Если бы можно было представить себе ландшафт в некоей зримой ретроспективе, например в кино, то огромное число уголков именно нашей родины в течение последних 100 лет изменилось настолько и такое количество раз, что было бы непросто поверить в то, что это— один и тот же ландшафт. Речь, безусловно, не идет о тех случаях, когда изменения вызваны чем-то естественным: ростом города, строительством плотины и тому подобным. Речь о том, когда и изменений-то особых не происходит, однако с течением времени ландшафт делается совершенно непохожим на себя. Сам на себя неналожимым. Прежде всего по духу. Это, конечно, связано с драмой нашей истории, ибо тот же Соловецкий монастырь — это нечто совершенно противоположное Соловецкому лагерю особого назначения, размещавшемуся в его же стенах. Таких «перевоплощений» по стране — сотни. Нет нужды далеко ездить, чтобы в этом убедиться. Но одно место потрясло меня особенно — это Бутовский полигон километрах в семи на юг от современной Московской кольцевой дороги.

 

Здесь — прекрасное по своим ландшафтным возможностям место, не случайно оказавшееся в том венце усадеб, которым некогда окружена была старая Москва. Эта усадьба звалась Дрожжино. Парк, пруды, барский дом, конный завод, ипподром. Ее хозяин, И.И. Зимин, был коннозаводчиком. Управлял же имением его племянник, Иван Леонтьевич, жена которого, С.И. Друзякина, была певицей в опере и в свое время считалась одной из лучших исполнительниц партии Татьяны Лариной. Усадебный дух! Дух парка, сада: оранжереи, желтый песок, особенно любимые в подмосковных усадьбах белорозовые маргаритки и, конечно же, забавы. Слон, пущенный в парк для развлечения гостей, обезьянки, лошадки-пони из зверинца помещика Н.О. Сушкина, жившего в недалекой Щербинке. Постоянные наезды гостей из Суханово (имения Волконских), из Астафьево, катание на лодках, фейерверки, танцы дрессированных лошадей на круглой поляне...

 

Ну а потом — будто скукожилась и прогорела пленка, и— изображение блекнет, блекнет, пока вдруг не возникают какая-то понурая деревня, неухоженный парк, люди в фуражках...

 

Барский дом уже исчез, но что-то еще узнаваемо: вот конюшня, лошади... А потом снова — провал, скукоживание пленки, ибо метаморфоза неокончательна — бывшему имению Зиминых суждено было стать даже не сельхозколонией ОГПУ, а жутким местом, где всякий дух жизни вытравлен, где смерть торжествует во всей своей голой неумолимости: засекреченным, нигде, ни в каких архивах не значащимся Бутовским расстрельным полигоном.

Выстрелы в лесу

 

В 1934 году из Екатерининской пустыни, незадолго до этого превращенной в тюрьму (впоследствии известной как Сухановка — секретная политическая тюрьма НКВД), в Дрожжино на десяти подводах привезли зэков.

 

Жителей деревни, прилегавшей когда-то к усадьбе, почти всех выселили в поселок Подсобное хозяйство, обслуживающий Дом архитекторов «Суханово», разместившийся в имении Волконских. Ну а зэки обнесли два гектара леса колючей проволокой и внутри, на месте, где прежде были яблоневый сад и кусок парка, сделали еще одну выгородку: тогда там ни забора не было, ничего — проволоку так и вели по деревьям, она в двух местах, впившись в кору, сохранилась и сегодня. Оставшимся жителям Дрожжино и близлежащего Бутово было объявлено, что здесь будет стрелковый полигон НКВД. Ну, полигон — и ладно. Время было — не для вопросов. Тем более к такой организации.

 

И вот с конца 1935-го на полигоне стали раздаваться выстрелы. Потом — весь 36-й, 37-й, 38-й... Бывало, стреляли по многу часов подряд. Иногда вроде крики доносились, один раз будто бы даже женский: «Не трогайте меня, не трогайте меня!» На рассвете… Родители, отпуская детей в школу, запрещали им проходить мимо полигона, говоря, что это «скверное место». Конечно, кое о чем они догадывались, да и как не догадываться: почти все работали в НКВД — кто в столовой, кто извозчиком, кто истопником, кто шофером. Был там, в Дрожжино, мужик, дом у которого, прежде чем все обнесли колючкой, стоял прямо на территории полигона. Так вот он в спецзоне работал, по вечерам…

 

И все его звали Федька-палач. Хотя он палачом не был. Он на экскаваторе работал. И он-то уж точно знал, почему это место «скверное». Потому что каждый день здесь сотнями расстреливали людей. А он их землей присыпал с помощью бульдозерного ножа, которым был оборудован его экскаватор «Комсомолец». Ну и новые рвы копал — глубина 3 метра, ширина — 4, а длина — хоть 100. Так что по сравнению с тем, что другие знали-видели раз-другой, мельком, возвращаясь с ночной электрички, — проносящиеся мимо «воронки», крытые «автозаки», — он, можно сказать, знал почти все. Но никому не обмолвился ни словом…

 

Когда я приступал к этому материалу, честно говоря, надеялся, что мне удастся на месте какое-никакое собственное расследование провести, хоть одну фразочку из когонибудь вытянуть, которая еще не вытянута. Отец Кирилл, настоятель здешнего храма, возведенного на месте полигона, прямо сказал: сейчас свидетелей не осталось уже, все умерли. Есть одна старушечка, но она заболела, неизвестно даже, выживет или нет. А нам бы надо вещь одну у нее уточнить.

 

— Какую вещь?

— Она, когда молодая была, при кухне работала. Может, еду разносила. И будто бы был случай, когда она офицеров каких-то кормила, запомнила их — как они смеются, суп хлебают... А на следующий день понесла судки на полигон и увидела этих же офицеров мертвыми во рву...

 

Я подождал несколько дней, осведомился, как здоровье этой женщины. Оказалось, умерла старушка…

Трава забвения

 

Сейчас уже все умерли — и свидетели, и исполнители. Поэтому так трудно было обнаружить эту «расстрельную зону», так трудно восстановить списки погибших там… После смерти Сталина полигон закрыли. Внутреннюю зону огородили глухим забором с проволокой, посадили охрану с автоматами и собакой и на долгие годы как бы закрыли на ключ. До этого, правда, чтобы провалы на месте рвов были не так видны, туда свозили с городских свалок мусор — заравнивали. Поселочек Дрожжино, ничего общего уже, конечно, не имеющий с бывшей усадьбой Зиминых, постепенно «отключился» от зоны, зажил своей собственной жизнью. Те же, кто знал, — молчали… Одни — потому, что глотнули страху, который навеки замкнул им уста. А другие—в Москве, на Лубянке,—молчали потому, что знали и другое: чтобы память умерла, нужно время. Много времени.
 
Потом вокруг зоны вырос дачный поселочек НКВД, в котором, правда, поначалу не разрешали строить дома выше одного этажа и с подвалами. Но потом и это забылось, по краям поселка выросли особнячки, клубника пошла, смородина, гаражи, насущные вопросы — и постепенно закрытая территория за забором, в щели которого виднелись только деревья да глухая трава, перестала занимать людей.

 

Характерно, что в годы хрущевской «оттепели» очень многое открылось. Все, разумеется, не могло открыться — тогда бы и сам Хрущев, и большинство власть предержащих оказались бы повязанными общим кровавым делом. Но очень многое всплыло. Из лагерей вышли люди, которые поведали страшную правду о ГУЛАГе. Однако название «Бутово» так нигде ни разу не промелькнуло…

 

Из всех, кто по ошибке или по формальной оплошности в оформлении его «дела» не был расстрелян в ту же ночь, как его сюда привезли, действительно избежал расстрела только один человек. В то, что он уцелел, почти невозможно поверить, но это факт. А травой забвения оказалась сорная трава — борщевик, который так буйно разросся в запретной зоне, что общественники из комиссии по делам необоснованно репрессированных, впервые ступившие на ее территорию (а случилось это только в июле 1993 года), оказались буквально в джунглях: несколько старых деревьев напоминали, что когда-то здесь был парк, да земля под ногами странно бугриста. Не так изначально была уложена Господом эта земля. Тогда об этом месте почти никто ничего не знал.

«Спецобъекты» НКВД

 

В рассекречивании Бутовского полигона не обошлось без журналиста: им оказался А.А. Мильчаков, сын репрессированного первого секретаря ЦК ВЛКСМ А.И. Мильчакова. Он начал исследования по массовым захоронениям задолго до того, как тем же вопросом официально занялся КГБ. Домыслов он не строил, а исходил из самой логики происходящего: с 1918 года в Москве беспрерывно расстреливали людей. Но если поначалу Донского крематория и окраин московских кладбищ кое-как хватало, чтобы хоронить этих несчастных, то в годы массового террора, порожденного ежовскими постановлениями 1937 года, «кладбищенское хозяйство Москвы», как это принято говорить, справиться с поступающим количеством трупов уже не могло. А значит, должны были существовать специальные кладбища или места расстрелов, где закапывали прямо на месте.

 

Мильчаков «нащупал» к югу от Москвы треугольник Сухановка — «Коммунарка» (бывшая дача наркома НКВД Ягоды, позже — место массовых расстрелов и захоронений) — Бутово. И в своем телерепортаже даже назвал эту «зону» Бутовским расстрельным полигоном. Видно, тогда еще были живы свидетели, которые проговорились хотя бы о названии. И хотя ворота ему, разумеется, не открыли и снимать ему пришлось, по сути дела, только забор, репортаж тот сыграл важную роль. Потому что в это же самое время в органах безопасности тоже были созданы группы реабилитации, которые занимались поиском мест массовых захоронений 1930—1940-х годов. Дедуктивным методом работники группы реабилитации тоже сошлись на целесообразности «проработки» южного направления — именно Бутово и «Коммунарки». И даже выезжали на места для опроса населения. Но что удивительно — в недрах своего ведомства никаких следов они очень долго не могли обнаружить. Ни одного документа, ни одного приказа, хотя бы косвенно подтверждающего существование спецобъекта Бутово! И только в конце 1991 года в архиве Московского управления КГБ были обнаружены неизвестные ранее и нигде не зарегистрированные материалы. Точнее — 18 томов дел с предписаниями и актами об исполнении приговоров о расстрелах 20 675 человек с августа 1937 по октябрь 1938 года. На документах стояли подписи начальника управления НКВД по Москве и Московской области И.Д. Берга (расстрелян 7 марта 1938 года) и его заместителя М.И. Семенова (расстрелян 25 сентября 1939-го).

 

Один из «ветеранов» НКВД, фамилию которого могущественное ведомство открывать не захотело, удостоверил их подписи и подтвердил наличие «спецобъектов» в Бутово и в «Коммунарке». В «Коммунарке» хоронили политическую «верхушку», партийных оппозиционеров, старых большевиков, деятелей Коминтерна и братских партий, членов правительства и так далее. В Бутово же расстреливали и сваливали во рвы приговоренную «тройками» к расстрелу «низовку». Народ…

Братская могила

 

В бутовской земле лежат все: люди разных возрастов, разных национальностей и вероисповеданий, разных занятий — от блестящих ученых и богословов до кустарей и подмастерьев. Бывшие сотрудники НКВД здесь соседствуют с трижды раскулаченными и под конец расстрелянными крестьянами. Здесь лежат и латышские стрелки — опора Ленина в 1918 году, — поголовно истребленные в конце 30-х, и романтики-коммунисты, приехавшие «строить социализм» откуда-нибудь из Германии или Южной Африки. Здесь — тысячи бывших «каналармейцев», воплотивших грандиозный проект соединения Москвы-реки с Волгой и уничтоженных сразу после того, как канал был построен и миллионное население Дмитлага стало ненужным стране. Здесь и все «бывшие» — предприниматели, офицеры и вообще, так сказать, «привилегированные классы». Но здесь — и рабочие. Здесь — и художники. Трудно поверить — одних художников 100 человек! Здесь люди совсем простые и всесторонне одаренные, подлинный цвет России. Скажем, Председатель 2-й Государственной думы Ф.А. Головин, московский генерал-губернатор В.Ф. Джунковский, обладатель семи высших боевых наград генерал Б.И. Столбин, духовный композитор М.Н. Хитрово-Крамской, иконописец граф В.А. Комаровский, митрополит Ленинградский Серафим (Чичагов), лицо которого даже на последней, тюремной, фотографии поражает своей духовной силой, здесь — яркий церковный мыслитель епископ Арсений Жадановский, представители дворянских родов Тучковых, Гагариных, Шаховских, Оболенских, Олсуфьевых, Бибиковых... И еще — несметное число людей совсем простых, с фамилиями далеко не литературными, подвернувшихся машине террора в силу самых разных жизненных обстоятельств. Скажем, Петров Виталий Александрович. Работал вольнонаемным на строительстве канала Москва—Волга, арестован в возрасте 36 лет за то, что, будучи 20-летним, через китайскую границу пытался бежать с другом в Харбин, а оттуда в Америку... Попытка бегства не удалась, знакомый китаец препроводил их через границу обратно. Он женился, стал работать... Мог ли он знать, что через 17 лет его настигнет статья 58-10 («шпионаж») и он с приятелем Николаем Бухваловым будет осужден и расстрелян в Бутово? Разумеется, не мог. Как и большинство здесь расстрелянных.

 

Семья Пресновых из подмосковного села Крылатское в полном составе (6 человек) угодила под расстрел за то, что их дом, да и окрестности на живописном берегу Москвы-реки приглянулись немцу Эрнсту Шуле, работавшему в посольстве Германии, который снял часть их дома как дачу.

 

В Пирочах, что под Коломной, дело было уже посерьезнее: тут натуральный открылся заговор. Деревня издавна считалась одной из самых богатых в округе. Часть ее жителей уже была «раскулачена» в начале 30-х и даже отбыла ссылку. Естественно, отношение к советской власти у крестьян было соответствующее. В Коломенский райотдел НКВД вызвали председателя пирочского сельсовета и допросили с «пристрастием». За 2 дня допросили 5 раз, грозили револьвером. В результате председатель дал-таки показания на десятерых односельчан. Те, в общем-то, и не скрывали своих настроений: «Колхозники — те же крепостные, работают они не на себя, а на дядю, работают помногу, а получать — ничего не получают, сидят голодные и холодные» (из протокола допроса крестьянина И.М. Минаева). «Колхозы — это та же барщина.... Крестьяне увидят облегчение только тогда, когда не будет большевиков и советской власти» (из протокола допроса крестьянина Е.В. Симакова). Мгновенно было «сделано» дело о контрреволюционной крестьянской группе села Пирочи. Через 20 дней после первых арестов дело слушалось тройкой Московского управления НКВД. Всех десятерых ждал расстрел. Приговор был приведен в исполнение уже на следующий день после заседания «тройки»...

 

А.Ф. Бородина, бывшая монахиня Всехсвятского монастыря, была домработницей в семье врачей, работавших на строительстве канала Москва—Волга. Стала посещать церковь, что не понравилось ее хозяйке. Та написала на нее донос, прося милицию известить ее загодя о принятом решении, чтоб она «заранее могла взять себе сразу другую работницу». На допросах Бородина призналась, что она человек религиозный, но категорически отрицала контрреволюционную агитацию. Расстреляна в Бутово 14 сентября 1937 года.

Ошибка наборщика, ставшая хрестоматийным сюжетом литературы и кино, стоила жизни наборщику 1-й Образцовой типографии Д.Г. Ларюкову. «В феврале мес. 1937 г. он допустил грубую ошибку, в заводской многотиражке набрал: «очистить Советский Союз от Советской нечисти» вместо «троцкистской нечисти». Расстрелян в Бутово 25 ноября 1937 года.

Даже самые высокие чины и самые нужные стране знания не спасали человека. Расстреляны в Бутово альпинисты, особенно имевшие контакты с иностранными инструкторами. В том числе: участник Памирского похода 1936 года Г. Розенцвейг (врач, альпинист), А. Гланцберг, военный инженер 2-го ранга, начшколы альпинизма РККА, М. Фриновский, командарм 1-го ранга, заместитель наркома внутренних дел — один из организаторов армейского альпинизма...

Пляска смерти

 

Художник Роман Семашкевич был арестован накануне персональной выставки, и вместе с ним навсегда исчезли подготовленные к развеске одетые в рамы картины. Его жена искала их всю жизнь, но так и не нашла. И сейчас отыскать картину Семашкевича — это большая удача. Но вот кое-какие записи его, в том числе и письма к жене, остались. В одном он пишет: «На дороге деревня-сказка. Миллион ландшафтов! Дом, люди, и у каждого пара чистых, совершенно прозрачных глаз. (...) Нет слов выразить то, что я вижу. Выжал краски на тарелку (нет палитры). Несчастные, они лежат, ждут воплощения и исчезновения. Я живу. (...) Мы же, художники — рыцари».

 

А вот отрывок из автобиографии его товарища, Александра Древина, тоже расстрелянного в Бутово: «Что может быть для художника более необходимым, как чувствовать, что черпаешь силы из двух великих источников: сильная жизнь и сильная природа...» Даже из пары строк видно, какие рыцари искусства пали под пулями… Но как бы ни жить, что бы ни чувствовать — быть известным художником или оставаться существом совершенно незаметным, — не имело никакого значения. Террор 1937—1938 годов не оставлял вне возможного обвинения ни одного человека, находящегося на территории СССР. Кроме, пожалуй, одного…

 

Вообще, говоря о терроре 30-х, видимо, пора отказаться от термина «политические репрессии»: он далеко выходил за рамки политики и ему давно нужно подыскать другое определение. Некоторые исследователи говорят о «саморазгоняющейся машине» террора. Действительно, на первых порах в работе НКВД есть и отчасти утешительные даже черты машинности. Все-таки машина слушается человека. У нее есть профиль-задание, есть свои КПД, мощность, нормы выработки, результаты работы. Но когда речь не идет больше ни о кубометрах земли, ни о тоннах золота, а только о количестве подписей — «расстрел», «расстрел», «расстрел», — тут уже дело в зле, как таковом, мировом зле, вырвавшемся из-под контроля. К сожалению, в человеческой истории такие вулканические выбросы случаются…

 

И если продолжать о Бутовском полигоне — что, мол, там было? То дать ответ сложно, потому что мест, где смерть с таким азартом отплясывала бы свою адскую пляску, немного. А с другой стороны — и «интересного», прошу меня простить, — ничего, потому как зло, оно бесплодно. Творчество, гениальность, самопожертвование — вот загадка. А здесь — что? Барак, куда привозили заключенных. Домик, где ждали своего часа приговоренные. Рвы. Тринадцать рвов, доверху заполненных, как грязью, мертвыми людьми. Экскаватор. В общем, по протяженности — километр рвов. Можно высчитать объем и количество трупов, «необходимых», чтоб этот объем заполнить. Есть еще какие-то ямы в лесу.

 

Конечно, здесь не 21 тысяча человек лежит. Просто про них нам известно. А про всех остальных — нет. Немота. Прятание документов, оружия, людей, любой правды — всего. А потом все эти «двойки», «тройки», обезьянья имитация правосудия и кропотливейшая сверка личности перед расстрелом: точно ли того привезли? «Автозаки», в которые набивали по 50 человек и по дороге подтравливали выхлопным газом, чтоб не вздумали трепыхнуться (выдумал это, видимо, И.Д. Берг, показания такого рода были в его деле, но сейчас — исчезли). Или попросту били. Существовал такой специально обученный гад, у которого профессия была — избивать людей перед казнью, чтобы не вздумали бежать. А то вдруг приговоренный к расстрелу — убежит? На Севере начальник конвоя на нервной почве 5 дней пил, а потом лично перестрелял весь этап — 1 110 человек.

 

Расстрельщики — особая дьявольская порода: все были офицеры, проверенные еще с Гражданской. Водка у них была всегда. Выпьют — и вперед — лично из своего нагана в затылок...

 

В Бутово их работало четверо. Но вот, скажем, 28 февраля 1938 года на полигоне расстреляли 562 человека. Трудно представить, чтобы каждый так вот, «в затылок», убил больше 140 человек. Значит, либо подмога была, либо автоматы. Сейчас выясняется, что постоянных расстрельщиков на всю Москву было всего 12 человек. Все они не дожили, собственно, до старости. В основном спились. Один повесился. Один сошел с ума. И только один — ничего. Отработал, вышел на пенсию. Вид имел сельского учителя, почти добродушный: очки, усики… Говорят, за годы работы лично расстрелял 10 000 человек…

Впрочем, цифры такая вещь — в конечном счете они перестают и убеждать, и даже пугать.

Новомученики и исповедники

 

С тех пор как первая группа исследователей ступила на землю Бутовского полигона, прошло 10 лет. «Смысловой ландшафт» в Бутово в очередной раз сменился, как во многом сменился и состав группы, работающей над реабилитацией расстрелянных. В ней были молодые люди, причем почти все они — прихожане выстроенного на полигоне, буквально на краю рва, «на рву» храма Новомучеников и исповедников российских, иначе говоря, священнослужителей и мирян, погибших за православную веру. Уже в самом начале работы со списками расстрелянных и с их личными делами выяснилось, что в Бутово расстреляно очень много священников — около 700, а также мирян, приговоренных за исповедание веры. Дела их передавались потом в Патриархию, где была уже создана комиссия по канонизации новомучеников. И в результате получилось, что в земле Бутово покоится прах 255 святых, и земля здесь в таком случае в буквальном смысле святая, ибо такого количества прославленных подвижников веры не погребено даже на территории Киево-Печерской лавры.

 

Когда я впервые попал на территорию Бутовского полигона 17 мая 2003 года, в день празднования Собора Новомучеников, в Бутово пострадавших, на который съезжаются чуть ли не все свободные от служб священники Москвы и ближайшего Подмосковья, то поразила меня прежде всего радостная атмосфера праздника — по сути пасхального — праздника Воскресения. И когда кто-то из церковных иерархов, мощным шагом войдя в каре «отцов» (под открытым небом образующее как бы стены живого храма), зычно возгласил: «Христос воскресе!» — а сотни сильных, хорошо поставленных голосов отозвались ему: «Воистину воскресе!» — трудно было удержаться от какого-то чистого праздничного восторга. Накрапывал дождик. По всему саду, вернее, по всей территории бывшего расстрельного полигона, священники исповедовали и причащали верующих. Поминальный крест, установленный у обозначенного веревками рва, как алтарь, сиял огнями свечей. Небольшая, ладная, деревянная церковь виднелась в стороне, новая колокольня... Ничего в этом не было ни грустного, ни заупокойного... Напротив, даже списки расстрелянных священников на специальных щитах возле храма как будто призывали не грустить, а радоваться: вот нашлись, не забыты, и вместе с памятью о них, вместе с памятью о тех, кто лежит с ними рядом, вновь обретается то, что было в уничтоженном народе русском, чьими страданиями очищена земля проклятой «зоны».

 

Позже из разговора с отцом Кириллом, настоятелем храма, я не без удивления узнал, что в 1930-е годы Русская Православная Церковь едва не перестала существовать, утратив апостольскую преемственность. Конечно, самым лютым гонениям церковь подвергалась с первых дней революции. Потом были еще «кампании» — изъятие церковных ценностей, расколы, «обновленчество», сплошные «посадки». Но в конце 30-х речь пошла о полном истреблении священства, как такового. Был правительственный лозунг: к 1 мая 1937-го имя Бога будет забыто на территории СССР. В результате церковь понесла такой урон, что порой на свободе оставалось не более четырех епископов. А чтобы рукоположить нового епископа, нужно не менее трех. Если бы еще двух в этот момент посадили, то угроза утраты апостольской преемственности — передачи особого благословления высшим церковным иерархам, идущая от первых апостолов, — была бы совершенно реальна. И тогда его пришлось бы восстанавливать извне, как в Албанской церкви, где все высшие церковные иерархи были уничтожены. В это трудно поверить, как вообще трудно поверить в то, что творилось в эти годы по всей России и что гулким расстрельным эхом отозвалось в Бутово.

Воскресение

 

Сейчас в Дрожжино, в бывшей разведшколе КГБ, открыта воскресная школа в честь новомучеников и исповедников российских, где работает небольшой центр по увековечению памяти всех расстрелянных в бутовской «зоне» людей. Издано 6 книг памяти, где о каждом из 21 тысячи расстрелянных сообщены по возможности полные сведения, собранные в результате многолетней и многотрудной архивной работы. Возглавляет все это отец Кирилл, когда-то приехавший в Бутово молодым геологом взглянуть, где похоронен его дед, священник Владимир Амбарцумов, а в результате сам ставший настоятелем храма. И, в общем, деятельность всех причастных к Бутово людей — будь то архивная работа Лидии Алексеевны Головковой или обобщающая огромный массив собранных материалов «компьютерная мастерская» Александра Назарикова — оказалась так или иначе связана с церковью. Потому что без веры в жизнь после смерти, без разделения Добра и Зла и без веры в то, что Добро в конце концов восторжествует, — вся эта работа во многом бессмысленна. Потому что тогда и книги эти, и интернет-сайт будут просто огромным реестром мертвых людей.

 

Лидия Алексеевна Головкова — автор очень интересных статей по Бутово — бывший художник. За разговором я спросил, как получилось так, что она оставила любимое прежде дело и стала архивариусом, сотрудником богословского института и какой вообще в ее работе смысл — исторический или религиозный?

 

Она задумалась.

— А помните был философ Николай Федоров? У него странный был идефикс: добиться человеческими силами воскресения мертвых. Во плоти. И я, читая его, все думала: какой же это ужас получится… А теперь смотрю на Сашу Назарикова, слушаю, как он о митрополите Серафиме (Чичагове) как о живом рассказывает и фотографии его показывает — вот он еще в армии, а вот уже сменил мундир на церковное облачение... И хочет, чтоб я им прониклась, полюбила его — и в величии земной славы, и лишенного всего, в Бутырской тюрьме, но не сломленного — и понимаю, что вот это и есть человеческое воскрешение по-федоровски.

 

А церковь молится не только о Воскресении к жизни вечной, но о Воскресении к свету душ заблудших и погибающих, искушенных злом. И о Воскресении в людской памяти подвига душ сильных и светлых, испытанных злом и даже истерзанных, — но не сломленных, святых душ. Без этого мрак не рассеется над Бутовским полигоном и ландшафт не просветлится.

Финал стройки века

Дмитлаг, крупнейшее лагобъединение ОГПУ—НКВД, существовал с 1932 по 1938 год. Приказ о его формировании вышел 20 сентября 1932 года. Тогда по этапу стали прибывать сюда люди — из-под Питера и из Средней Азии, Темниковских и Вишерских лагерей, Саровского лагеря и из Сибири. К 1933 году население Дмитлага настолько разрослось, что начальство потеряло контроль за его численностью. Было решено провести «однодневную генеральную проверку всех зк/зк», для чего 31 декабря 1932 года запретили любые перемещения по всем подразделениям лагеря. Дмитлаг на этот день вмещал в себя миллион двести тысяч человек. Канал, который должен был соединить Москву и Волгу, планировался протяженностью в 128 км. Кроме того, требовалось построить 11 шлюзов, 7 плотин, гидростанции.

На строительстве канала работало огромное число специалистов, часть которых, осужденных как «вредители» и «враги народа», была досрочно освобождена для нужд стройки. Обеспечение работ было поручено главному инженеру Сергею Жуку и его заместителю, бывшему директору Ташкентского опытно-исследовательского института «вредителю» Владимиру Журину, судимость которого была снята на строительстве канала. Начальником производственного отдела стал «враг народа» профессор Н.В. Некрасов, досрочно освобожденный в Дмитлаге. Другим выдающимся инженером на стройке был барон Ф.Н. Греневиц — представитель старинного рода российских немцев, который полностью (за исключением тех, кто успел эмигрировать) был уничтожен в первые годы советской власти.

23 марта 1937-го — опущены щиты Волжской плотины.

Впервые за всю свою историю Волга была остановлена на три минуты.
27 марта — волжская вода вошла в канал.
17 апреля — вода заполнила все 128 км канала.
28 апреля — начало массовых арестов среди руководства строительства и заключенных.

Аресты в Дмитлаге производились в период всего строительства канала, но массовыми они стали только в 1937-м, после прихода к власти Ежова. С 8 августа 1937 года начались массовые расстрелы в Бутово и в «Коммунарке» заключенных Дмитлага. Закончились они только в апреле 1938 года.

Особенно много расстрелов было в марте 1938-го: видимо, высоким руководством было сочтено, что при расформировании такого большого лагеря проще избавиться от человеческого «балласта», чем распределять заключенных по другим лагерям. Обычно к осужденным применялась 58-я статья — «контрреволюционная пропаганда и агитация», а также «пораженческие настроения», «опошление воспитательно-трудовой политики советской власти», и так далее, и тому подобное.

 

Из жизнеописания священномученика митрополита Cерафима

 

Митрополит Серафим, расстрелянный в возрасте 81 года, происходил из старинной дворянской фамилии, тесно связанной с историей российского флота. Прадед его — знаменитый адмирал В.Я. Чичагов, один из первых исследователей Ледовитого океана, дед — морской министр России П.В. Чичагов, видный участник войны 1812 года. Первоначально и будущность родившегося в 1856 году потомка прославленного рода связывалась с военной карьерой. Он получил образование в Пажеском корпусе и Артиллерийской академии, возвратился Георгиевским кавалером с Русско-турецкой войны 1877—1878 годов и начал литературную деятельность — сначала как военный историк.

 

К этому времени относится его знакомство с протоиереем Иоанном Кронштадтским, в духовном послушании которого он находился 30 лет. Внутреннее преображение, вызванное этим знакомством, привело к тому, что в 1891 году полковник Леонид Михайлович Чичагов совершил невероятное: подал в отставку и объявил о своем желании стать священником. Это решение вызвало шок у всех его близких, в том числе и у жены, но он не отступился от своего решения. Подготовка к принятию сана сочеталась у него со страстным желанием помогать ближним. Он начал осваивать медицинскую науку (лечение травами) и даже изложил свое учение о здоровье в «Медицинских беседах», вышедших в 2-х книгах. В 1893 году Л.М. Чичагов был рукоположен в сан священника и начал службу в церкви Святителя Николая на Старом Ваганькове.

 

Через два года умерла его любимая жена, и он, вступив в монастырское братство Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, был пострижен в мантию с именем Серафим. Началась его литературная работа в области церковной истории: написанное им житие старца Серафима Саровского оказало решающее влияние на канонизацию старца как святого. Проповеди его были настолько проникновенны, что даже в то время записывались: в Кишиневе в 1911 году вышел сборник его проповедей — бесед и речей, в которых изложено его понимание человеческой свободы и Божественной благодати, — смелый и мудрый образец православной мысли.

 

После Поместного Собора Русской Православной церкви 1917—1918 годов преосвященный Серафим был возведен в сан митрополита, однако назначенное ему служение в Варшаве не смогло исполниться из-за начавшихся революционных событий. Он остался в Москве и служил в разных храмах. Современники отмечали доброту его сердца, всегдашнюю готовность откликнуться на нужды ближних. Он сочинял церковную музыку, никогда не расставался с фисгармонией, хорошо рисовал, занимался иконописью: в московской церкви во имя Пророка Божьего Илии, что во 2-м Обыденском переулке, можно видеть замечательный образ Спасителя в белом хитоне и образ преподобного Серафима, молящегося на камне, написанные им.

 

В 1922 году последовали первый его арест и высылка на 4 года на жительство в Архангельск. В 1927 году владыка Серафим признал власть митрополита Сергия (Старгородского) и через год был назначен на Ленинградскую кафедру. Пять лет пришлось ему противостоять «обновленческой деятельности», поощряемой партией, и бороться за подлинную церковь. В 1933-м митрополит Серафим был удален на покой. В ноябре 1937 года он был арестован на подмосковной даче и 11 декабря расстрелян и захоронен в одном из тринадцати бутовских «рвов».

 

Из жизнеописания священномученика отца Владимира Амбарцумова

 

Владимир Амбарцумович Амбарцумов окончил Московский университет в роковом для России 1917 году. Он был талантливым физиком, и его могла ждать блестящая карьера как за границей, так и в тогдашней России. Однако он решил оставить научную деятельность и начал зарабатывать на жизнь частными уроками, а сам вместе с женой целиком ушел в деятельность студенческого христианского кружка. В Кречетниковском переулке нашли брошенный дом, который студенты привели в порядок, где и поселились Владимир Амбарцумов с семьей и наиболее активные члены кружка. Здесь проводились занятия с молодежью по изучению Евангелия.

 

В начале 1920-х годов студенческое христианское движение набрало силу во многих городах России. Амбарцумов, сам основавший в разных городах несколько кружков, стал председателем Центрального комитета российских христианских студенческих кружков. В 1925 году кружки были запрещены и вслед за запретом немедленно последовали репрессии. Как-то раз Амбарцумов ночевал в доме Н.Е. Пестова, куда с ордером на обыск и арест пришли сотрудники ОГПУ. Чекист, проводивший обыск, не знал, что перед ним председатель студенческого движения; он продержал его всю ночь и рано утром отпустил, арестовав только хозяина квартиры. Владимир Амбарцумович пошел по Москве от одних друзей к другим, но у всех в этот ранний час горел свет— шли обыски. Проходив по городу до открытия парикмахерских, он сбрил бороду, усы, постриг волосы, а затем сменил пенсне на обычные очки. После этого случая он полностью перешел на нелегальное положение — уволился с гражданской службы и не имел постоянного места жительства...

 

В 1927 году в городе Глазове он был рукоположен в сан иерея, а в 1929-м назначен настоятелем московского Князе-Владимирского храма в Старосадском переулке. Но время его открытого служения церкви, «неподпольной» жизни и счастливого общения со своими детьми было недолгим. В 1932 году последовали арест и продолжительные гонения. Лишь в 1934-м он вернулся в Москву и устроился на работу в Институт климатологии в поселке Кучино.

 

В ночь с 8 на 9 сентября 1937 года за ним пришли. Дети собрали отцу кое-какие вещи и положили их в наволочку. Когда он вышел из дома, дочь, провожавшая его, сорвала в саду и подала отцу яблоко. «Не надо», — отрезал сотрудник ОГПУ. Он, видно, знал, что забирают на этот раз не для того, чтобы отпустить. 5 ноября 1937 года отец Владимир Амбарцумов был расстрелян в Бутово.

 

Отец Кирилл: «Бутово должно стать местом памяти»

 

«...После того как Церковь узнала о том, что на Бутовском полигоне погибло много священнослужителей — это было весной 1994 года, — возникла необходимость строительства на этом месте храма. Не потому, что мы знали, что многие погибшие здесь за веру будут потом прославлены как святые, а потому что это вообще в традициях православия. Причем эта мысль была высказана как Святейшим, так и мэром Москвы. Но в это время и Святейший, и Ю. Лужков занимались строительством Храма Христа Спасителя — было ясно, что еще на один храм их не хватит. И тогда родственники пострадавших на полигоне попросили у Патриарха разрешения создать общину, чтобы самим заняться строительством храма. Община была создана в конце 1994 года. Я был избран председателем приходского совета, или, попросту, старостой. По нашей просьбе Святейший обратился в ФСК (теперешнее ФСБ) с просьбой о выделении в Бутово земельного участка под строительство храма. Никто не думал, что нам отдадут полигон, и тем более центральную часть, поэтому формулировка была именно такая. Неожиданно быстро в патриархию позвонили из администрации Московской области и предложили обсудить этот вопрос. Переговоры проводил владыка Арсений, теперешний архиепископ. Я присутствовал. Два чиновника из администрации Московской области поинтересовались: зачем вам это? Когда им было объяснено, что здесь пострадало много священнослужителей и вообще много известных людей, один из них сказал: «Тогда возьмите лучше «Коммунарку», там такой хороший лес...» Владыка Арсений сказал: «Нет. Здесь пострадали конкретные люди, родственники которых живы до сих пор…»

 

Неожиданно быстро эти вопросы разрешились. При этом было решено, что в Бутово будет открыт храм, куда люди смогут приходить молиться — потому что здесь земля освящена кровью священномучеников. Как только территория была передана Русской Православной Церкви, она стала открытой для всех. Ибо даже тогда, когда чекисты признали, что это зона массовых захоронений, они разрешили доступ сюда только по выходным дням. Затем был построен храм по проекту архитектора Дмитрия Шаховского, чей дед, священник Михаил Шикт, тоже здесь расстрелян. Сама территория... Я не могу сказать, что она благоустроена, но она все-таки приведена в порядок. Потому что когда мы ступили сюда впервые, чтобы пройти от первого поклонного креста к тому месту, где находится сейчас храм, мы топорами прорубали заросли борщевика, сухостоя, буквально, как в джунглях. Сейчас основная часть территории, по крайней мере, ухожена, скошена трава, обозначены рвы, разбиты цветники — совсем другой вид. И это с нашей точки зрения очень большой шаг.

 

В 1997 году на средства Московского правительства в Дрожжино была практически заново построена дорога от Варшавского шоссе. Сюда был пущен автобус, налажено рейсовое сообщение. Этот рейс был организован именно для того, чтобы люди приезжали на место захоронения, и сейчас этим автобусом пользуются все, хотя расписание его приурочено к расписанию богослужений. Так или иначе это место стало достижимым, доступным. В начале 1997 года по благословению Его Святейшества было произведено вскрытие одного из рвов и впрямую доказано, что это — место массовых захоронений расстрелянных. И в 2000—2001 годах, опять же на средства Московского правительства, были проведены проектно-изыскательские работы с целью точного нахождения рвов. Их обнаружено тринадцать. После этого, собственно, и возникла мысль, чтобы всю эту территорию сохранить как памятник. Для начала пришлось остановить строительство здесь, в Дрожжино, микрорайона из нескольких многоэтажных домов, коммуникации которых вообще планировалось проложить через южный ров. После того как план отменили, было принято решение о сохранении этого места как исторического памятника. И сейчас все, что происходит в Бутово, вошло, можно сказать, в гораздо более серьезную стадию. Готов проект благоустройства и озеленения памятника «Бутовский полигон». Сейчас этот проект проходит последние экспертизы, и надо будет решать вопрос о финансировании работ по благоустройству территории полигона. Основная идея проекта — это сохранение территории в прежнем виде и обозначение погребальных рвов в виде холмов. Потому что, если вы ходили по проваленным ямам, забросанным мусором, обувью, чернильницами, вы сами понимаете, как это жутко. Надо проделать мелиоративные работы, земляные, работы по озеленению и так далее, но главное, с чем сейчас все согласились, это то, что здесь должен быть памятник.

 

...Реально так сложилось, что вся деятельность на полигоне происходит вокруг нашей общины. Мы собираем материалы по истории полигона, о людях, которые здесь пострадали. Члены общины принимают непосредственное участие в подготовке периодических выпусков книги памяти «Бутовский полигон», которая издается на средства Московского правительства. Сейчас у нас более 500 различных вещей, принадлежащих людям, которые были расстреляны здесь.

 

Поэтому мы надеемся, что рано или поздно здесь будет музей, посвященный памяти пострадавших. Ведется работа по созданию интернет-сайта с материалами, посвященными людям, погибшим в Бутово. Архив огромный! На средства общины был издан полный список погибших на полигоне. И несмотря на ограниченный тираж в 500 экземпляров, это издание дало возможность очень многим людям найти своих близких. Мы его разослали по библиотекам, в комиссии по реабилитации и так далее. И надеемся эту мемориальную деятельность в дальнейшем расширять. Начиная с осени прошлого года в помещении, отведенном под воскресную школу, почти постоянно действуют экспозиции, посвященные людям, погибшим на полигоне. Скажем, готовится выставка Владимира Темирева, сына Анны Темиревой — это жена Колчака. Он здесь расстрелян. Родственники хотят, чтоб у нас была его первая выставка, а потом они хотят работы передать в Третьяковку.

 

...Если говорить о дальнейших планах, то Святейший благословил строительство каменного храма на территории бывшей усадьбы Дрожжино, вне территории бывших захоронений. Следующая проблема: программа развития всей территории памятника. Этот вопрос поставлен перед объединенной коллегией Правительства Москвы и Московской области. Если говорить о том, что мы сейчас уже реально могли бы делать при наличии средств, то можно было бы всерьез приступить к благоустройству территории. Причем поэтапно. Вряд ли сразу найдутся все деньги в нужном объеме. Но мелиоративные работы, необходимые в первую очередь, можно было бы провести. Требуются деньги на ремонт, а фактически восстановление, сохранившегося флигеля усадьбы. Мы предполагали именно в этом здании организовать музей. Необходимы средства и для нашей архивной работы, текущей работы, потому что нужны и расходные материалы, и техника, и хоть какие-то зарплаты людям... Чем глубже мы прорабатываем этот проект, тем больше пока возникает проблем. Причем в основном чисто бытовых. Необходимо решить вопрос о коммуникациях: в первую очередь электричества. Надо вести газ, потому что отопительная котельная «дышит на ладан». Канализация здесь по системе конца 1940-х годов. Так что все надо менять…

 

Я глубоко убежден, что Бутово должно стать местом памяти не только тех, кто был расстрелян здесь, но и всех невинно убиенных, репрессированных, погибших в лагерях на территории бывшего СССР. Ибо для людей, родственники которых сидели в Колымлаге или в Казахстане, нереально туда съездить. А это место около Москвы смогут посетить очень многие люди со всей России. Поэтому Бутово могло бы стать местом памяти всех пострадавших. Тут должны стоять какие-то памятные знаки... Какими они будут — это уже относится к углубленной разработке проекта музея памяти. Возможно, это найдет стихийную форму для воплощения. Так что мы не будем сейчас думать об окончательном виде Бутовского мемориала. Каким он будет — покажет время... Но все, что происходит здесь, не только в православных, но и в очень русских традициях...»

Василий Голованов

• Бутовский полигон. Л. А. Головкова