Россия в красках
 Россия   Святая Земля   Европа   Русское Зарубежье   История России   Архивы   Журнал   О нас 
  Новости  |  Ссылки  |  Гостевая книга  |  Карта сайта  |     
Главная / История России / Армия и флот императорской России / НА НЕВИДИМОМ ФРОНТЕ. Будни армии / «Путевые заметки» русских офицеров в кампанию 1829 г. в Европейской Турции: «Чужой мир» и его восприятие (на примере воспоминаний А.И. Михайловского-Данилевскогои Ф.Ф. Торнау). О.А. Гоков

ПАЛОМНИКАМ И ТУРИСТАМ
НАШИ ВИДЕОПРОЕКТЫ
Святая Земля. Река Иордан. От устья до истоков. Часть 2-я
Святая Земля. Река Иордан. От устья до истоков. Часть 1-я
Святая Земля и Библия. Часть 3-я. Формирование образа Святой Земли в Библии
Святая Земля и Библия. Часть 2-я. Переводы Библии и археология
Святая Земля и Библия. Часть 1-я Предисловие
Рекомендуем
Новости сайта:
Новые материалы
Павел Густерин (Россия). Дмитрий Кантемир как союзник Петра I
Павел Густерин (Россия). Царь Петр и королева Анна
Павел Густерин (Россия). Взятие Берлина в 1760 году.
Документальный фильм «Святая Земля и Библия. Исцеления в Новом Завете» Павла и Ларисы Платоновых  принял участие в 3-й Международной конференции «Церковь и медицина: действенные ответы на вызовы времени» (30 сент. - 2 окт. 2020)
Павел Густерин (Россия). Памяти миротворца майора Бударина
Оксана Бабенко (Россия). О судьбе ИНИОН РАН
Павел Густерин (Россия). Советско-иракские отношения в контексте Версальской системы миропорядка
 
 
 
Ксения Кривошеина (Франция). Возвращение матери Марии (Скобцовой) в Крым
 
 
Ксения Лученко (Россия). Никому не нужный царь

Протоиерей Георгий Митрофанов. (Россия). «Мы жили без Христа целый век. Я хочу, чтобы это прекратилось»
 
 
 
 
Кирилл Александров (Россия). Почему белые не спасли царскую семью
 
 
Владимир Кружков (Россия). Русский посол в Вене Д.М. Голицын: дипломат-благотворитель 
Протоиерей Георгий Митрофанов (Россия). Мы подходим к мощам со страхом шаманиста
Борис Колымагин (Россия). Тепло церковного зарубежья
Нина Кривошеина (Франция). Четыре трети нашей жизни. Воспоминания
Протоиерей Георгий Митрофанов (Россия). "Не ищите в кино правды о святых" 
Протоиерей Георгий Митрофанов (Россия). «Мы упустили созидание нашей Церкви»
Популярная рубрика

Проекты ПНПО "Россия в красках":
Публикации из архивов:
Раритетный сборник стихов из архивов "России в красках". С. Пономарев. Из Палестинских впечатлений 1873-74 гг.

Мы на Fasebook

Почтовый ящик интернет-портала "Россия в красках"
Наш сайт о паломничестве на Святую Землю
Православный поклонник на Святой Земле. Святая Земля и паломничество: история и современность
«Путевые заметки» русских офицеров в кампанию 1829 г.  в Европейской Турции: «Чужой мир» и его восприятие (на примере воспоминаний А.И. Михайловского-Данилевскогои Ф.Ф. Торнау)
 
В статье проанализирован «образ другого» в восприятии российских офицеров – участников русско-турецкой войны 1828–1829 гг. Выделены основные информационные составляющие в их воспоминаниях. Сделан вывод, что восприятие населения османских владений и его быта зависело от культурных стереотипов и условий службы мемуаристов.   Ключевые слова: российские офицеры, образ «другого», русско-турецкая война 1828–1829 гг.   In the article "image of other" in perception of the Russian officers – participants of Russian-Turkish war 1828–1829 is analysed. Basic informative constituents are selected in their flashbacks. A conclusion is done, that perception of population of osman domains and his way of life depended on cultural stereotypes and terms of service of memorialists.      Keywords: Russian officers, "image of other", Russian-Turkish war 1828-1829.   
 
Тема «человек на войне» многопланова и внутренне разнеообразна. Она раскрывается во многих плоскостях. В нашей статье мы остановимся лишь на одной из них – восприятии «другого мира», то есть совокупности окружающей среды и образа жизни обществ и людей иной для наблюдателя, не похожей на его мир, реальности. В качестве объекта для анализа нами взяты мемуары офицеров российской армии о войне с Османской империей 1828–1829 гг. На примере сравнения воспоминаний А.И. Михайловского-Данилевского и Ф.Ф. Торнау мы попытаемся выявить основные составляющие восприятия «другого мира» и причины, его обусловившие. Война стала для указанных авторов своего рода путешествием – встречей с новым, необычной для них средой, иным укладом жизни. Не смотря на специфику условий «путешествия», эта встреча составила в сознании офицеров значительный пласт опыта, который они попытались не только описать, но и осмыслить. В мемуарах для изучения нами был выделен блок источниковой информации, который условно озаглавлен «путевые заметки». Он включает в себя описание и оценку местностей и городов, которые посетили авторы, нравов и обычаев населения, местных порядков. Именно этот блок и станет предметом нашего рассмотрения.
 
Авторы и их мемуары
 
Прежде, чем переходить к непосредственному анализу, следует осановиться на личностях офицеров, чьи мемуары стали объектом изучения. Это представляется необходимым, поскольку жизненный путь, пройденный ими, не мог не сказаться при написании работ
А.И. Михайловский-Данилевский родился в 1789 г. Он был выходцем из семьи украинского казака, и началу своего жизненного пути был обязан отцу – доктору медицины, банковскому служащему, получившему от императора Павла І титул действительного статского советника. А.И. Михайловский-Данилевский имел чисто светское образование: он окончил училище св. Петра в Санкт-Петербурге, пансионат у преподавателя Ж. Мореля, поклонника французских философов-просветителей (что, как увидим далее, отразилось на его мировоззрении), университет в Гёттингене. Одновременно проходил службу в банке, как и отец, и дослужился до чина коллежского секретаря и увлёкся историей. Военное образование  было получено им в ходе войны 1812 г., когда он пошёл в петербургское ополчение адъютантом возглавившего его М.И. Кутузова [1]. Занимая штабные должности, А.И. Михайловский-Данилевский участвовал в Бородинском и Тарутинском сражениях, был тяжело ранен и уехал из армии. В 1813 г. он вернулся по приглашению М.И. Кутузова и состоял при нём, ведя штабную переписку и журнал военных действий. После смерти фельдмаршала его переводят в свиту его императорского величества по квартирмейстерской части с переименованием из титулярных советников в штабс-капитаны, сохранив прежние функции. Поскольку веденный им журнал редактировал лично император Александр І, то, видимо, последнему А.И. Михайловский-Данилевский пришёлся по вкусу, что отразилось на его карьере. В августе 1814 г. он был причислен к созданному гвардейскому Генеральному штабу (заметим, к слову, эту особенность назначения в Генеральный штаб того времени: зачисляли не всегда по заслугам службы и не всегда военных, а по личным связям и симпатиям высших лиц), а в 1815–1818 гг. сопровождал императора во всех его внешних и внутренних поездках, получив чин полковника и назначение флигель-адъютантом. В это же время А.И. Михайловский-Данилевский начинает публиковать первые исторические исследования. Правда, под воздействием интриг, он потерял расположение императора и место при дворе: в 1823 года А.И. Михайловскому-Данилевскому был пожалован чин генерал-майора с назначением командиром 3-й бригады 7-й пехотной дивизии, квартировавшей в Полтавской губернии, а с 1826 г., по прошению в связи с болезнью, его назначили состоять по армии, т. е. без определённого места службы. Вне сомнения, это было связано с тем, что А.И. Михайловский-Данилевский был знаком со многими декабристами, выступления которых были недавно подавлены, и частично разделял их взгляды. В 1829 г. он был назначен в Действующую армию, где занимал должность командира 2-й бригады 4-й пехотной дивизии, а затем дежурного генерала [2] 2-й армии. В дальнейшем, А.И. Михайловский-Данилевский участвовал в подавлении Польского восстания 1830–1831 гг., где был вторично ранен. После этого он активно занялся деятельностью историка-мемуариста, опубликовав свои воспоминания о кампаниях российской армии в 1813–1815 гг. [3]. Эти воспоминания принесли ему известность, и император стал поручать А.И. Михайловскому-Данилевскому описание всех войн царствования Александра I [4]. Результатом стали его работы: «Описание похода во Францию в 1814 году» [5], «Описание Отечественной войны в 1812 году» [6], «Описание войны 1813 года» [7], «Описание Финляндской войны на сухом пути и на море, в 1808 и 1809 годах» [8], «Описание Турецкой войны в царствование императора Александра, с 1806 до 1812 года» [9], «Описание первой войны императора Александра с Наполеоном в 1805-м году» [10], «Описание второй войны императора Александра с Наполеоном, в 1806 и 1807 годах» [11]. Параллельно генерал занимался составлением сборников биографий выдающихся деятелей времени царствования Александра І [12]. Указанные исследования принесли А.И.Михайловскому-Данилевскому славу придворного историографа. Он был назначен членом Военного совета при императоре, а в 1843 г. определён ординарным академиком в императорскую Академию наук. Эта «слава» сыграла с наследием генерала в советское время «злую шутку». Его жизненный путь практически не изучался, а его мемуары (опубликованные после смерти в разных журналах отдельными частями) преподносились как источник заслуживающий серьёзной научной критики за якобы содержащуюся в нём субъективность. Причём в данном случае субъективность трактовалась как недостоверность из-за статуса «придворного историографа». Только с 1990-х гг. интерес к творческому пути и наследию А.И. Михайловского-Данилевского стал восстанавливаться [13].
 
Умер генерал в 1848 г., от холеры [14]. С 1808 он вёл дневниковые записи, которые легли в основу годовых «Журналов» – воспоминаний в дневниковой форме, охватывающих период с 1811 до 1829 гг. [15]. Часть из них была издана уже после его смерти [16].
 
Ф.Ф. Торнау прожил совершенно иную, более насыщенную жизнь. Родом он происходил из дворянства Померании, родился в 1810 г., то есть был на 31 год младше А.И. Михайловского-Данилевского – разница в возрасте, которая нашла отображение в воспоминаниях, пусть и писали они их находясь примерно в одних годах. Окончив Благородный пансион при Царскосельском лицее, Ф.Ф. Торнау молодым юношей без специальной военной подготовки, в звании прапорщика, попал на фронт русско-турецкой войны 1828–1829 гг. Можно согласиться с С.Э. Макаровой, утверждавшей, что «потеряв отца (подполковника, артиллериста, участника Отечественной войны 1812 года) (который, к слову, так и не увидел сына – О.Г.) в самом раннем детстве, Торнау обрёл замечательных наставников и доброжелателей среди талантливых военачальников во время своей военной службы: Ф.К. Гейсмара, П.X. Граббе, В.Д. Вольховского, Г.В. Розена, А.А. Вельяминова» [17]. Действительно, люди, которые играли заметную роль в судьбе Ф.Ф. Торнау, были не только хорошими наставниками в воинской службе, но и воспитывали его своим примером.
 
Числясь в 33-м Егерском полку, Ф.Ф. Торнау прошёл кампанию 1829 г. в отряде Ф.К. Гейсмара офицером Генерального штаба, непосредственно принимая участие в боевых действиях. После окончания войны он был причислен к Генеральному штабу, участвовал в подавлении Польского восстания 1830–1831 гг. Затем началась его служба на Кавказе, где он был неоднократно ранен, побывал в плену у горцев (эти два года плена легли в основу повести Л.Н. Толстого «Кавказский пленник»). С 1856 по 1873 гг. Ф.Ф. Торнау занимал должность военного атташе Российской империи в Австрии, куда затем переселился с женой на постоянное жительство. Закончил свою службу он в чине генерал-лейтенанта, членом Военно-учёного комитета Главного штаба. «Несмотря на слабое здоровье (о чём еще беспокоился И.И. Дибич в 1829 году, определяя его в начале военной карьеры в штабную службу), – пишет С.Э. Макарова, – на угрожавшие жизни не раз тяжёлые, смертельные болезни и ранения, Фёдор Фёдорович проживёт долгую почти 80-летнюю жизнь» [18]. И действительно, умер Ф.Ф. Торнау в преклонном возрасте в 1890 г. в городе Эдлиц в Нижней Австрии.
 
Ф.Ф. Торнау также оставил после себя значительную литературу. В основном, это воспоминания и размышления о прожитой жизни, которые далеки от официоза и лучше всего раскрывают личность самого автора – человека порядочного, вдумчивого, не склонного к легковесным оценкам, но при этом любящего своё отечество искренне, а не с целью покрасоваться. Это «Воспоминания кавказского офицера», «Воспоминания о кампании 1829 года в Европейской Турции», изданные в 1867 г., «Воспоминания о Кавказе и Грузии», «Государь Николай Павлович», «Гергебиль» [19], «Воспоминания барона Ф.Ф. Торнау» (о службе военным агентом в Австрийской империи) [20].
 
Как видим, оба автора прожили богатую, но совсем разную жизнь, что не могло не отразиться на их мировоззрении, а, следовательно, нашло отражение и в анализируемых нами источниках. Их мемуары были созданы примерно в одном возрасте, хотя и в разное время. А.И. Михайловскому-Данилевскому было около 40 лет, когда он попал на войну и вёл там свой дневник (журнал, как сам генерал именовал дневниковые записи), на основе которого впоследствие были написаны воспоминания. Сложно сказать, когда именно это произошло, поскольку опубликованы они были Н.К. Шильдером только в 1893 г. в «Русской старине» [21]. Но учитывая, что умер их автор в возрасте 59 лет, нетрудно предположить, что случилось это в промежутке между 40 и 59 годами. Исследователь творческого наследия А.И. Михайловского-Данилевского А.И. Сапожников указывает, что последний из своих «Журналов», за 1829 год, генерал писал позже остальных, вероятно в 1830-е гг. [22]. Он же отметил особенность публикации частей из него Н.К. Шильдером, который «зачастую не просто публиковал, а именно творил публикации мемуаров Михайловского-Данилевского … мемуары дополнены фрагментами дневника, и сделано это было без всяких оговорок со стороны публикатора» [23].
 
Ф.Ф. Торнау попал на войну в возрасте 18 лет, но свои воспоминания писал во второй половине 1850-х гг. (на что есть косвенные ссылки в тексте), а закончил в 1866 г. (опубликованы они были в 1867 г. [24]), то есть в возрасте от 40 до 50 лет. Такое совпадение даёт нам возможность лучше проанализировать личности самих авторов, поскольку показывает их способность к критическому восприятию прошлого, изменения их мировоззренческих установок на одном возрастном промежутке. В этом смысле особенно интересна работа Ф.Ф. Торнау, который уже с высоты прожитых лет и опыта, полученного от жизни, описывает и оценивает свои поступки молодости. Следует также заметить, что факт написания мемуаров офицерами в разное время позволяет исследователю проследить взгляды людей разных поколений как в возрастном (в войне, напомним, они принимали участие имея разницу в возрасте в 22 года), так и в историческом плане [25]. А.И. Михайловский-Данилевский был в основном человеком времени Александра І [26], а Ф.Ф. Торнау начал жизнь в «николаевскую эпоху» [27], а писал воспоминания находясь уже в и под влиянием «эпохи реформ» Александра ІІ [28]. Очевидно, что прапорщик был «результатом» николаевского правления в том смысле, что неприятие многого из происходившего тогда, сформировало его умеренно-либеральные убеждения, которые в полной мере реализовались в годы царствования императора-реформатора Александра ІІ. В 1829 г. судьбы этих двух людей разных поколений пересеклись одним большим событием. И тем интереснее становится сравнительный анализ их впечатлений.
 
А.И. Михайловский-Данилевский ехал из России в Действующую армию, а затем из своей части из-под Журжи в Адрианополь как человек достаточно обеспеченный, в генеральском чине, поэтому бытовых сложностей на себе почти не испытал: то что он описывает, можно назвать скорее бытовыми неудобствами (например, чума в Текуче вынудила его остановиться «в версте от заставы на поле, близ колодца» [29]). Да и находясь в Действующей армии он не имел особых проблем по бытовой части. Поэтому его воспоминания полны зарисовок природы, романтических видов, подробных описаний городов, которые посещал. Относительно спокойная жизнь позволяла наслаждаться всем этим. Здесь же мы встречаем описания и рассуждения о местном населении (в основном, правда, о румынах и молдаванах, причём высших, обеспеченных их слоях) и порядках в Дунайских княжествах [30]. Однако описания эти носят поверхностный и обобщающе-шаблонный характер.
 
В то же время Ф.Ф. Торнау, начиная с выезда из Санкт-Петербурга, редко ездил с комфортом: из столицы он выехал «с богатым запасом молодости и надежд, но с довольно тощим кошельком» [31]. Его описания, как путешествия из России в Действующую армию, так и разъезды по театру боевых действий, резко отличны от таковых у предыдущего автора. Отсутствие денег и высокого чина создавали по пути массу хлопот. Сначала он ехал с генеральским адъютантом и «курьерская подорожная, адъютантский мундир и имя генерала … действовали благотворно на закоснелые сердца почтовых смотрителей … Более 1 300 вёрст пролетали мимо меня под звон колокольчика» [32]. Однако из Тульчина Ф.Ф. Торнау двинулся в путь лишь в сопровождении своего денщика, «и испытал на первых порах, каково было для армейского прапорщика, предоставленного одному собственному значению, путешествовать по большой столбовой (в данном случае – главной – О.Г.) дороге» [33]. «На каждой почтовой станции, – писал он, – ... приходилось ждать, потому что действительно не было лошадей, или потому что смотритель считал полезным для общего блага отказывать в них прапорщику, на случай проезда более важного лица. На одной станции меня продержали гораздо долее суток, и право, не знаю сколько времени я прождал бы ещё, если бы проезжий генерал, которому я поверил своё горе, не приказал заложить мне лошадей на своих глазах» [34]. И в дальнейшем служебная деятельность и командировки не способствовали наслаждению природными ландшафтами. Поэтому воспоминания Ф.Ф. Торнау полны бытовых сцен и зарисовок, фактического материала, дающих более глубокое и всестороннее представление о населении Княжеств и Болгарии, об особенностях местной организации жизни и нравов.
Особенности службы и положения предопределили возможности восприятия офицеров. Однако в целом в их воспоминаниях просматриваются несколько составляющих по интересующей нас проблеме. Рассмотрим их поочерёдно.
 
Город и горожане глазами российских наблюдателей
 
В первую очередь можно выделить описания городов, в которых побывали А.И. Михайловский-Данилевский и Ф.Ф. Торнау. Они как бы дополняют друг друга. Если у первого много места уделено внешним видам, то у второго они встречаются намного реже и менее романтичны, преобладают описания городской жизни. Здесь нужно отметить, что Ф.Ф. Торнау, разъезжая по Болгарии и Румынии по делам службы, видел не только кипучую жизнь городов, но и разрушения войны, чуму вплотную, тогда как А.И. Михайловский-Данилевский наблюдал это как зритель-путешественник (по крайней мере, именно такое впечатление складывается после прочтения его мемуаров), возможно отсюда и разница в восприятии.
 
В качестве примеров приведём несколько описаний городов и жизни в них, содержащихся в указанных воспоминаниях. А.И. Михайловский-Данилевский отмечал свои впечатления от виденных им городов, и в целом его характеристики были нелестными. Он отрицательно, с долей пренебрежения отзывался об их планировке, постройках, людях, их населявших. Так, о Яссах – первом городе, посещённом им после выезда за пределы империи, генерал писал следующее: «Это уже не европейский город, как по образу своего построения, так равно и по виду жителей, которые ходят в азиатском платье; многие из них вооружены кинжалами и пистолетами, что служит доказательством, сколь мало законы защищают частных людей, которые сами должны помышлять о собственной своей обороне» [35]. В том же духе изложено им и впечатление от Бухареста, куда А.И. Михайловский-Данилевский прибыл 17 июня: «Это не европейский город, улицы узки и смрадны, и покрыты народом с азиатскими физиономиями и говорящих языком, для меня не понятным» [36].
 
Интересна его зарисовка о Бургасе. «Бургас есть первый настоящий турецкий город, который мне случалось видеть, – писал генерал. – Улицы узкие и кривые, мостовая песчаная и нет ни одного порядочного строения; дома ограждены высокими полуразрушенными заборами; нет признаков, чтобы при построении какого-либо здания прибегали к искусству зодчего. Я входил в два кофейных дома, которые неопрятностью не уступают русским кабакам, с тою разницею, что вместо водки посетителям предлагают трубки, кальяны и кофейную гущу, которую пьют без сахара из маленьких чашек … В гавани несколько тысяч турок заняты были выгрузкою с кораблей хлеба, привезённого из Одессы; они были веселы и казались довольными своею участью: плен имеет сам по себе столько неприятного, что те, которые имеют несчастие в оный попасть, почитают уже себя счастливыми, если они не подвержены каким-либо изнурительным работам. Лавок с товарами роскоши или произведениями Востока, о котором в Европе имеют преувеличенные понятия, как я в том в проживании моем в Турции убедился, я тоже не нашёл в Бургасе, и ежели бы не было русских маркитантов (маркитанты – мелкие торговцы, сопровождавшие войска в походах – О.Г.), то во всём городе невозможно бы было купить съестных припасов» [37].
 
Однако наиболее ярким является впечатление А.И. Михайловского-Данилевского от Адрианополя. «Адрианополь принадлежит к числу огромнейших городов в Европе (в данном случае речь идёт о географической, а не цивилизационной трактовке данного названия – О.Г.) и расположен частью в долине, частью на возвышениях на берегах Марицы и Тунджи, – писал он. – Неровности местоположения, по которым находятся дома, стоящие на высоких холмах, великолепные мечети, которых куполы и минареты смело воздымают главы свои в облака, оригинальная, новая совершенно для европейца архитектура городских зданий, около которых насажены сады, где растут столетние деревья – всё это является под самым чистым лучезарным небом, как очаровательная картина. Между тем как я ею любовался, медленно тянулись болгарские повозки, запряжённые буйволами, проходили мимо меня турки и армяне в таких одеяниях, каких прежде мне не случалось видеть, и оживили в воображении моём всё то, что я некогда читал об азиатских странах. Однако же очарование моё начало мало-помалу исчезать, по мере того как я въезжал в город. Улицы так узки, что двум экипажам в них разъехаться нельзя, и они вымощены так дурно, что пешком не иначе ходить можно, как с трудом, а потому все, которые имеют хотя посредственное состояние, ездят верхом в сопровождении одного или более слуг, идущих пешком подле лошади своего господина; чем кто богатее, тем более около него прислуги. Дома выстроены в самом безобразном виде, нет ни одного посредственной или правильной наружности: утвердительно можно сказать, что, судя но домам частных людей, зодчество, как искусство, здесь не существует. Они строятся простыми плотниками, не имеющими не только никакого понятия о красоте зданий, но даже о соразмерности частей оных, и состоят из больших деревянных брусьев, между коими промежутки наполняются глиною и мелкими камнями. Большая часть из них в два и три жилья, которые устроены таким образом, что второй этаж выдаётся на аршин над первым на улицу, а третий этаж настолько же над вторым, так что во многих местах из третьего жилья двух насупротив стоящих домов можно брать друг друга за руку. В расположении окон и дверей не соблюдена симметрия, и столярная отделка оных самая грубая. Посреди города находится много кладбищ; я постигаю причину, по которой беспрестанный вид последней юдоли человечества не поселяет в обитателях Турции того неприятного чувства, как в европейцах, ибо что значит для них жизнь, лишённая наслаждений, происходящих от просвещения и прелести гражданской образованности.
 
Общественные здания турок носят на себе совсем другой отпечаток, чем дома частных людей, и должно удивляться, как в одном и том же городе существуют и десять тысяч безобразнейших домов, и несколько таких мечетей, которые бы сделали украшение каждой европейской столице. Фонтаны находятся во множестве; некоторые из них, не будучи правильны, имеют в построении своём нечто поэтическое, особенно будучи осеняемы величественными деревьями; видно, что люди, их сооружавшие, одушевлены были пламенным воображением, но не были руководимы истинными началами искусства. Из мечетей любопытнейшая есть Селимова. Она окружена высокою стеною и двумя дворами; в первом растут несколько дерев, а со второго двора, где находился мраморный водомёт, виден прекрасный фасад мечети. Внутренность её смелостью архитектуры, правильностью частей и красотою их, огромностью и вместе лёгкостью купола превзошла мои ожидания. Этот храм можно назвать торжеством зодчества, на котором сосредоточено всё удивление посетителя, ибо внимание его не развлекается произведениями живописи, которая магометанами не терпима в мечетях. Место её заступают позолочённые карнизы, разноцветные стёкла окон и стихи из Алкорана золотыми буквами, написанные на голубом поле. Посреди мечети находится фонтан, которого воде турки приписывают чудотворную ... Многие ремесленники исправляют работы свои на улицах, как-то портные, сапожники, серебряники, но во всём городе нет ни одной книжной лавки, ни одного художника, ни одной вывески. Я более двух часов ходил по городу, всматриваясь с любопытством в новость лиц и предметов, мне представившихся» [38].
 
В указанных характеристиках очень ярко проявились и европейское отношение к азиатским народам и государствам вообще, и своеобразие восприятия «другого» образованным европейским аристократом того времени, считавшим всё, что не походило на европейские образцы, варварским, диким, нецивилизованным [39]. Правда, с точки зрения информативности, описания генерала представляют немалую ценность, поскольку, при всей их тенденциозности и легковесности суждений, содержат разнообразный материал, касающийся быта горожан и особенностей городского строительства.
 
Зарисовки Ф.Ф. Торнау лишены резких оценок. Большая часть из них относится к Крайово – городу, где он провёл довольно много времени. «В Крайово, главный город Малой Валахии, раскинуто построенный на холмах, ограничивающих с восточной стороны низменную долину реки Жио, протекающей в трёх верстах от городской черты, я приехал рано поутру, – вспоминал он. – Кривые немощёные улицы, обставленные рядами низеньких одноэтажных домов, лавками азиятского вида, плетнёвыми загородками и садами, между которыми кое-где возвышались остроконечные крыши церквей с ярко расписанными наружными стенами, постоянно являвшими изображение страшного суда; массивные боярские дома, красовавшиеся широкими террасами с неуклюжим навесом, поддерживаемым колоннами неизвестного ордера, не могли служить для меня предметом удивления: всё это я уже видал в большем размере, проезжая через Яссы и Букарешт. Между тем не могу скрыть, что я рассматривал с большим любопытством мелькавшие мимо меня дома, желая разгадать какие люди в них живут, какие радости хранят их таинственные стены для пришельца из чужой, далекой стороны» [40]. В другом месте прапорщик отмечал особенности градостроения: «Крайово, подобно всем восточным городам, имел весьма тесные и кривые улицы. Боярские дома располагались на дворах, огороженных высокими плетнями. Дом моей прежней хозяйки стоял также посреди огромного двора, обсаженного деревьями, с зелёною лужайкой перед крыльцом. Против него, прислонившись фасадом к улице, находился дом её приятельницы» [41].
 
В том же духе были выдержаны и описания Врацы: «Враца отличалась своим живописным положением у подножия гор и прекрасною водой, струившеюся из двадцати двух фонтанов и сверкавшею в прозрачном горном ручье, который протекал посреди главной улицы и омывал бесчисленными рукавами множество тесных переулков. В съестных припасах, мясе, живности, овощах и отличных фруктах мы не терпели нужды. Окрестные болгары снабжали ими врацский рынок в избытке. Зерна у поселян оказалось также достаточное количество, когда они убедились, что русские платят за него деньгами, а не побоями, подобно туркам, от которых запасы были попрятаны в землю» [42].
 
Ф.Ф. Торнау строил свои обобщения на фактическом материале, виденном им в изобилии. В отличие от А.И. Михайловского-Данилевского, его интересовали не столько виды и особенности градостроения, сколько жизнь горожан. Так, характерным является описания быта жителей Врацы. «В то время каждый городской турок занимался торговлей, – замечал он. – Лавка возле лавки, все главные улицы представляли собой один сплошной базар. Надо знать каким товаром они были наполнены: несколько кусков шёлковой или бумажной материи, сафьяну, или холста, десятка два черешневых чубуков, кипы две листового табаку, иногда корзина фруктов или овощей, составляли всё их богатство. Чаще всего встречались пекарни, кухни и цирюльни, совершенно открытые на улицу. Месили тесто, варили плов, жарили баранину и брили головы в виду гуляющей публики. Купцы проводили в лавках весь день, поджав ноги и потягивая дым из длинных чубуков. Не имея привычки зазывать покупателей, они принимали их с важным видом и будто нехотя объявляли цену своему товару, никогда не запрашивая лишнего. Если кому случалось заглянуть в лавку без хозяина, то соседний купец брал на себя обязанность продавца, считая грехом воспользоваться для собственной выгоды отлучкой своего собрата по торговле. Турки не имевшие лавок просиживали в кофейнях с утра до позднего вечера, с чубуком в зубах, потягивая кофей из крошечных филиджанок (особого вида чашка или маленькая чашечка для кофе; в русском и украинском языках чаще встречается полонизированный вариант названия – «филижанка» – О.Г.). На разговор они времени не тратили, а слушали обыкновенно одного рассказчика» [43].
 
В отличие от воспоминаний генерала, мемуары Ф.Ф. Торнау содержат также изображения города во время чумы. Автор сам бывал в местах, поражённых этой болезнью, поэтому хорошо прочувствовал их атмосферу. «В городах она (чума – О.Г.) свирепствовала с полною силой. Обыкновенно шумный Букарешт замолкнул, улицы опустели, две трети лавок были наглухо затворены, значительная часть домов оцеплена чумным караулом, повсюду дымились навозные кучи, встречные обходили друг друга, никто знакомому не протягивал руки. Одни русские офицеры и солдаты беззаботно прохаживались по безлюдным улицам, где можно было; заходили в лавки и трактиры, будто были застрахованы от смерти: им не следовало и думать о таком пустом деле» [44], – это лишь одно из описаний городской жизни во время эпидемии, достаточно яркое, чтобы подтвердить обобщение, сделанное прапорщиком, и достаточное контрастное зарисовке Бухареста у А.И. Михайловского-Данилевского, чтобы создать общую картину жизни города в период войны 1828–1829 гг. 
 
Что интересно, оба автора характеризуют города Дунайских княжеств и Болгарии как типично восточные. На наш взгляд, в этом отобразилось не столько предубеждение, характерное для многих европейцев по отношению к указанным территориям, сколько реальное положение дел, поскольку именно в городах степень влияния османской культуры и быта оказалась наиболее высокой, как в силу их этнической неоднородности, так и в силу того, что турки предпочитали делать их центрами османского влияния на завоёванных территориях.
 
Местные народы и традиции в отображении и оценке офицеров
 
Как уже отмечалось, положение указанных офицеров соответственно отразилось и на описании ими жизни и населения тех местностей, которые они посетили. Как ни парадоксально, но ни у того, ни у другого практически нет сведений о болгарах. Вернее, у Ф.Ф. Торнау они присутствуют, но носят отрывочный характер, хотя и дают некоторую информацию прежде всего об ожиданиях болгар от войны и отношения их к русским войскам. Например, при подходе его отряда к Враце им навстречу вышли «монахи из Врацской обители, с крестом и хоругвями, да болгары из окрестных деревень», которые «шли встречать единоверцев, пришедших, как они думали, из далёкой страны для избавления их навеки от турецкого ига» [45]. А зарисовка, связанная со сдачей Арнаут-Калесси, иллюстрирует, как простое население Болгарии, оказавшееся пешкой в игре правительств воюющих держав, восприняло окончание войны: «Одни бедные болгары понесли в этот день горькое разочарование: полагая, что следом за нами идут тысячи московских братий выгонять поганых турок из христианской земли, они осыпали нас благословениями на пути в Арнаут-Калесси; понурив головы и молча встретили нас единоверцы, когда мы вернулись бок о бок с турками, гордая осанка которых возвещала им, что они ошиблись в своём расчёте» [46]. Слабая информативность исследуемых источников в отношении болгар связана с тем, что авторы непосредственно с ними контактировали мало, вернее, А.И. Михайловский-Данилевский вообще не встречался, а Ф.Ф. Торнау – лишь в ходе боевых действий и то мимоходом.
 
Зато в воспоминаниях мы встречаем множество характеристик населения Дунайских княжеств и турок [47]. В основном – это бытовые зарисовки о нравах, царивших в среде местного населения, об особенностях его менталитета. А.И. Михайловский-Данилевский, как уже отмечалось, был настроен весьма критично по отношению к жителям Княжеств и туркам. В его характеристиках доминирует тип имперского мышления европейца ХІХ в., тесно переплетающийся с просветительской традицией видеть в невписывающихся в европейские каноны явления низшие, «отсталые» формы. Сведения, подаваемые им, содержат излишне много поверхностных обобщений, сделанных на небольшом материале и ориентированных на европейские образцы. «Улицы Адрианополя, – писал, к примеру, он, – были покрыты болгарами, армянами и турками; сии последние ходят, имея большею частью в руках трубки, кофейные дома тоже ими наполнялись; они сидят в них поджавши ноги, курят, пьют горький кофей и молчат, да и где им почерпать для разговоров мысли, потому что они ничему не учатся, ничего не читают и ни о чём не имеют понятия, кроме как о некоторых весьма недостаточных народных преданиях. Говорить о делах семейных запрещает обычай, ибо всё, что до семейства мусульманина относится, есть тайна, дела государственные не выходят за стены султанского дворца, а политика Европы и успехи нашего просвещения столь же чужды для турок, как для нас происшествия на Луне» [48]. Ф.Ф. Торнау, имевший возможность наблюдать не только со стороны, был более критичен в своих выводах, менее высокомерен по отношению к местному населению (о чём писалось выше). В отличие от А.И. Михайловского-Данилевского, Ф.Ф. Торнау не грёб всех под одну гребёнку, рассуждая о народах, с которыми сталкивался. Например, для него характерно было уже упоминавшееся разделение румын и молдаван на высший слой и простых крестьян, о которых он отзывался по-разному [49], в то время, как А.И. Михайловский-Данилевский зачастую в своих рассуждениях черты, присущие молдавской знати, переносил на весь народ [50]. Единственное, в чём сходятся оба автора, – это характеристика женщин высшего слоя в Княжествах. А.И. Михайловский-Данилевский, побывав в Бухаресте, вспоминал: «Я встретил здесь несколько русских, которые все единогласно говорят, что нельзя себе вообразить, до какой степени развратны женщины; целомудрие есть добродетель неизвестная» [51]. Сообщения же Ф.Ф. Торнау были основаны не на мнении вторых лиц, а на собственном опыте: будучи в Крайове, он, как и большинство офицеров российской армии, искал весёлого времяпровождения, флиртуя с женщинами, а затем, после войны, наблюдал деятельность системы судопроизводства в Валахии. «В череде гражданских исков повторялись очень часто дела по разводу, как известно, дозволенному в Княжествах, несмотря на то, что они принадлежат к греческой церкви, – писал Ф.Ф. Торнау. – В целом православном мире только Молдавия и Валахия владеют правом развода, дарованным им константинопольским патриархом, и пользуются им, можно сказать, с полным разгулом. Не раз мне случалось видеть дам и бояр, которые два и три раза разводились и после того заключали новый брак. Прежние супруги сходились в обществе как ни в чём не бывало и нередко жили после развода в очень тесной дружбе. Анекдот о г-же П***, сидевшей за партией виста с своим настоящим супругом, и с двумя бывшими мужьями, есть факт, случившийся в Яссах на моих глазах. Обыкновенно расходились полюбовно, и тяжба завязывалась только по поводу денежных расчётов при выделе имения. Хорошенькие щеголихи-просительницы зачастую являлись сами в диван (государственный совет из местных бояр – О.Г.) для объяснений по своему делу или приезжали к каймакаму (здесь – наместник валашского господаря – О.Г.) после заседания с неопровержимыми доказательствами своей правоты, раскрывавшейся перед ним глаз на глаз» [52].
 
Отмеченные отрывки важны тем, что по отношению к мужчинам, живших с такими «развратными» женщинами, указанные оценки авторы не применяли. Здесь очевидна практика «двойного стандарта» и, одновременно, сочетаются две культурных традиции в отношении к идеалу «нормальной» женщины, её месту в структуре общества и в отношениях между полами. Естественно, ни в том, ни в другом случаях речь не шла о равноправии женщины в его современном либеральном (или феминистском) понимании. Патриархальность и традиционность мышления и образа жизни людей рассматриваемого времени этого даже не предполагали. Разница, на наш взгляд, была обусловлена религиозной традицией, впитавшей в себя более ранние особенности семейного быта и межполовых отношений, видоизменив их при этом. В мемуарах незримо присутствует представление о русской женщине высших классов, которое служит своего рода мерилом для сравнения с другими. Для авторов соответствие или несоответствие этой мерке означает правильность или неправильность сложившихся в рассматриваемом обществе отношений. Составляющими этого идеала, основанного на православной традиции, являются целомудрие, верность мужу, подчинённость, отсутствие самостоятельной позиции, связанность браком на всю жизнь [53]. Конечно, это далеко не полное описание, но основные черты выделены у мемуаристов чётко. Именно пренебрежение узами брака и свобода половой жизни вызывали у офицеров неприятие и формировало подсознательно отрицательное отношение к устройству общественного быта. Из воспоминаний следует, что в положении женщин в Валахии очевидно влияние мусульманской традиции. Убеждение, что в исламе женщина абсолютно бесправна и несвободна было сформировано мало разбиравшимися в особенностях жизни на Востоке европейцами и не соответствовало действительности. На самом деле, в некоторых смыслах мусульманки (несмотря на внешние проявления зависимости в виде одежды, поведения, жилья и пр.) были намного независимее европейских дам высшего света, не говоря о низших слоях общества. В особенности это касалось брака и собственности, а также права на развод [54].
 
Интересны, в качестве сопоставления, зарисовки прапорщика о турецких женщинах. После взятия Рахова Ф.Ф. Торнау получил от начальства задание «беречь их (раховских женщин и детей – О.Г.) от обиды и заботиться о доставлении им пищи и крова» [55]. «Несколько дней я прохлопотал со своими турчанками, – сообщал он. – Довольствовать их было не трудно: кукуруза, хлеб, бараны и молоко закупались в соседних валахских деревнях; гораздо тяжелее оказалось защищать их от любопытства беспрестанно прибывавших посетителей, несмотря на запрещение пропускать к ним кого-либо, каждый рвался взглянуть на турецких красавиц, что было не легко, во-первых, потому что красавиц не существовало, а во-вторых, от того что стан женщин скрывался под широким балахоном самого уродливого покроя, а лица были завешены куском полотна, с двумя скважинами для глаз. Обходя их лагерь по обязанности, я имел только удовольствие видеть, как они становились ко мне спиной в знак уважения и глубокой стыдливости. Старики турки, полюбившие меня за то, что я ставил преграду офицерам-гяурам (тур. «gavur», перс. «гебр», от араб. «кафир» — «неверующий»; исповедующие ислам так называли всех немусульман – О.Г.) осквернять своими нечистыми взглядами стыдливых жён правоверных, желая сделать мне удовольствие, иногда открывали лицо молодой девушки, хорошенькой, по их понятиям: "газель кыз", и моим глазам представлялось бледно-черноокое личико, с бровями дугой, глядевшее на меня с бессмысленным удивлением. Девушку можно видеть у турок; женщина же никогда не освобождается при чужом от покрывала» [56]. Отсутствие социально обусловленного негатива в этом описании, на наш взгляд, обусловлено, с одной стороны, как раз своего рода «совпадением» представлениями автора о роли женщины в обществе (характерным для представителей традиционного общества в любом его проявлении [57]). С другой же стороны, бросается в глаза стремление офицера подчеркнуть гуманность, цивилизованность русских в сравнении с турками – «терпимость к "варварским" детям Востока "просвещённых" европейцев, которую они лишний раз стремились продемонстрировать ради подтверждения своей идентичности» [58], идентичности европейской цивилизации, как культурно-исторической общности. В указанном отрывке, помимо этого, отчётливо прослеживается наличие и столкновение двух идеалов женской красоты – «русского», который почти не прописан, но его наличие зафиксировано мемуаристом, и «турецкого», черты которого обрисованы яснее. Очевидно также и то, что оба они преломляются сквозь призму личных предпочтений прапорщика, который женщин европейского типа (он сам был влюблён в валашку и имел с ней «роман») предпочитал азиаткам.
 
Следует заметить, что наблюдения Ф.Ф. Торнау о турках намного информативнее, чем у А.И. Михайловского-Данилевского. Причём его оценки исходили из личного опыта и морально-ценностных установок. Характерной особенностью мемуаров Ф.Ф. Торнау является внимание к особенностям жизни как городских, так и сельских турок, с которыми он сталкивался. У генерала о сельском населении сведений нет, поскольку непосредственно с ним он не контактировал. Важной особенностью является то, что турки у обоих авторов предстают в виде собирательного образа всех мусульман – подданых султана. Нам представляется, что такое восприятие было обусловлено как невысокой степенью осведомлённости мемуаристов о специфике социальной и этнической структуры Османского государства, так и господствовавшим ещё в первой половине ХІХ в. в России слиянием в социальном восприятии религиозного и этнического. В свете последнего все мусульмане – подданые султана считались турками, а турки виделись исключительно мусульманами. Указанное утверждение относительно анализируемых воспоминаний подтверждается тем, что в них нет сведений ни о специфике внутрирелигиозных отношений среди исламского населения Порты, ни о межэтнических противоречиях в рамках мусульманского сообщества. Здесь представлен как бы бытовой «срез» восприятия мусульман Османской империи большей частью российского общества. В то же время христиане вычленены офицерами из состава населения Турции и отображены как на этническом, так и на религиозном уровнях более детально (не просто «христианские народы», а греки, сербы, армяне, болгары).
 
Особенностью быта турок в городах, на которую с разной степенью оценки обратили внимание мемуаристы, было их поведение на базаре [59]. Вот как, например, Ф.Ф. Торнау описывал события после сдачи Врацы. «На другой день было устроено городское управление, назначен ага (полицеймейстер) – турок, с придачей ему нескольких помощников из турок, болгар и из русских офицеров … Благодаря умным распоряжениям отрядного командира, деятельности офицеров и хорошей дисциплине, заведённой в войсках, спокойствие и порядок не замедлили водвориться во Враце и не нарушились ни одним громким происшествием в продолжение всей нашей стоянки. По прошествии немногих дней, турки приучились повиноваться воле гяуров и повели свою обычную базарную и кофейную жизнь, нисколько не смущаясь нашим присутствием … В то время каждый городской турок занимался торговлей … Купцы проводили в лавках весь день, поджав ноги и потягивая дым из длинных чубуков  … Турки не имевшие лавок просиживали в кофейнях с утра до позднего вечера, с чубуком в зубах, потягивая кофей из крошечных филиджанок. На разговор они времени не тратили, а слушали обыкновенно одного рассказчика, отвечая отрывистыми восклицаниями: Аллах! Аллах! или, а! гяур! когда дело им не нравилось» [60]. У обоих офицеров вызывал удивление и неприятие (открытое у А.И. Михайловского-Данилевского и сдержанное – у Ф.Ф. Торнау) такой стиль жизни. Наблюдение за базаром (который являлся центром жизни мусульманского города) породило, на наш взгляд искажённое представление у мемуаристов о жизни горожан-турок вообще. Это видно из фразы Ф.Ф. Торнау «В то время каждый городской турок занимался торговлей» [61]. Однако такое положение лишь отчасти соответствовало действительности. Хотя в городах удельный вес турок в торговле был действительно высок, однако помимо торговли были и другие занятия, в которых они преуспевали [62]. Жизнь горожан отражена наблюдателями однобоко, а обобщения сделаны на небольшом фактическом материале. Впрочем, следует заметить, что указанное не являлось результатом злонамеренного искажения, а стало следствием личного опыта. Офицеры отображали лишь то, что видели. «Вжиться», «вчувствоваться» в новый для них уклад не стремились, оставаясь по-преимуществу наблюдателями. Однако это наблюдение неизбежно вызывало личные оценки, обусловленные иной культурой, непохожестью. Оценки эти, помимо указанного, характеризовали степень терпимости мемуаристов к иной культурной среде. У А.И. Михайловского-Данилевского она явно не высока. Ф.Ф. Торнау же, не принимая её, относился к чужому жизненному укладу терпимо, что лучше всего иллюстрирует его обобщённая характеристика политики русских по отношению к мирным туркам вне поля боя. «Мы, русские, не понимали такого безделья, – писал прапорщик, – но в похвалу нам будь сказано, никогда не тревожили его упоительной тишины ни делом, ни колким словом. Вообще мы заботились по возможности облегчать для турок наше непрошеное присутствие, избегая нарушать их поверья и привычки: сидя в кофейнях, курили трубки в глубоком молчании, берегли мечети, встречая женщин, отворачивались и не водили за собой собак в жилые комнаты. Солдаты следовали доброму примеру офицеров, да и по собственному побуждению не обижали безоружных турок» [63]
 
Возможно, терпимое отношение к иной культуре сформировалось у Ф.Ф. Торнау под воздействием жизненного опыта и было спроецировано в воспоминания (писал он их в 1850-х – 1860-х гг.). Однако высокий уровень вероятности и того, что значительную роль сыграл в его становлении и более значительный (в сравнение с А.И. Михайловским-Данилевским) опыт общения с турками вне поля боя. В чаастности, интересны в этом контексте «сельские зарисовки» прапорщика. Его рассказ о посещении турецкой деревни даёт понимание, что присущее многим европейским авторам того и более позднего времени представление о турках, как дикарях, готовых убивать любого «неверного» [64], далеко не всегда соответствовало действительности и что среди этого народа, как и среди всех остальных, были свои хорошие и свои плохие люди. Будучи больным, уже после заключения Адрианопольского мира, прапорщик, в сопровождении казака и болгарина-переводчика, догонял госпитальную колонну и сбился с пути, попав в турецкую деревню. «Наше положение в открытом поле, ночью, в чужой стороне, наполненной разным сбродом, турками, сербами, албанцами, греками, готовыми без разбора грабить и убивать чужих и своих, становилось затруднительным и опасным, – писал он. – Для этих людей мирный трактат, заключённый с Портой, терял всякое значение, когда оказывалась безопасная польза. Близко к полуночи раздался впереди нас лай собак, и обрадованный кучер направил туда усталых лошадей: должно быть, наши там ночуют … В темноте показались плетни и белые дома. Переводчик осмотрелся и объявил, что мы заехали в турецкое селение, вёрст пятнадцать в стороне от дороги, по которой везли больных и шёл батальон. Дело плохое! Четыре гяура посреди мусульманского селения, в котором не успела ещё остыть злоба, вызванная войной! Отправить их в джегеену (ад – О.Г.), к праотцам, для каждого правоверного дело душеспасительное, да к тому же очень заманчивое, если можно надеяться, что никто об этом не узнает … Уйти было невозможно, лошади стали как вкопанные; да и куда уходить в тёмную ночь, не зная дороги? … Переводчик покончил спор, приняв в соображение, что лучше иметь дело с одним человеком, чем с целым селением, как пришлось бы, если бы поднялась тревога и народ стал сбегаться со всех концов. Поэтому он приказал въехать в селение, остановил повозку перед одним из лучших домов и слегка постучал в ворота. Через несколько минут вышел хозяин, долго шептался с переводчиком по-турецки, потом растворил ворота и впустил нас на двор. Меня перенесли из карудзы в чистенькую комнатку, увешанную коврами, уложили на мягком диване и развели огонь в камине. Старая турчанка принялась ухаживать за мной, напоила меня сначала водой, потом дала хлебнуть чего-то теплого. Мне стало хорошо, и я заснул в первый раз покойным сном. В этой комнате я пролежал целый день на глазах у моей турчанки; иногда заходил седобородый турок с переводчиком. Я спрашивал, почему мы не едем, и получал один ответ: ещё нельзя. В следующую ночь меня снова поместили в карудзу, и мы тронулись со двора. Кроме казака и переводчика, я заметил около повозки еще трёх конных турок и захотел узнать, зачем они меня провожают. Тогда мне объяснили, что я пролежал сутки в доме одного из деревенских старшин, принявшего меня под свой кров по просьбе переводчика, объявившего ему, что он везёт при смерти больного русского офицера, которого поручает его гостеприимству во имя пророка. Турок старого покроя принял этот случай как благословение Аллаха; не надеясь на миролюбивое расположение прочих поселян, он скрыл нас у себя в доме, днём послал своего старшего сына разведать, где находятся русские больные, и теперь с сыновьями провожал меня до места ночлега наших в Добролеве. Перед рассветом нас остановил оклик русских часовых, мы примкнули к своим. Прощаясь с моим хозяином, я предложил ему несколько червонцев за оказанную мне услугу, но он оттолкнул деньги с негодованием, объявив, что сберёг меня не для корысти, а во исполнение слова закона, повелевающего помогать страждущему и беречь гостя, переступившего через порог, яко зеницу ока. Не ручаюсь в том, чтобы полуобразованный турок нового поколения поступил таким же образом в подобном случае» [65].
 
В этом описании мы видим также и пример особенностей мировоззрения, обусловленного религиозными традициями. Ф.Ф. Торнау, разделяя турок на «старых» и «новых», с некоторой долей симпатии писал о первых, отзываясь о вторых с нескрываемым пренебрежением. Речь, в данном случае шла об отношении к перманентным попыткам реформ по европейскому образцу в Османской империи на протяжение конца XVIII – первой половины ХІХ вв. [66]. Рассматривая уже с высоты прожитых лет, он писал: «В то время не было, кажется, образованных турок, а были турки старого покроя, обладавшие многими хорошими качествами, несмотря на их невежество, религиозный фанатизм и глубокое презрение ко всему чужому. Гостеприимство, честность и соблюдение данного слова считались у них качествами, без которых не должен обходиться добрый мусульманин. Они притесняли христиан из чистого невежества, считая каждого гяура не выше собаки. Теперь, говорят, просвещение проникло и в Турцию, чему я не верю, потому что исламизм не допускает истинного просвещения, подавляя каждую разумную мысль. Положение христиан в турецкой империи не изменилось к лучшему. Прежде их угнетали открытою силой; теперь угнетают путём обмана и изворотов, чему научило турок полуобразование, заменив былой фанатизм тупоумным безверием. Правосудие исчезло совершенно, и все хвалёные реформы – басни, изобретаемые для забавы европейских правительств, якобы принимающих живое участие в судьбе турецких христиан» [67]. Оценивая этот отрывок, российский исследователь Б.П. Миловидов отмечал, что «за рассуждениями Торнау видны раздумья по поводу реформ 1860-х гг. в России – сдержанное отношение к ним вело автора к идеализации дореформенного уклада Османской империи» [68]. Но, как следует из текста мемуаров в целом (да и из биографии офицера), это совсем не так. Ф.Ф. Торнау осуждал прежде всего бездумное заимствование и поверхностное копирование частью турецкой верхушки европейских образцов без соответствующей перестройки сознания и образа жизни. Он противопоставлял бездуховности «новых османов», которые отреклись от своей культуры, но не прониклись чужой, «старых» турок с их устоявшимися традиционными религиозными нормами общежития. Однако эти нормы не являлись для него идеалом. Выделяя положительные составляющие в мировоззрении и быте людей традиционного общества, прапорщик при этом оценивал его как смесь «народного легкомыслия с турецким тупоумным деспотизмом» [69]. По отношению к османскому дореформенному социуму он во многом солидаризировался со взглядами французских просветителей, видя в турках-мусульманах «старого покроя» непросвещённых фанатиков.
 
Статус военных обусловил и своеобразие восприятия турок в военном разрезе. Правда, у генерала оно проявилось нечётко, поскольку с противником он на поле боя не встречался. Воспоминания Ф.Ф. Торнау в указанном смысле более информативны. Интересно, что в «военной части» воспоминаний (то есть в зарисовках, связанных с войной непосредственно) собирательный образ «турок» доминирует. Особенно отчётливо такое восприятие просматривается у Ф.Ф. Торнау в описании иррегулярных частей: «Тем временем Мустафа-паша скодринский (Скодра, Шкодер – алб. Shkodër или Shkodra – город в Албании – О.Г.) придвигался к верхнему Дунаю с тридцатью тысячами хорошо вооружённых арнаутов, за которыми тянулась ещё несчитанная толпа полунагого сброда. Сербский князь Милош, доставлявший Гейсмару (начальник отряда, в котором находился прапорщик – О.Г.) сведения о турецких силах, выражался весьма неуважительно насчёт экипировки и вооружения этого скопища, но для нашего отряда, состоявшего из двенадцати пехотных батальонов, четырёх драгунских и двух казачьих полков, имевших обязанность наблюдать за переправами через Дунай на протяжении 240 вёрст, от австрийской границы до устья Ольты, подобный сброд был опаснее даже хорошего боевого войска. Плохие воины, но беспощадные грабители, ватаги эти, подобно голодным волкам, могли разбрестись по Малой Валахии, резать жителей, грабить и уничтожать запасы, пока наши малочисленные войска, справляясь с устроенными силами паши скодринского, не имели бы времени и средств гоняться за ними по обширному краю» [70]. Как видим, даже отмечая вскользь, что описываемые войска состояли из арнаутов (албанцев), Ф.Ф. Торнау описывал их как «турок». Рассказывая о первом своём бое, офицер с долей уважения отзывался о турецких солдатах (опять-таки применяя неосознанно собирательное название), противостоявших русским войскам, хотя и с отвращением описывал виденные примеры жестокости турок по отношению к солдатам противника [71]. Здесь прапорщик не пытался понять и разъяснить их поведение, а только оценивал с позиции «культурного европейца». Что характерно, обратную жестокость русских солдат он объяснял жестокостью турок и в принципе не осуждал. Нужно отметить, что в описаниях боевых столкновений с османскими войсками (а они содержатся только у Ф.Ф. Торнау), отчётливо прорисовываются психологические изменения в восприятии «другого», диктуемые боем. Турки здесь предстают не как нейтральные «другие», но как противник, которого необходимо не понимать, а уничтожать. Именно из этого представления вытекает негативный смысл в изображении турок в бою (в котором аккумулированы бесчеловечность, жестокость, подлость и другие отрицательные свойства человеческой личности), который на мирное время не распространяется. В указанных оценках нет стремления оценивать «другого» сквозь призму культурных традиций. Всё рассматривается с точки зрения биологических инстинктов, среди которых главный – убить, чтобы выжить. Однако даже тут неосознанно культурная составляющая всё равно присутствует помимо воли автора. Например, прапорщика (и бывших с ним солдат) задело отсутствие гуманности по отношению к раненым у турок. «Турецкая модель» поведения в бою как бы заочно противопоставляется «русской» с примесью «европейскости» (присущей офицеру, как человеку, воспитанному на европейских идеалах взаимоотношений), основанной на гуманности, взаимопомощи. Что важно – стремления понять и осмыслить поведение турок на поле боя (как это характерно для описаний турок вне его) у Ф.Ф. Торнау мы не наблюдаем. Такое описание особенно ценно тем, что писалось уже по прошествии многих лет, однако автор не затушевал свои впечатления, не исказил их. Это свидетельствует в пользу высокой степени правдивости Ф.Ф. Торнау, и даёт богатый материал для исследователя психологии войны.
 
Ситуация обобщения образа турок характерна и для размышлений офицеров относительно специфики ведения войны в Азии. Причём здесь указанный образ уже ассоциируется с другим, более крупным – «восточными народами» у Ф.Ф. Торнау, «азиатскими» – у А.И. Михайловского-Данилевского [72]. «В войне с турками и с другими восточными народами надо смело идти вперед, не пугаясь численности противника; победа остается за тем, кто не робеет. Отступать перед ними значит вызывать на себя срам и поражение, потому что азиятцы преследуют неустоявшего врага с неотразимым бешенством», – писал Ф.Ф. Торнау, приводя в пример действия Ф.К. Гейсмара под Врацей [73]. Такая позиция у прапорщика, видимо, была обусловлена опытом службы на Кавказе, хотя вполне возможно, что взгляд на военное искусство, применяемое против «восточных народов» начал формироваться именно в кампанию 1829 г. О генерале сказать то же сложно – опыта боевых действий с «азиатцами» он не имел. Скорее всего его воззрения сформировались под воздействием сведений, полученных из разных источников – боевых офицеров, документов, книг. На наш взгляд, важно то, что чем шире у авторов предмет рассуждения, тем выше степень абстракции, обобщённости образа «другого» (в данном случае турок). При этом, данное изображение уже во многом не связано с конкретикой. Остаются только те черты, которые важны для построения нового образа – более масштабного и менее конкретного.
 
Особенности политической жизни «другого мира»
 
Оба указанных автора значительное внимание уделили в своих воспоминаниях политической жизни в Княжествах. Здесь они едины в крайне отрицательных характеристиках и выступают в качестве поборников реформирования её на европейский лад. Однако из материалов очевидно, что в своих установках на реформы во имя «просвещения» мемуаристы исходили из разных посылок. Для А.И. Михайловского-Данилевского  главную роль в размышлениях о политическом устройстве Княжеств играли абстрактные идеалы. Для Ф.Ф. Торнау же идеалы хотя и имели значение, но выводы свои он строил исходя из личной практики. Что интересно, из текстов воспоминаний не совсем ясно, какое именно понимание вкладывали их авторы в термины «прогресс» и «просвещение» (это характерно для всех тем, к которым они их применяли). Из контекста следует, что речь в данном случае шла о реформах по европейскому образцу, о приобщении туземцев к европейской культуре, то есть о значении указанных слов в рамках таких мыслителей последней трети XVIII в., как Д. Дидро, М.Ж. де Кондорсе и др. [74]. Однако в случае с устройством политического управления мемуаристы очень расплывчато определяли желательные формы государственного устройства. Исходя из анализа взглядов и общей направленности можно заключить, что офицеры являлись сторонниками либерализации его по западноевропейским конституционно-монархическим образцам. Но, если Ф.Ф. Торнау по своим взглядам был ближе к республиканцам (или радикалам, как их тогда называли [75]), то у А.И. Михайловского-Данилевского проявлялись черты конституционного монархизма, часты обобщения и ссылки на «высокую политику». Интересны и его замечания об истинных целях российского внешнеполитического курса относительно Дунайских княжеств [76]. «Единообразие жизни их (в данном случае – мужчин Бессарабии, Валахии и Молдавии – О.Г.) прерывается только по временам войнами, ведомыми между Россиею и Оттоманскою Портою. В это время открывается для происков их обширное поле; обыкновенно при вступлении русских войск в княжествах сменяют господарей и многих других чиновников, места коих бояре стараются занимать или из корысти, другие из честолюбия. При начале каждой войны, они надеются, что Молдавия и Валахия останутся за Россиею, и для того истощают перед нами всякого рода угождения и подлости, не зная, что льстивые обещания нашего кабинета имеют только целью поощрять к скорейшему снабжению нашей армии разными продовольственными припасами. Ныне правительство наше, движимое духом времени и возрастающим повсеместно просвещением, имеет намерение улучшать управление княжеств, в которых существуют вековые злоупотребления, и оно имеет в виду склонить Порту, при заключении мира, утвердить сии нововведения» [77].
 
«В 1829 году общественный быт далеко не походил на порядок вещей, ныне существующей в Придунайских княжествах, – дополнял сведения А.И. Михайловского-Данилевского Ф.Ф. Торнау, – хотя и теперь он не вполне соответствует условиям истинного просвещения. Не легко изменяются в целом народе понятия и привычки, укоренявшиеся в продолжение векового угнетения, сопровождаемого подавлением всех нравственных начал, питающих чувства национального и человеческого достоинства. На подобный процесс перерождения потребно много времени, которое может быть сокращено только при содействии людей, одарённых большим умом и необыкновенно сильною волей, и притом при счастливых обстоятельствах. Русское правительство освободило в то время Княжества от турецкого произвола, доставило им относительную самостоятельность. Киселёв (П.Д. Киселёв во время русско-турецкой войны 1828–1829 гг. был командующим российских войск, дислоцировавшихся в Дунайских княжествах, после войны назначен полномочным представителем диванов (советов) Молдавского княжества и Валахии. Фактически он был главой Княжеств вплоть до 1834 г. [78] – О.Г.), придуманным им земским регламентом, положил первое основание рациональному гражданскому порядку. Была сформирована небольшая военная сила; наконец, бояр переодели в европейское платье. Все эти реформы, имевшие целью направить их на путь прогресса, совершились не без сопротивления со стороны поборников благословенной старины, называемых иногда консерваторами, а в сущности самых вредных революционеров, всегда и везде защищающих существующее зло, льстящее их страстям и личным выгодам» [79].
 
Вообще, у Ф.Ф. Торнау относительно указанного вопроса, наряду с обобщениями, встречаем большое количество фактического материала, поскольку он лично наблюдал за особенностями управления и политических перипетий, два месяца живя после окончания войны у каймакама Малой Валахии Константина Гика, младшего брата валашского господаря. «Князь Константин Гика … принадлежал к числу характеров, не часто встречаемых между его соотечественниками, – отмечал Ф.Ф. Торнау. – Пользуясь хорошими способностями и довольно разносторонним образованием, он питал благородный образ мыслей, понимал всё хорошее и готов был ему способствовать; но увлекаясь легкомыслием, часто предавался порывам деспотизма, которому потворствовало его положение, и не имел силы превозмочь страсть к картам и к женщинам, отнимавшим у него слишком много времени. Он был молод, красив, любезен, богат, умел блеснуть щегольством, и поэтому неудивительно, что он предавался гораздо ревностнее удовольствиям и успехам, которые сыпались на него со всех сторон, чем скучным и утомительным делам» [80]. «Несмотря на тесноту, мы уживались хорошо и жили даже не скучно, – сообщал прапорщик, – потому что оба были молоды и расположены радоваться каждой безделице, когда ему правительственные дела, а мне лихорадка, давали минуту отдыха. Во время присутствия (заседания дивана – О.Г.) я уходил в спальню каймакама или, с его согласия, оставался свидетелем прений, сидя в почтительном отдалении от высокостепенных бояр, членов молдовалахского дивана, которые творили суд и расправу, важно восседая, с поджатыми ногами и с длинными чубуками в зубах на мягких подушках турецкого дивана. Посреди комнаты стояли логофеты (секретари), докладывавшие дела. На дворе и на галерее толпились просители и скованные преступники под арнаутскою стражей, выжидали решения своей участи. Для непривычного глаза вид заседания заключал в себе много оригинального. Длиннобородые бояре, одетые в разноцветные шёлковые кафтаны и суконные балахоны, очень схожие с подрясниками и рясами наших священников, в жёлтых сафьянных бабушах (турецкие туфли без задников – О.Г.), с огромною маре-кочулою (большою шапкой) из мелкого серого барашка, похожею на арбуз порядочной величины, над турецким фесом, покрывавшим бритую голову, поражали карикатурностью своего полувосточного костюма. Между ними красовался один каймакам в богатом турецком платье и в чалме из красной или повязанной по арнаутскому обыкновению набок, с концами, опущенными на левое плечо. Право носить чалму принадлежало в Княжествах одной фамилии Гика; всем же прочим боярам, для отличия от мусульман, была присвоена маре-кочула, которую они никогда не снимали. В присутственных местах, в обществе, в церкви, везде их можно было видеть с безобразною кочулой на голове» [81]. В описании Константина Гика помимо культурной традиции, присущей высшим сословиям Валахии, прослеживаются психологические особенности личности каймакама, о которых сам Ф.Ф. Торнау прямо не говорит. Здесь мы видим классический пример неявной информации, содержащейся в качестве важной составляющей в исследуемых мемуарах наряду с большим объёмом явной – фактов, оценочных суждений и пр.
 
Кратко охарактеризовав структуру власти, Ф.Ф. Торнау описал виденные им судебные процессы и исполнение наказаний. «В течении двухмесячного пребывания в доме у каймакама, – писал он, – я имел случай пройти весьма любопытный курс гражданского и уголовного валахского судопроизводства» [82]. «Много азиятского существовало тогда в валахских привычках и понятиях, – отмечал Ф.Ф. Торнау; – каймакам противился им сколько мог, хотя редко успевал расположить умы в пользу своих гуманных идей. Общественная жизнь, администрация, суд и расправа продолжали покоряться правилам, выработавшимся из смеси народного легкомыслия с турецким тупоумным деспотизмом» [83].
 
Выводы
 
В целом, в рассматриваемом блоке информации воспоминаний указанных авторов можно выделить следующие составляющие:
 
- условия поездок мемуаристов по отвоёванным у османов территориям и их влияние на восприятие и изложение;
- описания городов и городской жизни;
- сведения о местном населении – болгарах, молдаванах, валахах, турках (условия жизни, быт, нравы, восприятие их русскими и ими русских);
- характеристика местной системы управления в Молдавии, Валахии и на болгарских землях;
- зарисовки и оценки политической жизни в Княжествах и рассуждения о их месте во внешней политике России.
 
Информативная ценность указанных материалов значительно разнится, и внутренне указанные составляющие неравномерны. Наибольшее место занимают в мемуарах сведения о местном населении. В свою очередь, внутри указанного подблока основное внимание уделено туркам и валахам, тогда, как другие народы почти не затронуты. Немного места отведено жизни сельского населения, в то время, как быт горожан (по крайней мере – высших сословий и торговцев) отражён более подробно. Что касается системы управления, то основной материал составляют зарисовки Ф.Ф. Торнау об особенностях таковой в Валахии. В то же время административная организация на других территориях и её низовые звенья упоминаются лишь эпизодически. Такая неравномерность объясняется личным опытом офицером, которые описывали подробнее то, с чем чаще сталкивались на практике и то, что вызывало у них наибольший интерес. Именно поэтому, например, у Ф.Ф. Торнау сравнительно много места уделено положению турецких и валашских женщин. Наиболее взаимодополняющим и уравновешенным по информационному наполнению является первый подблок.
 
В целом «путевые записки» обоих авторов хотя и разноплановы, но достаточно информативны. Разноплановость заключается в различных подходах к подаче информации. В зависимости от склада личности, каждый из офицеров отражал в своих мемуарах то, что ему казалось наиболее важным. С одной стороны, это характеризует самих мемуаристов, а с другой стороны, – даёт исследователю богатый материал для изучения истории указанных территорий и их населения как в контексте макроистории, так и в микроисторическом измерении. При различиях в описаниях, генерал и прапорщик как бы дополняют друг друга. Следует отметить, что сведения и рассуждения Ф.Ф. Торнау несут больше информативной нагрузки в силу относительно более высокой степени непредубеждённости их автора, широты кругозора и служебных обязанностей. Низкая степень имперского высокомерия делает его зарисовки и оценки более адекватными, нежели у А.И. Михайловского-Данилевского. Это особенно касается описаний жителей Дунайских княжеств, к которым последний подходил довольно шаблонно.
 
Указанные воспоминания дают также богатый материал для исследования научных проблем в контексте постановки «свой – чужой». Прежде всего они интересны, как впечатления людей с иным культурным кодом о традиционном обществе Османской империи и её провинций и о попытках «европеизации», предпринимаемых местными властными верхушками. Богатый материал о жизни и нравах Молдавии и Валахии, болгарских земель и европейской части Османской империи преломляется в мемуарах сквозь восприятие авторов. В нём отчётливо прослеживаются составляющие личностей офицеров. На первом месте следует отметить профессиональный компонент – принадлежность к офицерской среде. Он отражён в «военной» части воспоминаний. Вторая составляющая – культурная. Она заключается в принадлежности к иной цивилизационной общности и прослеживается по всему тексту мемуаров. Опосредованно сквозь первые две здесь просматривается и третий элемент – сословность. Дело в том, что в рассматриваемое время европейские культурные стереотипы, которыми «переполнены» работы мемуаристов, прививались в России только высшему слою общества через систему воспитания, образования и межличностной коммуникации. Оба они – воспитанники европейской культуры, поэтому негативно настроены по отношению к местным нравам и обычаям. Такой настрой обусловлен, по нашему мнению, личностным неприятием восточной действительности в силу воспитания в иных историко-культурных традициях. Здесь объединились на подсознательном уровне как взгляд европейца нарождающегося индустриального общества на общество традиционное, так и имперское высокомерие по отношению к тем, кто не входит в «круг избранных». Не принимая норм традиционного общества, с которым они столкнулись на подвластных Османской империи землях, указанные офицеры всё же резко отличались во взглядах на его дальнейшую судьбу и в степени отрицания.
 
А.И. Михайловский-Данилевский полностью отбрасывал ценность такого рода традиционных отношений. Исходя из фундаментального просветительского тезиса о единообразии человеческой природы и вытекающем из этого принципа структурного подобия всех культур, он рассматривал мир сквозь просветительскую «оптику», сквозь которую все туземные аналоги истолковывались лишь как неполноценные заменители «нормальных» европейских образцов [84]. В его описаниях чётко прослеживается двухуровневая картина представлений о внешнем мире, сложившаяся под влиянием французских просветителей и чувства имперского превосходства. Просветительская этнографическая традиция располагала народы мира на единой универсальной цивилизационной шкале, где были чётко обозначены положительный «максимум» и отрицательный «минимум» [85]. Вся эта схема имела стадиальное и оценочное измерение. Поскольку «максимумом» здесь служила западноевропейская культура, то она и была своего рода мерилом в описании жителей Дунайских княжеств и Османской империи. Такое понимание, видимо, являвшееся результатом воспитания и образования, подсознательно заставляло А.И. Михайловского-Данилевского «подгонять» под «максимум» виденное и, поскольку оно не соответствовало идеалу «цивилизованности», сводить его к негативному «минимуму». В свою очередь, это обусловило искажение его взгляда на окружавшую местную реальность: в жизни валахов, молдаван, турок он видел исключительно негативное. Особо отчётливо это прослеживается в описании городов, а также в характеристиках туземного населения. Видя в жителях османских провинций и зависимых княжеств «дикарей», генерал, одновременно и неосознанно подгонял свои описания под уже сформированный образ. Отсюда его исключительный негатив в той части описаний, которую мы озаглавили «путевыми заметками». Автор даже не искал в местном населении, его нравах, управлении и пр. положительного. Беря за образец Европу, он акцентировал внимание исключительно на том отрицательном (по его мнению), что было здесь. Расценивая описываемые народы и земли как «варварские» и нуждающиеся в «цивилизации», «просвещении» со стороны европейских государств, А.И. Михайловский-Данилевский понимал это «просвещение» своеобразно. В этом понимании соединились взгляды части французских просветителей с осознанием европейского превосходства над азиатскими народами. Поэтому он предлагал «цивилизовать» турок, валахов, молдаван, болгар путём прямого перенесения европейских образцов, знаний, традиций, государственных форм и правил общежития.
 
У Ф.Ф. Торнау в толковании «просвещения» также заметно влияние идей французских авторов последней трети ХVIII в. Однако он подходил к проблеме более критично, находя и в азиатской жизни положительные черты. Для него характерна смешанная модель изображения инаковости: не простое описание с отрицанием, как у генерала, а описание с попыткой взглянуть на мир глазами местного населения. Из воспоминаний очевидно, что такой взгляд выработался у автора в результате долгого и насыщенного жизненного пути, в 1829 г. он так не размышлял. В итоге, и Ф.Ф. Торнау также приходил к отрицанию существовавшего в землях османских правителей положения. Однако основной огонь своей критики прапорщик сосредотачивал на местных «реформаторах» на европейский лад. Несмотря на спорность многих его выводов, нельзя не отметить, что Ф.Ф. Торнау очень верно подметил и отобразил процес «европеизации» части османской и валашской знати, приведший к тому, что она как бы оказалась между двух миров: отказавшись от традиций своего общества и народа, не стала до конца европейской, только заимствовав внешние атрибуты, не всегда должным образом понимая и чувствуя их сущность. Интересно, что именно прапорщик обращал внимание на вред бездумного заимствования европейских образцов, а главный путь «цивилизации» видел в совмещении собственного развития и умеренной культурной опеки со стороны европейцев. Отличием его подхода от такового у А.И. Михайловского-Данилевского, было то, что Ф.Ф. Торнау цель преобразований по европейскому образцу видел в пользе для местного населения, в то время, как генерал предлагал «цивилизовать» народы с выгодой для европейцев, в том числе и для России.
  

кандидат исторических наук, доцент кафедры всемирной истории Харьковского национального педагогического университета имени Г.С. Сковороды
 
Материал прислан автором порталу "Россия в красках" 17 марта 2011 года
 
Примечания
 
[1] Как свидетельствует новейшее исследование относительно системы военного образования в империи первой половины ХІХ в., такая ситуация не была чем-то из ряда вон выходящим: так, на 1812 г. только 12,2 % офицеров российской армии имели военное образование (Пікуль Ю.М. Підготовка офіцерських кадрів у військово-навчальних закладах Російської імперії (1861–1914 рр.), автореферат … кандидата історичних наук, (Харків: Б. в., 2011), с. 10).
[2] Дежурный генерал – должностное лицо при штабе Действующей армии, заведовавшее делопроизводством по личному составу, хозяйственной, санитарной и судной частями.
[3] А.И. Михайловский-Данилевский, Записки 1814 и 1815 годов. Изд. 3-е (Санкт-Петербург: Типография Департамента внешней торговли, 1836); А.И. Михайловский-Данилевский, Записки о походе 1813 года. Изд. 2-е (Санкт-Петербург: Типография Российской  академии, 1836).
[4] Подробнее о создании «Описаний» см.: С.А. Малышкин, „История создания А.И. Михайловским-Данилевским «Описаний» войн России конца ХVIII – начала ХIХ вв.”, Военно-исторические исследования в Поволжье. Сб. науч. трудов, Вып. 4 (Саратов: Научная книга, 2000).
[5] А.И. Михайловский-Данилевский, Описание похода во Франции в 1814 году (Санкт-Петербург: Типография Департамента внешней торговли, 1836), ч. 1–2.
[6] А.И. Михайловский-Данилевский, Описание Отечественной войны в 1812 году (Санкт-Петербург: Военная типография, 1839), ч. 1–4.
[7] А.И. Михайловский-Данилевский, Описание войны 1813 года (Санкт-Петербург: Печатано в Военной типографии, 1840), ч. 1–2.
[8] А.И. Михайловский-Данилевский, Описание Финляндской войны на сухом пути и на море, в 1808 и 1809 годах (Санкт-Петербург: Типография штаба Отдельного корпуса внутренней стражи, 1841).
[9] А.И. Михайловский-Данилевский, Описание Турецкой войны в царствование императора Александра, с 1806-го до 1812-го года (Санкт-Петербург: Типография штаба Отдельного корпуса внутренней стражи, 1843), ч. 1–2.
[10] А.И. Михайловский-Данилевский, Описание первой войны императора Александра с Наполеоном в 1805-ом году (Санкт-Петербург: Типография штаба Отдельного корпуса внутренней стражи, 1844). 

[11] А.И. Михайловский-Данилевский, Описание второй войны императора Александра с Наполеоном в 1806 и 1807 годах (Санкт-Петербург: Типография штаба Отдельного корпуса внутренней стражи, 1846).

[12] А.И. Михайловский-Данилевский, Император Александр І и его сподвижники в 1812, 1813, 1814 и 1815 годах (Санкт-Петербург: В типографии Карла Края, 1845), т. 1; (Санкт-Петербург: Издание И. Песоцкого, 1845–1849), т. 2–6; О его создании см.: А.И. Сапожников, „История многотомного издания «Император Александр I и его сподвижники в 1812, 1813, 1814, 1815 годах: Военная галерея Зимнего дворца»”, Эпоха 1812 года. Исследования. источники. историография: Сборник материалов (Москва: Труды ГИМ, 2004).
[13] „Мемуары из коллекции А.И. Михайловского-Данилевского”, вводная статья, подготовка текста и комментарии А.И. Сапожникова, Русское прошлое, Кн. 7 (1996); А.И. Сапожников, „А.И. Михайловский-Данилевский и его неопубликованный труд «Описание войны императора Александра против Австрии в 1809-м году»”, Клио, № 2 (1997); А.И. Сапожников, „Военно-цензурные баталии ветеранов 1812 года: А.И. Михайловский-Данилевский и В.С. Норов”, Отечественная история и историческая мысль в России XIX–XX веков: Сборник статей к 75-летию Алексея Николаевича Цамутали (Санкт-Петербург: Нестор-История, 2006); А.И. Сапожников, „Мемуары А.И. Михайловского-Данилевского”, Рукописные памятники, (Санкт-Петербург: Российская национальная библиотека, 1996), вып. 1; А.И. Сапожников, „Неизвестные письма А.Ф. Бриггена к А.И. Михайловскому-Данилевскому”, Мера № 1 (1996); А.И. Сапожников, „Неопубликованная «История кампании 1812 года» А.И. Михайловского-Данилевского”, Отечественная война 1812 года. Источники. Памятники. Проблемы (Можайск: Маленький город, 2004); А.И. Сапожников, „«Описание Отечественной войны в 1812 году» А.И. Михайловского-Данилевского в оценках современников”, Клио, № 4 (1998); А.И. Сапожников А.И. „Письма П.П. Свиньина к А.И. Михайловскому-Данилевскому (1830–1837)”, Пушкин. Исследования и материалы, (Санкт-Петербург: Наука, 2003), т. 16/17; А.И. Сапожников, „Путевые дневники А.И. Михайловского-Данилевского”, Российский архив, Вып. 9 (1999); А.И. Сапожников, „Развитие отечественной военной историографии в Николаевскую эпоху. (Д.П. Бутурлин, А.И. Михайловский-Данилевский, Д.А. Милютин)”, Философский век, Вып. 6. Россия в Николаевское время: наука, политика, просвещение (1998); А.И. Сапожников, „Рим глазами русского путешественника (из «Путешествия по Италии в 1809 году» А.И. Михайловского-Данилевского)”, Ежеквартальник русской филологии и культуры, т. 2, № 3 (1996); М.Н. Сафронова, „Феномен Научного архива А.И. Михайловского-Данилевского в контексте проблемы мемориализации войны 1812 года”, Вестник Ставропольского государственного университета, № 48 (2007).
[14] А.И. Сапожников, „Генерал-лейтенант А.И.Михайловский-Данилевский: карьера военного историка”, Новый часовой, № 5 (1997); http://ru.wikipedia.org/
[15] А.И. Сапожников, „Мемуары А.И. Михайловского-Данилевского”, Рукописные памятники (Санкт-Петербург: Российская национальная библиотека, 1996), вып. 1, с. 195.
[16] А.И. Михайловский-Данилевский, „Случаи, предшествовавшие входу в Париж российских войск в 1814 году”, Сын Отечества, ч. 28, № 12 (1816); А.И. Михайловский-Данилевский, „Вход российской армии в Париж марта 19-го 1814 года”, Сын Отечества, ч. 34, № 48 (1816); А.И. Михайловский-Данилевский, „О пребывании русских в Париже в 1814 году”, Русский вестник, № 9 (1819); А.И. Михайловский-Данилевский, „Из воспоминаний”, Русский вестник, т. 200, № 2 (1889) (под загл.: „Из дневника о польской войне 1831 года”); т. 210, № 9–10 (1890); Исторический вестник, т. 42, № 10 (1890); т. 48, № 5–6 (1892), т. 49, № 7–8 (1892); Pусская старина, т. 68, № 11 (1890) (под загл.: „Вступление на престол императора Николая I”); т. 79, № 7–8 (1893); т. 90, № 6 (1897); т. 91, № 7–8 (1897); т. 92, № 11–12 (1897); т. 93, № 1 (1898); т. 98, № 6 (1899) (под загл.: „Представители России на Венском конгрессе в 1815 году”); т. 100, № 12 (1899); т. 102, № 6 (1900); т. 103, № 9 (1900); т. 104, № 10–12 (1900).
[17] С.Э. Макарова, „Ф.Ф. Торнау. Воспоминания русского офицера”, http://fershal.narod.ru/Memories/Texts/Tornow/Makarova.htm, с. 7.
 
[18] Там же, с. 10.
[19] Указанные работы в начале ХХІ в. были изданы в двух книгах: Ф.Ф. Торнау, Воспоминания кавказского офицера (Москва: АИРО-ХХ, 2000); Ф.Ф. Торнау, Воспоминания русского офицера (Москва: АИРО-ХХ, 2002). Мы будем использовать вариант воспоминаний о кампании 1829 г., размещённый на сайте: http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/turk.htm (Ф.Ф. Торнау, „Воспоминания о кампании 1829 года в европейской Турции”, Ф.Ф. Торнау Воспоминания русского офицера (Москва: АИРО-ХХ, 2002).
[20] Ф.Ф. Торнау, „Воспоминания барона Ф.Ф. Торнау”, Исторический вестник, № 1–2 (1897).
[21]Записки А.И. Михайловского-Данилевского”, Русская старина, № 7–8 (1893). Нами будет использоваться вариант, размещённый на сайте: http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/turk.htm.
 
[22] А.И. Сапожников, „Мемуары А.И. Михайловского-Данилевского”, Рукописные памятники (Санкт-Петербург: Российская национальная библиотека, 1996), вып. 1, с. 202.
[23] Там же, с. 210, 212.
[24] Русский вестник, т. 69, №. 6 (1867); т. 70, № 7. В использованном нами тексте ошибочно указано, что впервые воспоминания были опубликованы в «Русском вестнике» в 1869 г. (С. 128). На самомом деле в этом году в журнале были изданы записки Ф.Ф. Торнау о его службе на Кавказе – «Воспоминания о Кавказе и Грузии».
[25] Детальнее тот жизненный (социально-экономический, политический, духовный) контекст, в котором жили и творили мемуаристы можно проследить в работе Н.А. Троицкого (Н.А. Троицкий, Россия в ХІХ веке: курс лекций (Москва: Высшая школа, 1999).
[26] Про Александра I и его эпоху см.: А. Архангельский, Александр I (Москва: Молодая гвардия, 2005); А. Труайя, Александр I. Северный Сфинкс (Москва: Эксмо, 2003); С. Цветков, Александр I (Москва: Центрполиграф, 2005).
[27] О неоднозначности подходов к этому времени (1825–1855 гг.) могут свидетельствовать публикации последних лет (Л.В. Выскочков, Николай I (Москва: Молодая гвардия, 2006); Николай I и его время, сост., вступит. ст. и коммент. Б.Н. Тарасова (Москва: ОЛМА-ПРЕСС, 2000), т. 1–2; Б. Тарасов, „Черты правления Николая І”, Николай Первый. Рыцарь самодержавия: Сб. документов, сост. Б. Тарасов (Москва: ОЛМА-ПРЕСС, 2006); М. Шевченко, „Историческое значение политической системы императора Николая І: К новой точке зрения”, http://zapadrus.su/rusmir/istf/226--i-.html.На наш взгляд, консерватизм правления Николая І (при всех его достоинствах и недостатках как человека и политика) очевиден. И именно неприятие этого консерватизма, в чём-то доходившего до косности, и породило среди части российского общества ещё в ХІХ в. его резко негативную оценку, которая была гипертрофирована в советской историографии..
[28] О правлении Александра ІІ см.: Л.М. Ляшенко, Александр II, или История трёх одиночеств (Москва: Молодая гвардия, 2002).
[29] „Записки…”, с. 188.
[30] Термином «Дунайские княжества» или просто «Княжества» в рассматриваемое время объединяли Валашское и Молдавское княжества, находившиеся в вассальной зависимости от Османской империи.
[31] Ф.Ф. Торнау, Воспоминания о кампании 1829 года…, с. 11–12.
[32] Там же, с. 12.
[33] Там же.
[34] Там же, с. 14.
[35] „Записки…”, с. 183.
[36] Там же, с. 190.
[37] Там же, с. 369–370.
[38] Там же, с. 374–377.
[39] Интересные замечания и обобщения относительно восприятия русскими турок на основе анализа мемуарных источников сделал Б.П. Миловидов (Б.П. Миловидов, „Русская армия и турки в 1828–1829 годах. Встречи после боя”, Диалог со временем, Вып. 25/2: Мир и война: аспекты интеллектуальной истории (2008) (Москва: КРАСАНД, 2009).
[40] Ф.Ф. Торнау, Воспоминания о кампании 1829 года…, с. 24.
[41] Там же, с. 75.
[42] Там же, с. 103.
[43] Там же, с. 102–103.
[44] Там же, с. 74.
[45] Там же, с. 99.
[46] Там же, с. 110.
[47] Интересным источником того же времени для более полного представления о жизни в Княжествах являются письма И. Яковенко (И. Яковенко, Нынешнее состояние турецких княжеств Молдавии и Валахии и российской Бессарабской области (Санкт-Петербург: Типография Александра Смирдина, 1828).
[48] „Записки…”, с. 376.
[49] Напр., Ф.Ф. Торнау, Воспоминания о кампании 1829 года…, с. 124.
[50] Напр., „Записки…”, с. 184–185.
[51] Там же, с. 191.
[52] Ф.Ф. Торнау, Воспоминания о кампании 1829 года…, с. 127–128.
[53] Подробнее см.: А.В. Белова, Повседневная жизнь русской провинциальной дворянки Центральной России (XVIII – середина XIX в.): Автореферат … доктора исторических наук (Москва: Б. и., 2009). В русском высшем обществе того времени культ дамы парадоксальным образом сочетался с неравноправным и зависимым её положением по отношению к мужчине. Однако, как показывают исследования А.В. Беловой и М.Л. Маррезе (А.В. Белова, «Четыре возраста женщины»: Повседневная жизнь русской провинциальной дворянки XVIII – середины XIX в. (Санкт-Петербург: Алетейя, 2010; М.Л. Маррезе, Бабье царство: Дворянки и владение имуществом в России (1700–1861) (Москва: Новое литературное обозрение, 2009), в правовом статусе и практической жизни положение женщины не всегда можно оценивать только в негативных красках.
[54] Несмотря на патриархальность османского общества, в юридическом отношении женщины в мусульманской религии имели больше прав, чем христианки трёх основных направлений (правовое положение женщины в исламе, особенно ту часть, которая касалась семьи, брака и владения имуществом, наглядно отразил в своём исследовании И.П. Петрушевский: И.П. Петрушевский, Ислам в Иране в VIIXV веках, (Ленинград: Изд-во Ленинградского ун-та, 1966), с. 174–179). Оценка мусульманки, как бесправной вещи мусульманина имеет сугубо европейские корни, связанные как с разной религиозной практикой, так и освобождением от неё. В европейском обществе рубежа XVIII–XIX вв. формировалось новое восприятие женщины, свободное от традиционных культурно-религиозных ограничений прежде всего в сексуальной сфере (Э. Фукс, Erotica. Буржуазный век: Конвейер удовольствий. Интимный мир эпохи (Москва: Диадема-пресс, 2001). Однако христианские барьеры формально продолжали сохраняться как в быту, так и в юридических вопросах. Просветители и либерализм, с одной стороны, нетерпимость к иноверцам в христианской традиции, с другой, сыграли свою роль в изображении и закреплении в сознании европейцев якобы бесправного положения мусульманки. Но, как отмечал У. Монтгомери, «когда англичанине применяли своё право в отношении мусульман, как это было в некоторых колониях, результат был один – лишить женщину тех прав, которые исламские законы ей даровали. Вряд ли это можно назвать прогрессом в направлении достижения равенства полов» (http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%96%D0%B5%D0%BD%D1%89%D0%B8%D0%BD%D0%B0_%D0%B2_%D0%B8%D1%81%D0%BB%D0%B0%D0%BC%D0%B5). Детальнее с подходами к оценке женской судьбы в исламе с позиций мусульманства, христианства и атеизма можно ознакомиться из следующих ресурсов: Ш. Абдураимова, „Мусульманка сегодня. Взгляд Запада и Востока на правовой статус женщины в исламе” http://www.islamedu.ru/articles/ravenstvo.htm; Л.М. Агзамова, „Роль и место женщины-матери в исламе”, Вестник Башкирского университета, т. 14, № 3 (2009); Ш. Азимов, „Женщина в исламе: правда и вымысел”, http://religion.russ.ru/other/20011024-azimov.html; М. аль-Кахиби, Семейные отношения в исламе: Бракосочетания, многоженство, ревность, развод, дети после развода, идда, траур, временный брак (Москва: Б. и., 2009); М.В. Вагабов, Ислам и женщина (Москва: Мысль, 1968); М.В. Вагабов, Ислам и семья (Москва: Наука, 1980); Женщина в исламе, сост. Г. Нуруллина (Москва: ИД UMMAH, 2006); „Женщина в исламе”, http://www.mukmin.narod.ru/musulmanka.html; „Женщина в Исламе”, http://www.islam.ru/woman; Ислам и женщины Востока, отв. ред. М.М. Хайруллаев (Ташкент: Изд-во ФАН Узбекской ССР, 1990); В. Лагойда, Женщина и мужчина: отношения сквозь века”, http://www.pravoslavie.ru/jurnal/society/muzh.htm; Ю. Максимов, Женщины в исламе и христианстве: новые вымыслы”, http://www.pravoslavie.ru/put/apologetika/zhen-chistianity-islam.htm; „Положение женщины в исламе”, http://www.womeninislam.ws/ru/; Я. Расулов, „Интимная жизнь с точки зрения шариата”, http://www.whyislam.ru/index/islam/ahlyak/intimnaya-zhizn-s-tochki-zreniya-shariata.htm ; „Статус женщины в исламе”, http://www.islam.ru/woman/wali_muslima/part_1.
[55] Ф.Ф. Торнау, Воспоминания о кампании 1829 года…, с. 59.
[56] Там же, с. 60.
[57] Удачное, на наш взгляд, определение «традиционного общества» предложил А.Д. Богатуров (Современная мировая политика: Прикладной анализ, отв. ред. А.Д. Богатуров (Москва: Аспект-Пресс, 2009), с. 48–49). Согласно ему, это общество, поведение членов которого основано не на рациональном целеполагании, а на опыте, традиции, ритуале, воспроизводстве устойчивых форм мышления. «Основной мотив действия – следование уже известному образцу ("свой путь"), а не разуму ("умствование"). Модель поведения здесь задаётся культурным опытом, который выражается в изустной традиции, неписаных регламентах быта, религиозных катехизисах, сборниках изречений». В таком обществе «новации выступают в известном смысле "интуитивными прозрениями", а не "интеллектуальными прорывами". А сфера активности ограничивается контролем за соблюдением ранее определённых правил и норм».
[58] Б.П. Миловидов, „Русская армия и турки в 1828–1829 годах. Встречи после боя”, Диалог со временем, вып. 25/2: Мир и война: аспекты интеллектуальной истории (2008) (Москва: КРАСАНД, 2009), с. 185.
[59] „Записки…”, с. 376; Ф.Ф. Торнау, Воспоминания о кампании 1829 года…, с. 102–103.
[60] Ф.Ф. Торнау, Воспоминания о кампании 1829 года…, с. 101–103.
[61] Там же, с. 102.
[62] Детальнее о горожанах турецких городов смотри: История османского государства, общества и цивилизации, под ред. Э. Исханоглу (Москва: Восточная литература, 2006), т. 1, с. 394–399.
[63] Ф.Ф. Торнау, Воспоминания о кампании 1829 года…, с. 103.
[64] Интересная характеристика восприятия европейцами османов дана в работе: Історія європейської ментальності, за ред. Петера Дінцельбахера (Львів: Літопис, 2004), с. 478–481.
[65] Ф.Ф. Торнау, Воспоминания о кампании 1829 года…, с. 114–116.
[66] Детальнее об этом см.: М.Т. Боджолян, Реформы 20–30-х гг. ХІХ века в Османской империи (Ереван: Изд-во АН Армянской ССР, 1984); История османского государства, общества и цивилизации, под ред. Э. Исханоглу (Москва: Восточная литература, 2006), т. 1–2; Кинросс, лорд, Расцвет и упадок Османской империи (Москва: Крон-Пресс, 1999), с. 449–489, 491–502; А.Д. Новичев, История Турции (Ленинград: Изд-во Ленинградского ун-та, 1968), т. 2–3; Ю.А. Петросян, Османская империя: могущество и гибель. Исторические очерки (Москва: Эксмо, 2003), с. 257–291; Ю.А. Петросян, Турецкая публицистика эпохи реформ в Османской империи (конец XVIII – начало XIX в.) (Москва: Наука, 1985).
[67] Ф.Ф. Торнау, Воспоминания о кампании 1829 года…, с. 102.
[68] БП. Миловидов, „Русская армия и турки в 1828–1829 годах. Встречи после боя”, Диалог со временем, вып. 25/2: Мир и война: аспекты интеллектуальной истории (2008) (Москва: КРАСАНД, 2009), с. 178.
[69] Ф.Ф. Торнау, Воспоминания о кампании 1829 года…, с. 125.
[70] Там же, с. 85.
[71] Там же, с. 29–31.
[72] „Записки…”, с. 198–199, 363.
[73] Ф.Ф. Торнау, Воспоминания о кампании 1829 года…, с. 101.
[74] Л. Февр, „Цивилизация: эволюция слова и группы идей”, Л. Февр, Бои за историю (Москва: Наука, 1991), с. 260.

[75] См.: „Консерваторы, либералы и радикалы второй четверти XIX в.”, http://shkola.lv/index.php?mode=lsntheme&themeid=165&subid=35.

[76] Подробнее о внутриполитическом и социально-экономическом развитии указанных территорий, а также об их месте в международной политике см.: А. Гошу, „Дунайские княжества в балканской политике России в начале ХІХ века”, Славяноведение, № 1 (1998); В.Я. Гросул, Реформы в дунайских княжествах и Россия (Москва: Наука, 1966); Г.С. Гросул, Дунайские княжества в политике России. 1774–1806 (Кишинёв: Штиинца, 1975); История Молдавии, отв. ред. А.Д. Удальцов (Кишинёв: Шкоала Советикэ, 1951), т. 1, с. 399–405; История Румынии, координаторы И.-А. Поп, И. Болован (Москва: Весь мир, 2005), с. 417–424; Краткая история Румынии. С древнейших времён до наших дней, отв. ред. В.Н. Виноградов, (Москва: Наука, 1987), с. 105–132, 141–154; Л.Е. Семёнова, Княжества Валахия и Молдавия. Конец XIV – начало XIX. (Очерки внешнеполитической истории), (Москва: Индрик, 2006), с. 344–385.
 
[77] „Записки…”, с. 191.
[78] Детальнее о нём см.: А.П. Заблоцкий-Десятовский, Граф П.Д. Киселёв и его время. Материалы для истории Императоров Александра I, Николая I и Александра II (Санкт-Петербург: Типография М.М. Стасюлевича, 1882), т. 1–4; Р.А. Румянцев, Военная и государственная деятельность Павла Дмитриевича Киселёва: 1805–1862 гг., диссертация … кандидата исторических наук (Москва: Б. и., 2009).
[79] Ф.Ф. Торнау, Воспоминания о кампании 1829 года…, с. 124–125.
[80] Там же, с. 125.
[81] Там же, с. 126.
[82] Там же, с. 127.
[83] Там же, с. 125.
[84] Детальнее о парадигмах в описании «чужого» см.: Куприянов П.С. Своё и чужое в русском заграничном путешествии начала ХІХ века // Российская история, № 5 (2010), с. 29–30.
[85] Куприянов П.С. Своё и чужое в русском заграничном путешествии начала ХІХ века // Российская история, № 5 (2010), с. 32. Мемуары А.И. Михайловского-Данилевского и Ф.Ф. Торнау хорошо иллюстрируют и подтверждают продуктивность подхода, предложенного П.С. Куприяновым. Исследователь, помимо просветительской, выделяет ещё две традиции или парадигмы в описании «чужого» – этническую и смешанную (с. 32–33). Этническая парадигма основана на принципе многообразия, каждый народ признаётся особой уникальной группой со своей специфической культурой. Следовательно, она, в отличие от просветительской, свободна от оценочного измерения. Кроме того, под народом в ней понимается не просто жители страны или области, а этническая общность с набором определённых отличительных свойств, обусловленных традицией. Смешанная модель инаковости предполагает совмещение просветительской и этнической. Она «позволяла обнаружить "родственный" народ и тем самым способствовала максимальному сближению, а иногда и отождествлению себя с объектом описания, тогда как привилегированная позиция просвещённого путешественника, напротив, предполагала известную дистанцию» (с. 33).
 

[версия для печати]
 
  © 2004 – 2015 Educational Orthodox Society «Russia in colors» in Jerusalem
Копирование материалов сайта разрешено только для некоммерческого использования с указанием активной ссылки на конкретную страницу. В остальных случаях необходимо письменное разрешение редакции: ricolor1@gmail.com