрекаемость", а значит и неспособность к покаянию, характерная для большевизма, должна была роковым образом отразиться на исторической судьбе русских интеллигентов, еще в {193} ХIX веке получивших наименование "кающихся дворян".
    
Действительно, одной из важнейших черт, значительно отличавших коммунистический период истории России от всех предшествующих эпох российской истории, следует признать начавшееся уже впервые годы большевистского режима систематическое физическое уничтожение традиционных общественных элит, которые веками формировались во всех исторически сложившихся российских сословиях. При этом наряду с обреченными на первоочередное уничтожение представителями дворянства, духовенства и купечества и составившими "второй эшелон" репрессированных представителями мещанства и крестьянства жертвой коммунистического тоталитаризма неизбежно должны были стать представители российской интеллигенции, которая даже при свойственном ей весьма неоднозначном отношении к революции все же не могла осуществлять свою деятельность хотя бы в малой степени не обладая творческой свободой.
    
А между тем именно отказ от свободы мог позволить российской интеллигенции продлить свое историческое существование в условиях большевистской диктатуры. "Русский большевизм вообще понял социализм как тоталитарное огосударствление жизни, - писал Г.П. Федотов. - Свобода была и остается для него главным смертельным врагом. Поэтому-то Октябрьская революция оказалась не освобождением, а удушением культуры: И сейчас Россия - духовная пустыня. Такой результат неизбежен во всяком тоталитарно-тираническом государстве, какова бы ни была идея, положенная в его основу. В России такой идеей оказался марксизм. Я сомневаюсь, чтобы марксизм, даже в условиях наиболее благоприятных, в обстановке совершенной свободы, мог лечь в основу значительной культуры" (33).
    
На протяжении почти семисот лет имея в качестве своего исторического предшественника православное духовенство и начав свое активное формирование лишь в ХVIII веке как из представителей духовенства, так и преимущественно из представителей дворянства, российская интеллигенция все же продолжала сохранять определенную преемственность традиции многогранной и противоречивой дворянской культуры. Обязанная своим происхождением Российской Империи, но всегда дистанцировавшаяся от создававших эту империю служилого дворянства, духовенства и купечества русская интеллигенция разделила их печальную участь и стала жертвой коммунистического террора. Включая в число своих выдающихся представителей как тех, кто, подобно П.А. Столыпину или А.В. Колчаку, созидали Российскую Империю, так и тех, кто, подобно П.Н. Милюкову или Г.В. Плеханову, способствовали ее разрушению, российская интеллигенция оказалась обреченной пережить в условиях коммунистического режима либо физическое уничтожение, либо моральное вырождение и в течение уже первых двадцати лет существования большевистской России окончательно сойти с культурно-исторической арены страны. {195}
    
Ставшее характерным для всех сторон русской жизни после утверждения в стране коммунистического режима, который последовательно уничтожал всех возможных носителей культурно-исторической памяти русского народа, развитие наиболее архаичных и примитивных стихий народного сознания в сочетании с постоянно усиливавшейся идеологизацией всех форм интеллектуальной деятельности должно было привести к глубокому упрощению русской культурной жизни.
    
"Что характерно для революции, так это экстенсификация культуры, приобщение к ней масс "от станка и от сохи", - подчеркивал Г.П. Федотов. - Такая буйная демократизация сама по себе несет опасность: резкого снижения уровня, измельчания духовных вод. Эта опасность удесятеряется сознательным и планомерным истреблением дворянства и буржуазии, которые были естественным резервуаром пополнения интеллигенции. Старые кадры редеют, на смену им приходит новый тип: практически ориентированный варвар-специалист, относящийся с презрением к высшим культурным благам" (34).
    
Пристально вглядываясь в облик формировавшейся в условиях коммунистического режима технократически "натасканной" и идеологически "зомбированной" рабоче-крестьянской "образованщины", которой суждено было занять место уничтожавшейся российской интеллигенции, Г.П. Федотов обнаруживал в этом облике легко узнававшуюся, хотя и не внушавшую ему оптимизма культурно-историческую генеалогию.
    
"Вся созданная за двести лет Империи свободолюбивая формация русской интеллигенции исчезла без остатка. И вот тогда-то под ней проступила московская тоталитарная целина, - писал Г.П. Федотов. - Новый советский человек не столько вылеплен в марксистской школе, сколько вылез на свет Божий из Московского царства, слегка приобретя марксистский лоск. Посмотрите на поколение Октября. Их деды жили в крепостном праве, их отцы пороли самих себя в волостных судах. Сами они ходили 9 января к Зимнему дворцу и перенесли весь комплекс монархических чувств на новых красных вождей. Вглядимся в черты советского человека - конечно, того, который строит жизнь, а не смят под ногами, на дне колхозов и фабрик, в черте концлагерей. Он очень крепок, физически и душевно, очень целен и прост, ценит практический опыт и знания. Он предан власти, которая подняла его из грязи и сделала ответственным хозяином над жизнью сограждан. Он очень честолюбив и довольно черств к страданиям ближнего - необходимое условие советской карьеры. Но он готов заморить себя за работой, и его высшее честолюбие - отдать свою жизнь за коллектив: партию или родину, смотря по временам. Не узнаем ли мы во всем этом служилого человека ХVI века? ( не XVII, когда уже начинается декаданс). Напрашиваются и другие исторические аналогии: служака времен Николая I, но без гуманности христианского и европейского воспитания; сподвижник Петра, но без фанатического западничества, без национального {197} самоотречения. Он ближе к москвичу своим гордым национальным сознанием, его страна единственно православная, единственно социалистическая - первая в мире, третий Рим. Он с презрением смотрит на остальной, то есть западный мир; не знает его, не любит и боится его. И, как встарь, душа его открыта Востоку. Многочисленные "орды", впервые приобщающиеся к цивилизации, вливаются в ряды русского культурного слоя, вторично ориентализируя его" (35).
    
Отмеченная Г.П. Федотовым "вторичная ориентализация" советского псевдокультурного слоя являлась свидетельством происшедшего в несколько десятилетий глубокого забвения той колоссальной европеизаторски культурной работы, которая была осуществлена в России в течение двух веков имперского периода ее истории. Вместе с уходом с исторической арены России европейски образованной русской гуманитарной интеллигенции должна была уйти в прошлое и европейски ориентированная православная русская культура, вне которой, как убедительно показал опыт советского периода российской истории, оказалось невозможным существование подлинной духовной культуры в нашей стране.
    
"Благодаря сознательному и полусознательному истреблению интеллигенции и страшному понижению уровня, демократизация культуры приобретает зловещий характер. Широкой волной текущая в народ культура перестает быть культурой, - подчеркивал Г.П. Федотов. - Народ думает, что для него открылись все двери, доступны {198} все тайны, которыми прежде владели буржуи и господа. Но он обманут и обворован. Господа унесли с собой в могилу - не все, конечно, - ключи, - но самые заветные, от потайных ящиков с фамильными драгоценностями... Рабочий или крестьянский парень, огромными трудами и потом стяжавший себе диплом врача или инженера, не умеет ни писать, ни даже правильно говорить по-русски. Приобретя известный запас профессиональных сведений, он совершенно лишен общей культуры и, раскрывая книгу, встречаясь с уцелевшим интеллигентом старой школы, на каждом шагу мучительно чувствует свое невежество. Специалистом он, может быть, и стал - очень узким, конечно, - но культурным человеком не стал и не станет. И не потому, конечно, что у него нет поколений культурных предков, что у него не голубая кровь. В старой, полудворянской России "кухаркин сын", пройдя через школу, мог овладеть той культурой, которая сейчас в рабоче-крестьянской России ему недоступна. Причина ясна и проста. Исчезла та среда, которая прежде перерабатывала, обтесывала юного варвара, в нее вступавшего, лучше всякой школы и книг. Без этой среды, без воздуха культуры школа теряет свое влияние, книга перестает быть вполне понятной. Культура как организующая форма сознания распадается на множество бессвязных элементов, из которых ни один сам по себе, ни их сумма не является культурой" (36).
    
Поспешно создававшаяся на руинах российской системы образования подчиненная целям политпросвета советская школа лишь {199} способствовала распространению и закреплению в умах нарождавшейся рабоче-крестьянской псевдоинтеллигенции интеллектуально суррогатных представлений пролетарской науки и культуры.
    
"Советское преподавание приковывает мысль к готовым трафаретам и плоским и устарелым схемам, выдуманным в Европе сто лет тому назад, - писал И.А.Ильин. - ...Советское преподавание учит развязному всезнайству (по Марксу), безответственному пустословию по коммунистическим учебникам, притязательному разглагольствованию и горделивому безбожию. Советская полунаука убивает вкус к науке и волю к свободному исследованию: авторитеты этой полунауки никогда не были ни исследователями, ни учеными. Ибо самоуверенный начетчик ("много читал, много помнит") не есть ученый: он просто "справочник", да еще часто и бестолковый. Публицист, бойко рассуждающий по чужим мыслям (вроде Ленина), не умеет самостоятельно думать: он машинист выводов, он последователь и подражатель, он "эпигон", он Бобчинский, "бегущий петушком за дрожками городничего" (Маркса); человек, сводящий все глубокое к мелкому, все утонченное к грубому, все сложное к простому, все духовное к материальному, все чистое к грязному и все святое к низкому, есть слепец и опустошитель культуры: Несчастье молодых русских поколений состоит в том, что им систематически навязывали несамостоятельность и покорность ума, приучая их в то же время самоуверенно двигаться в этой навязанной им чужой мысли... Их не учили {200} науке. Ее скрывали от них. И тех из нас, русских ученых и профессоров, которые пытались показать и преподать им ее, удаляли из университетов, ссылали и расстреливали. Так они росли , не зная ни свободы, ни академии, годами привыкая к тоталитарной каторге ума. Коммунисты сделали все, чтобы привить им рабским воспитанием рабскую мысль, чтобы приготовить из них не свободных русских граждан, не национальную интеллигенцию, не ответственных исследователей России, а полуинтеллигентных и покорных прислужников интернациональной революции" (37).
     
Жестко подчиненная диктатуре коммунистической партии советская псевдоинтеллигенция не только должна была в лице своих ведущих представителей интегрироваться в состав партийных организаций, впрочем находившихся на периферии коммунистической номенклатуры, но и в своей массе воспринять черты психологического типа образцового коммуниста.  
    
"Коммунисту не положено иметь собственных мыслей: раз навсегда покончено с его самостоятельностью, парализована его духовная культурная и хозяйственная инициатива; его душевное своеобразие во всех сферах заменяется и подавляется обязательными партийными стандартами, - отмечал И.А. Ильин. - Коммунисты должны быть уравнены в убеждениях и способе мышления, в оценках и вкусе, в цели своих устремлений и жизненных переменах - вот стандартный продукт искусственной уравниловки. И все это на преднамеренно неразличимом, архаичном, обедненном {201} и плоском уровне, на котором вся культура сужается до техники хозяйствования; на котором вся нравственность заменяется партийной дисциплиной:; на котором, следовательно, человеческая личность, скатываясь на путь душевного оскудения и духовного измельчания, исчезает в темных и злобных глубинах животного, безличностного, толпы, - но толпы террористически вымуштрованной и дисциплинированной" (38).
     
Вытеснение подлинной духовной культуры идеологически вымушрованным политпросветом неизбежно должно было порождать в стране атмосферу партийно начетнической лжи и психологически одуряющего энтузиазма, в которой формировались целые поколения русских людей, даже не допускавших возможности существования в России свободной от заидеологизированной лжи и повседневного житейского лицемерия производственно-трудовой и культурно-просветительской деятельности.
    
"В советских газетах ложь идет сплошной волной, - подчеркивал И.А. Ильин. - Она преподносится тоном непререкаемого авторитета и наигранного, лицемерного пафоса, свойственного скверным драматическим актерам: Этот тон вызывающей и провоцирующей лжи, водворившейся с самого начала революции в советских газетах и речах, - постепенно, но прочно захватил в Советии все: и суд, и все остальные ведомства, и журналы, и науку, и искусство, и низшую школу, и среднюю, и высшие учебные заведения, и частные разговоры, и самое мышление советских {202} "граждан", и особенно миросозерцание советской молодежи, в новых поколениях ничего иного не видавшей! Страх и гипноз внесли в души людей величайшее духовное безвкусие, которым многие из них наивно гордятся... В Советии пролгано все вплоть до денег, которые не стоят своей собственной валюты и не принадлежат их частному владельцу; вплоть до тракторов, которые служат не труду, а порабощению; вплоть до полицейских собак, которые ловят не частных жуликов и не государственных разбойников, а мучеников режима и героев борьбы; вплоть до "исправительных трудовых лагерей", которые никого не исправляют, а эксплуатируют и вымаривают лучших людей страны. В Советии лгут и "чины" и "ордена", ибо чины даются за предательство России, а ордена - за льстивое угождение ее врагам" (39).
   
Происшедшее уже в первые десятилетия коммунистического режима поистине беспрецедентное в русской истории разрушение традиционной культурно-исторической среды и уничтожение ее основных созидателей отнюдь не обусловили формирование в большевистской России стимулирующей дальнейшее развитие страны новой культурно-исторической парадигмы. Более того, проявившиеся в это время культурно-нигилистические тенденции по мере распространения их влияния пробуждали в народных массах наиболее архаичные и примитивные устремления, которые и прежде проявляли себя, подчас, даже в самые благоприятные для культурного развития страны периоды российской истории. Неслучайно, два {203} такие различные и неоднократно полемизировавшие между собой русские религиозные философа, как Н.А. Бердяев и П.Б. Струве, уже в первые годы существования большевистского режима посредством художественных образов столь значимой для их творчества русской литературы указывали на весьма реакционный с культурно-исторической точки зрения характер деятельности большевиков.
    
"В революции раскрылась все та же старая, вечно-гоголевская Россия, нечеловеческая, полузвериная Россия харь и морд, - писал Н.А. Бердяев. - В нестерпимой революционной пошлости есть вечно-гоголевское: Сцены из Гоголя разыгрываются на каждом шагу в революционной России. Нет уже самодержавия, но по-прежнему Хлестаков разыгрывает из себя важного чиновника, по прежнему все трепещут перед ним. Нет уже самодержавия, а Россия по-прежнему полна мертвыми душами, по-прежнему происходит торг ими. Хлестаковская смелость на каждом шагу дает себя чувствовать в русской революции. Но ныне Хлестаков вознесся на самую вершину власти: Революционный Хлестаков является в новом костюме, и иначе себя именует. Но сущность остается той же. Тридцать пять тысяч курьеров могут быть представителями "совета рабочих и солдатских депутатов". Многие декреты революционной власти совершенно гоголевские по своей природе, и в огромной массе обывателей они встречают гоголевское к себе отношение. В стихии революции обнаружилось колоссальное мошенничество, бесчестность как болезнь русской души. Вся {204} революция наша представляет собой бессовестный торг, - торг народной душой и народным достоянием. Вся наша революционная и аграрная реформа, эсеровская и большевистская, есть чичиковское предприятие. Она оперирует с мертвыми душами, она возводит богатство народное на призрачном, нереальном базисе"  (40). "Революция, низвергнувшая "режим", оголила и разнуздала гоголевскую Русь, обрядив ее в красный колпак, и советская власть есть, по существу, николаевский городничий, возведенный в верховную власть великого государства, - отмечал П.Б. Струве. - В революционную эпоху Хлестаков как бытовой символ из коллежского регистратора получил производство в особу первого класса, и "Ревизор" из комедии провинциальных нравов превратился в трагедию государственности. Гоголевско-щедринское обличие великой русской революции есть непререкаемый исторический факт. В настоящий момент, когда мы живем под властью советской бюрократии и под пятой красной гвардии, мы начинаем понимать, чем были и какую культурную роль выполняли бюрократия и полиция низвергнутой монархии. То, что у Гоголя и Щедрина было шаржем, воплотилось в ужасающую действительность русской революционной демократии" (41).
     
Акцентируя внимание уже не на художественно-метафорических ассоциациях, связанных с большевизмом, но на исторически конкретном содержании деятельности большевиков, С.Л. Франк также подчеркивал реакционный характер большевизма, откатившего колесо российской истории, по крайней мере, на два столетия назад. {205}
    
"Впервые после ХVII века "азиатский деспотизм" был снова насажден  в России именно советским правительством; - подчеркивал С.Л. Франк, - он отличается от архаических азиатских деспотий только тем, что в силу технического развития мог стать подлинно тоталитарным деспотизмом, каким не были и не могли быт его древние прообразы. И даже само - бесспорное - развитие народного образования, всецело использованное как орудие государственной пропаганды служит: укреплению тоталитарного господства государственной власти над умами подданных: большевизм первый осуществил мрачное пророчество русского писателя Александра Герцена о грядущем "Чингисхане с телеграфами" (42).
    
Наиболее детально проблема сочетания именно в коммунистическом тоталитаризме элементов технического прогресса с определявшими его природу началами социально-политической и культурно-исторической реакции оказалась рассмотренной в творчестве Б.П. Вышеславцева. "Тоталитарная диктатура с ее "вождизмом" и обезличенными народными массами есть архаическая форма власти, огромный регресс в области морали и права, и духовной культуры вообще, - отмечал Б.П. Вышеславцев. - Она реакционна во всем, за исключением своей техники и индустриализма: реакционна в своем закрепощении труда, в своей "национализации", напоминающей хозяйство фараонов, в своем терроре и инквизиции. Она "прогрессивна" только в смысле технического усовершенствования методов властвования и угнетения, в смысле прогресса во зле" (43). {206}
    
Проявившая себя в самых различных аспектах реакционная природа большевизма во многом объединяла его, по мнению русских религиозных философов, с другим, на первый взгляд, диаметрально противоположным, но столь же реакционно-утопическими политическим движением ХХ века. "Сталинизм, т.е. коммунизм периода строительства, перерождается в своеобразный русский фашизм, - писал Н.А. Бердяев. - Ему присущи все особенности фашизма: тоталитарное государство, государственный капитализм, национализм, вождизм и, как базис, - милитаризованная молодежь. Ленин не был еще диктатором в современном смысле слова. Сталин уже вождь-диктатор в современном, фашистском смысле" (44).
    
Будучи непосредственными очевидцами не только первоначального этапа становления коммунистического режима в России, но и возникновения и распространения фашистской идеологии в некоторых странах Западной Европы, представители русской религиозно-философской мысли уже в 1930-е годы поставили вопрос о глубоком идейно-мировоззренческом и организационно-политическом созвучии коммунизма и фашизма, открывших в историческом развитии человечества эпоху тоталитарных утопий. Действительно, исходившие из казалось бы противоречивших друг другу культурно-исторических начал коммунизм с его абсолютизацией идеи социального равенства, отвержением какой-либо ценности исторического прошлого и вдохновлявшийся утопией "хилиастически светлого" будущего для освобожденных народных масс и фашизм с его абсолютизацией {207} идеи национально-расового неравенства, мифотворческой идеализацией исторического прошлого высшей расы и воодушевлявшийся утопией "евгенистически преображенного" будущего для властвования расы господ в своей конкретной практической деятельности выступали как государственно-политические братья-близнецы.
    
"Как ни различны между собою советский коммунизм, итальянский фашизм и немецкий нацизм, - подчеркивал переживший в течение пяти лет деспотию большевистской диктатуры в России и в течение двенадцати лет господство фашистского режима в Германии Ф.А. Степун, - все три государства отказываются от либерального принципа равновесия и дискуссии и, устремляясь к какой-то монолитно-целостной истине, стирают границы между государством и партией, партией и народом, правительством и управляемыми, политикой и культурой, наукой и пропагандой, агитационной ложью и безусловною правдою" (45).
    
Казавшиеся в ту эпоху многим парадоксальными вывод о принципиальной тождественности коммунизма и фашизма, так же как и вывод о культурно-исторической реакционности коммунистической идеологии не только разделялись практически всеми ведущими представителями русском религиозно-философской мысли, но и были положены в основу появившихся впоследствии во многих странах мира разнообразных исследований о природе тоталитаризма ХХ века.
    
Наряду с упоминавшимися в первой главе общими для коммунистических и фашистских {208} утопий религиозно-мировоззренческими истоками, которые обусловливали сближавшие их примитивно религиозное антихристианское содержание и наукообразно-вульгарную форму, русские религиозные философы обнаруживали в сущности русского большевизма предпосылки, изначально предполагавшие возможность его эволюции в сторону фашизма. "Ленин стоит ближе всех к Марксу "Коммунистического манифеста", - писал Г.П. Федотов. - Но оставленную Марксом бессодержательную формулу диктатуры пролетариата он заполняет определенным содержанием: полицейским абсолютизмом рабочего государства: От революционного фашизма коммунизм отделяет лишь классовая рабочая структура государства и - до времени или по видимости - вненациональный характер государства: После Ленина пролетарская революция в Европе означает политическую и духовную реакцию" (46).
    
Анализируя уже не идеологическую, а социально-психологическую природу "народного" большевизма и отмечая наличие в коммунистической партии значительного числа функционеров еврейского происхождения, С.Л. Франк в то же время подчеркивал наличие в большевистской среде весьма благоприятной почвы как для антисемитизма, так и для обращенной прежде всего против демократической Европы ксенофобии.
    
"Административный состав большевистской власти, преимущественно армии и полиции был создан при существенном участии "черносотенства", - отмечал С.Л. Франк. - Лица "черного" {209} образа мыслей при всей непривычности для них некоторых "красных" идей чувствуют часто некоторое эстетическое и духовное сродство с "красным" стилем и относительно легко с ним сживаются и его усваивают (связующим звеном здесь является господство грубого насилия в управлении и момент демагогии): В подлинной черни различие между "черным" и "красным" вообще становится почти неуловимым. Толпа, участвовавшая в былые времена в еврейских погромах и еще в 1915 году устроившая в Москве по мнимонациональным мотивам немецкий погром, есть та самая толпа, которая совершила большевистский переворот, громила помещиков и "буржуев". С другой стороны, антисемитизм, эта традиционная черта "правого" умонастроения, стала по достоверным известиям общим достоянием коммунистической среды... Типично "черный" национализм есть вообще характерная черта русского коммунизма, выражающаяся в его ненависти к "буржуазной" Европе" (47).
    
Предсказанное еще в 1909 году на страницах сборника "Вехи" слияние в русской революции "красносотенной" и "черносотенной" стихий впервые проявило себя в теоретическом обличье в мировоззрении сменовеховства и евразийства 1920-х годов и постепенно получило свое окончательное идеологическое оформление на официально-государственном уровне в период конца 1930-40-х годов в рамках сталинского национал-коммунизма, окончательно преодолевшего как в теории, так и на практике зыбкую грань между тоталитарными утопиями коммунизма и фашизма. {210}
    
"С тех пор, как Сталин открыл эру нового русского национализма - который продолжает свое победное развитие в России, пали последние идеологические барьеры, отделяющие его от западного фашизма, - подчеркивал Г.П. Федотов. - Россия не страна демократии и не страна социализма в революционном смысле слова. Россия страна фашистского социализма, страна национал-социализма, - лишь более радикальная, более беспощадная в его проведении, чем параллельная германская система. Отсутствие расистских моментов нисколько не мешает ее природе" (48).
    
Завершившаяся военным разгромом фашистских государств вторая мировая война способствовала дальнейшему укреплению и распространению именно коммунистической формы утопического тоталитаризма. Однако именно в этот период времени обнаруживший свои фашистские потенции коммунизм перешел в стадию евразийской религиозно-натуралистической псевдоморфозы своей идеологии, которую русские религиозные философы оказались способными предвидеть еще в довоенный период и которая более пространно будет рассмотрена нами в дальнейшем.
    
Ни одному из крупнейших представителей русской религиозно-философской мысли первой половины ХХ века не суждено было стать историческим свидетелем всего семидесятилетнего периода, в течение которого коммунистический режим пытался реализовать свои утопические представления в российской действительности. Однако уже к середине ХХ века ими были сформулированы {211} основные выводы относительно тех культурно-исторических результатов, которыми должен был завершиться коммунистический эксперимент в России.
    
С самого начала попытавшись навязать хозяйственной жизни России догматически воспринимавшиеся умозрительные постулаты марксистской теории, коммунистический режим в несколько лет разрушил экономику одной из самых динамично развивавшихся стран Европы и физически уничтожил веками складывавшуюся социально-хозяйственную элиту России со всем выработанным ею культурно-бытовым укладом.
    
Активизируя в народных массах архаично-примитивные уравнительные инстинкты, коммунистический режим создал основанную на бесправном рабском труде хозяйственную жизнь, обреченную лишь ущербно развиваться на протяжении целых десятилетий. При этом немногочисленные успехи экономической политики коммунистического режима, как, например, восстановление народного хозяйства в период НЭП-а, были связаны с отступлениями от утопических постулатов партийной идеологии, в то время как ее многочисленные неудачи обусловливались стремлением воплотить эти постулаты в жизнь.
    
Имея возможность рассматривать политику НЭП-а 1920-х годов в качестве возможной альтернативы коммунистической системы хозяйства, русские религиозные философы уже тогда сумели спрогнозировать драматично осуществившуюся в 1990-е годы перспективу перерождения {212} коммунистической системы хозяйства в рыночную экономику, мучительного для народных масс и весьма приемлемого для партийно-хозяйственной олигархии.
    
Анализируя развитие государственно-политической жизни в большевистской России, представители русской религиозно-философской мысли уже на рубеже 1920-30-х годов смогли обозначить качественно новые для их эпохи характерологические черты тоталитарного государства, в которое, по их мнению, только и могли воплощаться как коммунистическая, так и фашистская утопии ХХ века.
    
Сопровождавшие деятельность коммунистического тоталитарного государства архаизация и примитивизация общественного сознания русского народа неизбежно должны были обусловить разрушение вековых начал общественно-политической жизни, объединявших Россию с христианской Европой.
    
В то же время последовательно проводившийся коммунистическим режимом геноцид общественно-культурной элиты страны неизбежно приводил к формированию не имевшей аналогов в русской политической истории партийно-номенклатурной олигархии, справедливо названной И.А. Ильиным "какистократией".
    
Нелицеприятно по отношению к бесконечно любимой ими России оценивая культурно-историческое грехопадение русского народа, которое обусловило утверждение в стране коммунистического режима, русские религиозные философы {213} справедливо указывали, что определенная органичность для русской исторической жизни коммунистического режима предполагала гипертрофированное развитие этим режимом характерных недостатков русской исторической жизни при последовательном подавлении ее традиционных достоинств.
    
Выразительно показав реакционность коммунистического режима, отбросившего Россию на несколько веков назад в ее культурно-историческом развитии, представители русской религиозно-философской мысли уже в 1930-е годы смогли обнаружить зарождавшийся в недрах интернационалистической леворадикальной идеологии большевизма национал-коммунизм, который как в своей теории, так и в своей практике прообразовал многие зловещие черты фашизма, ставшего вторым по значению после коммунизма видом тоталитарно-утопической идеологии ХХ века.
Примечания
1.   Вышеславцев Б.П. Философская нищета марксизма. Сочинения. М., 1995, с.114.
2.   Струве П.Б. Размышления о русской революции. Избранные сочинения. М., 1999, с.271.
3.   Струве П.Б. Итоги и существо коммунистического хозяйства. Избранные сочинения. М., 1999, с.290, 292-293, 296.
4.   Федотов Г.П. Новая Россия. Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории культуры. СПб., 1991, т.1, с.197-198.
5.   Струве П.Б. Размышления о русской революции. Избранные сочинения. М., 1999, с.266-267.
6.   Струве П.Б. Исторический смысл русской революции и национальные задачи. Вехи. Из глубины. М., 1991, с.471.
7.   Бердяев Н.А. Торжество и крушение народничества. Духовные основы русской революции. Собрание сочинений. Т.4, Париж, 1990, с.183-184.
8.   Вышеславцев Б.П. Парадоксы коммунизма. Путь. Париж, 1926, №3, с.84-85.
9.   Ильин И.А. Русский крестьянин и собственность. Наши задачи. Историческая судьба и будущее России. Статьи 1948-1954 годов. В 2-х т. М.,т.1, с.221-222.
10. Ильин И.А. Изживание социализма. Наши задачи. Историческая судьба и будущее России. Статьи 1948-1954 годов. В 2-х т. М., 1992, т.1, с.41.
11. Струве П.Б. Итоги и существо коммунистического хозяйства. Избранные сочинения. М., 1999, с.315-316.
12. Струве П.Б. Указ. соч., с. 302-303.
13. Ильин И.А. Политическое наследие революции. Наши задачи. Историческая судьба и будущее России. Статьи 1948-1954 годов. В 2-х т.М., 1992, т.2, с.194.
14. Вышеславцев Б.П. Кризис индустриальной культуры. Сочинения. М., 1995, с.265.
15. Франк С.Л. Большевизм и коммунизм как духовные явления. Русское мировоззрение. СПб., 1996, с. 139-140.
16. Ильин И.А. Основная задача грядущей России. Наши задачи. Историческая судьба и будущее России. Статьи 1948-1954 годов. В 2-т. М., 1992, т.1, с.214.
17. Ильин И.А. Политика и уголовщина. Наши задачи. Историческая судьба и будущее России. Статьи 1948-1954 годов. В 2-х т. М., 1992, т.1, с.36-37.
18. Федотов Г.П. Указ. соч., с.200-201.
19. Бердяев Н.А. Мир "буржуазный" и мир "социалистический". Духовные основы русской революции. Собрание сочинений. Т.4. Париж, 1990, с.49-52.
20. Ильин И.А. России необходима свобода. Наши задачи. Историческая судьба и будущее России. Статьи 1948-1954 годов. В 2-х т. М., 1992, т.1, с. 136-137.
21. Ильин И.А. Политическое наследие революции. Наши задачи. Историческая судьба и будущее России. Статьи 1948-1954 годов. В 2-х т. М., 1992, т.2, с.194.
22. Степун Ф.А. Бывшее и несбывшееся. Нью-Йорк, 1952, т.2, с.370-371.
23. Ильин И.А. О большевизме и коммунизме. Собрание сочинений. Т.7, М.,1998, с.79-80.
24. Федотов Г.П. Указ. соч., с.203-204.
25. Степун Ф.А. Мысли о России. Демократия и идеократия; буржуазная и социалистическая структура сознания; марксистская идеология как вырождение социалистической идеи; религиозная тема социализма и национально-религиозное бытие России. Чаемая Россия. СПб., 1999, с.86.
26. Франк С.Л. Личная жизнь и социальное строительство. Непрочитанное: М., 2001, с.259, 263-265.
27. Федотов Г.П. Проблемы будущей России. "Вторая статья".Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории культуры. СПб., 1991, т.1, с.262.
28. Степун Ф.А. Бывшее и несбывшееся. Нью-Йорк, 1956, т.2, с.130-131.
29. Струве П.Б. Социальная и экономическая история России. Париж, 1952, с.18-19.
30. Бердяев Н.А. Россия и Великороссия. Духовные основы русской революции. Собрание сочинений. Т.4, Париж, 1990, с.164-166.
31. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1997, с.369.
32. Степун Ф.А. Пролетарская революция и революционный орден русской интеллигенции. Чаемая Россия. СПб., 1999, с.338-339.
33. Федотов Г.П. Завтрашний день. Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории культуры. СПб., 1991, т.2, с.191-192.
34. Федотов Г.П. Проблемы будущей России. "Третья статья". Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории культуры. СПб., 1991, т.1, с.271.
35. Федотов Г.П. Россия и свобода. Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории культуры. СПб., 1991, т.2, с.299-300.
36. Федотов Г.П. Создание элиты. Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории культуры. СПб., 1991, т.2., с.207-208.
37. Ильин И.А. Академическое несчастье молодого поколения. Наши задачи. Историческая судьба и будущее России. Статьи 1948-1954 годов. В 2-х т. М., 1992, т.1, с.49-50.
38. Ильин И.А. Мученичество. Церковь в советском государстве. Собрание сочинений. Т.7, М., 1998, с.254-255.
39. Ильин И.А. Право на правду. Наши задачи. Историческая судьба и будущее России. Статьи 1948-1954 годов. В 2-х т. М., 1992, т.1, с.115-116.
40. Бердяев Н.А. Духи русской революции. Вехи. Из глубины. М., 1991, с.256-258.
41. Струве П.Б. Исторический смысл русской революции и национальные задачи. Вехи. Из глубины. М., 1991, с.461.
42. Франк С.Л. Советский империализм. Непрочитанное: М., 2001, с.321-322.
43. Вышеславцев Б.П. Кризис индустриальной культуры. Сочинения. М., 1995, с.362.
44. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1997, с.374.
45. Степун Ф.А. О свободе. Чаемая Россия. СПб., 1999, с.262.
46. Федотов Г.П. Социальный вопрос и свобода. Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории и культуры. СПб., 1991, т.1, с.296.
47. Франк С.Л. По ту сторону правого и левого. Непрочитанное: М., 2001, с.242-243.
48. Федотов Г.П. Демократия и СССР. Полное собрание статей в шести томах. Т.IV, Париж, 1988, с.249.

[версия для печати]
 
  © 2004 – 2015 Educational Orthodox Society «Russia in colors» in Jerusalem
Копирование материалов сайта разрешено только для некоммерческого использования с указанием активной ссылки на конкретную страницу. В остальных случаях необходимо письменное разрешение редакции: ricolor1@gmail.com