Вот уже более полувека я, священник, стою у Престола Божия и молюсь о возрождении Православной веры в народе. Родился я в городе Болхове Орловской области в 1927 году, и в моей детской памяти запечатлелись 25 заколоченных храмов без крестов, с разбитыми окнами — так было у нас, да и везде в России в предвоенные тридцатые годы. В школу я пошел в 1933 году, и вот идешь мимо этих полуразрушенных церквей, видишь хулиганские надписи на стенах их, и в голове возникают вопросы: «Как же так? Что ж, так и должно быть?»

 

Наша семья была благочестивой, верующей, и мне, воспитанному в вере отцов, казалось, что лики святых, которые еще оставались на стенах церквей, с укоризной смотрят на меня. И я задавал отцу вопросы: «Как будет дальше?» И он отвечал: «Сынок, придет время, и Бог все расставит по своим местам».

 

До 14 лет я прожил без храма, но молился дома, молитвой родительской: отец, мама и сестры — все молились. Воскресений, суббот не было — была пятидневка. Это особенно ощущалось, когда наступали христианские праздники: нам было строго запрещено как-то отмечать их, тем, кто приносил в школу пасхальное яйцо или заговаривал о Пасхе, грозили исключением из школы. Помню большие плакаты со стихами Демьяна Бедного, вроде: «Попа не принимаю, пошел, поп, ты вон!..» И там же на плакате в демьянобедненьском изображении был «показан» служитель Православной Церкви, священник. Помню и то страшное время в феврале 1932 года, когда из нашего города гнали священников в Орел, в тюрьму.

 

 

Все это безбожье продолжалось до 1941 года. Началась война. И мы стали свидетелями трагического отступления, даже беспорядочного бегства наших войск. 9 октября 1941 года в наш город вошли немцы. Вскоре среди оставшихся жителей прошел слух о том, что собираются открыть церковь. 16 октября был открыт храм, бывший монастырский во имя святителя Алексия, митрополита Московского. Где брали святыни для вновь открывшегося храма? Ведь все было разграблено, разорено... Люди, принимавшие участие в восстановлении Алексиевского храма, рассказывали, что ходили по закрытым храмам, собирали иконы, которые не успели уничтожить. Так нашли икону Божией Матери, чтимую, два на два метра; она была приколочена к полу, и ее топтали ногами.

 

Часть икон принесли в церковь сами жители. Нашелся и священник. Рядом с нашим домом жил отец Василий Веревкин. С 1932 по 1940 год он отсидел в лагерях на лесоповале в Архангельской области. И перед войной вернулся домой: в городе ему никакой другой работы, кроме как выкорчевывать садовые деревья, замерзшие в зиму 1940—1941 годах, не нашлось. Я дружил с его сыном, мы вместе учились в 3-ей школе. Ровесники дразнили его: «Сын попа...»

 

 

Вот этот единственный оставшийся в городе священник и пришел совершить богослужение. Была и Чаша, достали и антиминс, облачение и книги взяли из музея, и служба началась... Мы с отцом пошли в церковь.

 

А ведь это трагедия для страны, для народа, что лишь вражеское, фашистское нашествие, принесшее бесконечное бедствие, позволило открыть церковь! Помню, я пришел в церковь где-то в конце года, под Николин день. Дома отец сказал: «Дети, пойдемте в церковь — принесем благодарение Богу». А мне было страшно и стыдно идти туда. Потому что я на себе ощущал всю силу сатанизма, меня обуял страх бесовщины, демонизма. Что же на меня так давило? То же самое, что и сегодня давит на всех тех, кто впервые идет в храм Божий. Стыд. Стыд и страх. Очень сильный стыд давил на мою душу, на мое сознание. И шептал какой-то голос: «Не ходи, смеяться будут! Не ходи, тебя так не учили...» И правда, 14 лет я прожил без церкви — а теперь вдруг идти?.. Я шел в церковь, поминутно оглядываясь, что бы меня никто не видел. Напрямую идти до церкви было километра полтора. А я кругом шел, километров пять обходил, через речку — лишь бы не заметили. Мне казалось, что за мной следят одноклассники и смеются, и показывают пальцами...

 

 

Народу в храме было много, человек двести. Я отстоял всю службу, смотрел вокруг, видел молящийся народ. Но душа моя была еще далека от ощущения благодати. В первый раз я ничего возвышенного не почувствовал... В 1941-м году я отстоял всего одну службу и больше не ходил. Нас, молодежь от 14 лет и старше, немцы ежедневно гоняли на работы под конвоем с 9 утра до 5 вечера. А дальше — комендантский час и запрет хождения по городу.

 

Наступил 1942 год, очень трудный: фронт отстоял от нас в 8-ми километрах. Я с родными пошел в церковь под Рождество. Стоял в переполненном храме (новый открыли, Рождества Христова, в нем помещалось до трех тысяч молящихся), и мне было удивительно видеть горячую молитву, и слезы, и вздохи. Люди, в основном женщины, были в протертых фуфайках, заплатанной одежде, старых платках, лаптях. То была молитвенная толпа, и крест — истовый, благоговейный, которым они осенялись, молясь за близких, за свои семьи, за Родину. Это потрясло. Была настоящая глубокая молитва русских людей, обманутых не до конца, которые опомнились и вновь приникли к Богу. И вот тогда я со всей ясностью ощутил: «Небо на земле». И хор подобрался чудесный, и даже непонятный церковнославянский язык я чувствовал сердцем. То был язык молитвы, веры!

 

С 1942 года в редкие свободные часы я посещал храм и, быть может, впервые, ощутил Благодать Божью, хотя многого не понимал из Евангелия. И сегодня, полвека спустя, могу сказать тем, кто ныне жаждет обновления, внесения в молитвы современного житейского языка — не надо этого делать. Каждый человек, идущий в церковь, поймет намоленный язык богослужения, если он хочет понять и верить. Что касается меня, то хотя в нашей семье не было священника, я ощущал теплоту и святость храмовой и домашней молитв и не хотел бы на более «понятном» языке обращаться к Богу... Поймите меня: молитва усваивается, чувствуется, ощущается только душой и Верой, а не умозаключениями! Сколько «мудрецов» сломали себе на том головы и других заморочили... В двадцатые годы нашего века были и среди священнослужителей мудрецы, которые желали такого «обновления» России.

 

Но если кое-кто и заблуждался, то власть-то знала, что творила, к чему стремилась: столкнуть истинную веру с ложной и окончательно развалить Православную Церковь. И на сороковые годы был план окончательного уничтожения веры в сердцах русских людей. Но человек предполагает, а Бог — располагает. Мы получили войну, и коммунистические вожди вынужденно признали и Православие, и Церковь. Был избран Патриарх, кое-кого из оставшихся в живых епископов выпустили из заключения, стали открывать храмы, Семинарии, и в 1943 году в Москве в Новодевичьем монастыре был открыт Богословский институт.

 

 

Все это стало мне известно гораздо позже. А в те скорбные для меня, мальчишки, дни священник отец Василий Веревкин заприметил, что я стал регулярно посещать церковь, и позвал меня в алтарь, пожалел, видя подконвойное мое положение. Летом посещал храм час то, все выходные и праздники. И видел, что народ все больше и больше идет в церковь, несмотря на прифронтовые условия и бомбежки. Люди увидели, что я выношу свечку в стихаре. И тут мои сверстники — ребята, с которыми я учился в школе, — стали надо мной издеваться: «Вот идет поп!..» И мне тогда, юному, 15 летнему, надо было вы держать град насмешек, ругани, издевок над неокрепшей душой и защищать Православие личным примером. Но я храм не покидал, несмотря на оскорбления. Твердо ходил в церковь, молился, просил Господа и Богородицу о помощи... И в крестном ходе на Пасху 1943 года я принимал участие уже в стихаре, как маленький священнослужитель.

 

 

Нам тогда впервые разрешили крестный ход в Пасхальную ночь — но при условии: крестный ход без свечей, для светомаскировки. На тот день, 25 апреля, был снят комендантский час, и в десять вечера отец, я, две сестры пошли в церковь, а мама дома осталась. Был теплый вечер, травка зеленела, горожане шли в храм Рождества Христова и во Введенскую церковь. Несли освящать что у кого было. У кого куры или корова оставались — делали студень из запасов. У кого яичко, мука — куличик. А кто-то просто кусок хлеба нес. И в 12 часов ночи пошел крестный ход с пасхальными песнопениями. А часов в 11 — завывание бомбардировщиков! Наши. Они в ту Пасхальную ночь летели из Тулы на Орел. И наутро мы узнали, что погибло 200—400 человек (кто как говорил) гражданского населения. Небо было звездное, думали: может быть, и нас захватят. Но, слава Богу, Болхов не бомбили. Хотя свист бомб мы слышали — метрах в двухстах от нашего дома в речку упали три бомбы...

 

 

Летом по домам носили чудотворную Тихвинскую икону Божией Матери. Как ее принимал народ! Приходил в дом отец Василий Веревкин, служил краткий молебен. Икону поднимали — и мы под ней проходили. Это была радость, праздник для всей улицы, на которой совершался молебен. Но были и дома, которые святыню не принимали.

 

И все равно в моей памяти, в сердце моем запечатлелась горячая молитва русских людей. Это вдохновляло и поддерживало. Как-будто Господь говорил мне: «Смотри, сколько людей верующих — а ты смущался... Ну, что ты думал там своей маленькой головенкой, что будто бы вера погибла, что вера угасла, что русские люди — неверующие?..» Эта зарождавшаяся и укреплявшаяся во мне вера дала силы выстоять, когда для меня наступило страшное время немецкого плена.

 

В мае-июне с бомбежками было поспокойнее. Готовилось наступление советских войск на новом участке, немцы активно перебрасывали технику. В июле немцы стали отступать из-под Калуги, 13 июля бомбежки были с 9 вечера до 5 утра, 14 июля начался артобстрел Болхова, снаряд попал и в собор, 15-го фронт еще ближе, километрах в десяти, артобстрел усилился, пошли налеты авиации. А 16-го немцы пошли по домам — собирать молодежь в Германию...

 

16 июля я попал в немецкую облаву вместе с сестрой; в эту же облаву попала семья отца Василия Веревкина: нас гнали под конвоем на запад. В Брянске мы встретили эшелон раненых немцев из-под Ленинграда. Помню такую картину: один немец подвесил кусок хлеба на нитке: а ну-ка, прыгайте, голодные русские! И кто-то прыгал, пытаясь достать тот хлеб... А другие немцы фотографировали — на память о завоеваниях. Для них это была военная экзотика, нравы диких славян. Нет уж, думаю, не буду прыгать ни за что! Не дождетесь! Хотя к тому времени оголодали мы сильно: неделю, считай, нас не кормили...

 

От Болхова до Навли (в Брянской области) нас вели под конвоем, из деревни в деревню. До середины августа гнали по Орловщине, прошли около сорока брошенных сожженных деревень. Поля тоже выгоревшие, почерневшие от дыма пожарищ. В день проходили по 8—10 километров, часто были налеты, бомбардировки советской авиации. Гнали нас солдаты Восточного батальона — грузины, армяне, они нас охраняли. Пить приходилось из луж. Не кормили, конечно, но в деревнях отпускали на самопропитание — мы ходили по домам, искали, что оставалось из съестного: в огородах какие-то овощи, огурцы, картошку, соль. Но свобода была ограничена, далеко не убежишь: везде дзоты, там полицаи. По дороге иногда останавливались, командовали: «Туалет — айн метр!..» Это значит: по нужде можно было отойти от дороги на один метр.

 

 

Так и шли мы на запад, под Таллинн. Немецкий язык я, как и все, учил в школе, немного понимал. В конце июля остановились где-то в деревне, в христианском доме, — мы все лежим на полу, вповалку, я оказался с краю. Заходит немец, кричит: «Напоить лошадей!» Отвечаю ему по-немецки: «Я слепой...» А он меня сапогом по спине — и ушел...

 

Из Навли на платформе перевезли под Брянск, а потом отправили на запад. Народу — больше трех тысяч, 60 багажных, «телячьих», вагонов по 60 человек. Впереди и сзади — пулеметы с немцами. Пленных ничем не кормили, только в Брянске дали буханку на 8 человек. Дней десять ехали по маршруту: Витебск — Даугавпилс — Таллинн. В углу вагона отгородили кусок — ни встать, ни сесть. Все в одной куче: Вася Веревкин с семьей, я, сестра — все из Болхова. Однажды наверху, на полке заснул — и упал вниз. К счастью, обошлось без травм... Хотя опасностей хватало. Партизаны постоянно минировали железную дорогу. До нас был эшелон — немцы у нас отрезали 50 танков и везли к себе. Под Шахово эшелон партизаны подорвали, и когда мы ехали по восстановленной дороге, стоял сладкий запах мертвечины...

 

В сентябре сорок третьего мы попали в лагерь Палдиский в Эстонии и пробыли там до середины октября. В лагере было около ста тысяч человек, среди нас, лагерников, была высокая смертность от голода и болезней. Но нас поддерживало Таллиннское православное духовенство: в лагерь приезжали священники, привозили приставной Престол. Для узников концлагеря это было духовное подкрепление. Люди причащались, была торжественная служба. Богослужение совершал светлой памяти почивший священник Михаил Ридигер, отец нынешнего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II. С ним приезжал ныне здравствующий архиепископ Таллиннский и всей Эстонии Корнилий. Тогда он был просто псаломщиком. И я здесь понял, что не только у нас, в краях наших орловских, так молились. Все, приехавшие из Петергофа, Пушкина, Красного Села (лагерь был большой, все мы там были вместе), все молились и пели, и явственно ощущалась благодать Божия. У меня была иконка Спасителя (она до сих пор цела), которой отец успел благословить меня с сестрой моей Лидией. И я в лагере ставил ее на камень и молился, как Серафим Саровский. Ну, как уж молился? Ничего не знал. Своими словами: «Господи, помоги мне выжить в это страшное время. Чтобы не угнали в Германию. Чтобы увидеть своих родителей...»

 

Таллиннское духовенство обратилось к немцам с просьбой — отпустить священнослужителя и его семью. А немцы уже были не те немцы, что в начале войны. И вот на Покров, 14 октября 1943 года, освободили отца Василия Веревкина, его семью — отпустили в Таллинн. Отец Василий под шумок сказал, что и мы — его семья, а про родство, слава Богу, не спрашивали. Поэтому вместе с батюшкой и его женой, матушкой Варварой Николаевной, его сыновьями Василием и Владимиром освободи ли также и нас с сестрой Лидией, и Виталия Солодова, болховского соседа по улице.

 

В Таллинн мы приехали в солнечный день, поселились на квартире Марии Федоровны Малаховой, духовной дочери отца Михаила Ридигера (ее брат, сестра и племянница были репрессированы в 40-е годы советской властью). И оставив свои пожитки, я сразу пошел в церковь Симеона и Анны. Там сидели на стульях и тихо молились около двадцати русских эмигрантов. Был я изможденный, голодный, чуть не падал от ветра. В храме принес молитву благодарения Божией Матери за свое освобождение. И для меня начался новый, духовный образ жизни. В это время я сблизился с Алешей Ридигером. Они жили рядом с Симеоновской церковью. Алеша был младше меня на 2 года. Мы с ним вместе звонили в храме, помогали на службе. Я видел истинных священников, слушал их проникновенные проповеди. Архиепископ Нарвский Павел приблизил нас к себе, вместе с Алексеем мы стали у него иподьяконами. Посещали с Владыкой храмы города, где я укрепился в красоте Православия.

 

 

Я получил доступ к христианской литературе и окунулся в богатство духовных ценностей, заключенных в книгах, которые мне давали читать. Тогда я впервые узнал, что был на Руси угодник Божий Серафим Саровский. Всех нас, конечно, интересовала судьба России, нашей Родины — какой она явится после войны. Я стал вести дневник, он у меня сохранился, делал разные выписки о духовной жизни, наставления, особенно о пути России и русского народа. И мы молились, веря, что золотое время возвращения народа к вере наступит. До конца войны я был иподьяконом у Владыки Павла и одновременно работал на частной фабрике. 22 сентября 1944 года город Таллинн был освобожден советскими войсками. Кругом стал слышен русский говор, русская речь... Приход наших войск церковь встретила колокольным звоном — это было после праздника Рождества Божией Матери.

 

 

После освобождения я был мобилизован и направлен в штаб Краснознаменного Балтийского флота. Но в свободное время, а оно было, оставался прихожанином со бора Александра Невского в Таллинне и выполнял самые разные обязанности: звонаря, иподьякона, прислужника. И так до конца войны. Дни Победы 1945 года — пасхальные, над городом звучал благовест. Русский человек в этих труднейших обстоятельствах своего бытия возвращался на круги своя — к Православию, в Церковь — и здесь получал поддержку, утешение и наставление. И мы верили, что в жизни России начнется новая эра — эра возрождения национального самосознания. Но до этого было еще далеко.