Вкус жизни (продолжение). Петр Кузнецов - Вкус жизни (автобиографическая повесть). Петр Кузнецов - НЕПРИДУМАННЫЕ ИСТОРИИ - Реалии советского времени - История России

Вкус жизни

(продолжение)

* * *
Продолжая галерею образов, нельзя не сказать о замполите. Это был "кряжистый дуб" на коротких ногах родом из далекой русской деревни. В политработники попал после десятилетней службы мичманом. Так что хоть он и носил звание лейтенант, но был по тогдашним меркам уже довольно немолодой. Замполит являлся человеком настырным и весьма упорно проводил свою замовскую линию в жизнь. Федор Иванович имел двоих детей-школьников и жену в три обхвата. Говоря о детях, он иногда сетовал:

- Вот, опять кашляют, а старший залез на шкаф и оттуда упал. Некогда заняться воспитанием.

Замполит был неплохим человеком, и мы его от души жалели, когда он с нашим ПАПОЙ терпел конфуз. Затеял он как-то партийное собрание, с докладом должен был выступать командир. Когда он уже вышел к трибуне и Федор Иванович дал ему доклад для прочтения, КЭП начал мяться, здесь, в отличие от мостика, он чувствовал себя неуютно:

- Ну, мы здесь все офицеры собрались, друг друга понимаем, чего уж там и тут. Верно, Федор Иванович? - спросил его КЭП с надеждой.

Далее дверь в ленинскую комнату открывалась и в щель просовывалась голова его товарища по командирскому коридору. Голова говорила:
- Слава, мы все давно собрались, тебя ждем, у тебя совесть есть? Люди ведь ждут.
- Вот видишь, Федор Иванович, - я мол здесь ни причем, люди мол ждут и все такое прочее, и медленно-медленно исчезал, поручая свое выступление замполиту.

Положение Федора Ивановича было сложное. Но он своим цепким крестьянским умом умел лавировать, а куда ему было деваться? Замполит любил нас, офицеров, воспитывать, например, находясь в другой базе в порту Балтийск, прежде чем отпустить с корабля, много говорил о трезвости, о моральном кодексе, намекал на комсомольскую и партийную ответственность в случае чего, в общем, делал свое дело. Но оказалось, что и он имел свою слабость по женской части. Как-то он повадился приходить на корабль под утро. Объяснял это тем, что всю ночь дежурил у постели больного друга. Об этом узнал КЭП, быстро оценил круги под глазами и следы засосов на шее, но в тот день ничего не сказал. На следующий день рано утром должны были идти в море, замполита нет. Никто, конечно, на приготовлении корабля к бою и походу его не хватился, а тут уже и добро от оперативного дежурного на выход получено. Капитан принял свои сто грамм и вышел на мостик. Вот тут-то и выяснилось, что комиссара нет. Когда были отданы швартовые концы, на торце пирса показался замполит. Он бежал что было сил, часто перебирая короткими ножками. КЭП посмотрел в его сторону и приказал сходню пока не убирать. Когда от зама до сходни осталось метров десять и тот, перейдя на шаг, начал что-то говорить о больном друге, ПАПА скомандовал: "Сходню на борт", и лодка быстро пошла от пирса, оставляя метущегося Федора Ивановича на берегу. Последнее, что услышал замполит от командира, было:

- Идите к больному другу.

* * *
Корабельный кок мичман Александр Андреевич Пронин, или Прошка, как его звали, был очень толст, постоянно носил седую щетину на щеках, и возраст его угадывался с трудом. Отличался и славился он тем, что носил военную форму с большой фантазией. Например, ботинки он носил, как тапочки, то есть пятками сминал задники и ходил, не завязывая шнурки. Зимой одевал шинель, не застегивая, фуражка была без эмблемы, во рту присутствовал потухший окурок, на лице всегда отражалась загадочная улыбка. Прошка много раз в таком виде показывался на глаза начальству, его пытались даже сажать на гауптвахту, но коков всегда не хватало и готовить было некому, поэтому его оставляли на свободе. Кроме того, из-за своего "эксклюзивного" вида и доброты нрава он имел репутацию некоего шута, которым, как известно, все прощалось. Прошка любил выпить и сходить к женщинам, которые его принимали, на "Тосмаре", но так как женщины требовали расходов, а денег у него не было, Прошка совершал махинации. Однажды он находился в компании мичманов, ему налили по первой, затем по второй, затем стали коситься. Ведь никому не нравится, когда человек пришел "на халяву", а тем более мичманам. Денег у Прошки хронически не хватало, а выпить хотелось. Он долго крепился, наконец не выдержал, ловко снял с привязи на спине и бросил на стол большой кусок мяса, точно совпадающий с размерами спины:

- Вот мой взнос, - сказал мичман-кок, горделиво оглядев своих скаредных собутыльников.

Об этом кто-то где-то сболтнул и пошла гулять по подплаву молва, которая вскоре докатилось до комбрига. Тот, отправляя Прошку в очередной отпуск, написал на отпускном билете вместо сорока пяти суток только тридцать одни, с формулировкой, звучавшей буквально: "За вынос мяса на спине". Подобные истории выглядят как вымысел, но на самом деле все именно так в точности и произошло. Еще Прошка был знаменит тем, что мог выпить литр водки, при этом оставался на ногах и даже работал. Но и после ста грамм его выдавала речь, невозможно было понять, о чем он говорит. Он хлопал заплывшими глазками, а вместо слов раздавалось какое-то бульканье. Прошка слыл молчуном. Почему его не выгоняли? Отчасти из-за его уникальности, но главное - он был классным поваром, мастером своего дела. Очень большие начальники приглашали его оформлять стол на банкетах, приемах или торжествах. Лучше его это не мог сделать никто.

Несколько слов хочу сказать о заместителе командира бригады подводных лодок по политической части капитане 1 ранга Строгаче. Его перевели к нам с севера, где он был замполитом атомной ПЛ. Обычно эта фигура была весьма незначительна и мало на что влияла, но этот человек перевернул все представления о политработнике, о том, каким он должен быть. Кряжистый, кривоногий, с красным лицом, сиплым голосом и цепкими маленькими глазками, он поразил всех своей способностью вникать во все проблемы, по-своему влиять на них и знать положение дел. Поначалу, пока он не перевез семью, жил на плавмастерской и каждый день до часу ночи ходил по кубрикам и врастал в обстановку. Основательно расшевелил наше "болото", прекратились вечерние офицерские посиделки, каждое утро на докладе Строгач выступал с большим обилием материала. Но вот в красноречии его природа явно обидела, говорить он не умел, хотя для политработника язык - это главная его "матчасть". Многие его речевые обороты записывались и потом передавались, как анекдот. Он употреблял, например, такие выражения, как "Мартын Лютер Кинг", "Анжелика Дэвис", "Тов. Рейган", "Луч Лазаря". Проверяя кубрик, говорил: "Эти две тумбочки в увольнение не пойдут". Обращаясь к трем офицерам, говорил: "Эй вы, трое, идите оба сюда". "Нбстрой, товаръщество". Академическое образование не научило его грамотной русской речи, хохол он был неизлечимый. В кают-компании в море, беседуя с офицерами, он как-то рассказал:

- Нас было два брата. Как известно, кто переболеет полиомиелитом, тот либо умирает, либо становится на всю жизнь дегенератом. Мы оба с братом переболели этой болезнью, и мой брат умер.

Трудно было сдержать смех, но смеяться было никак нельзя.

Грозой всей эскадры был ее командир вице-адмирал Николай Всеволодович Громов. Он обладал несколькими удивительными, на мой взгляд, особенностями. Его внешний вид был идеален, все восхищались его безупречно сшитой формой, даже с некоторыми отклонениями от устава в пользу этакого щегольства. Адмирал придавал большое значение чистоте и порядку военного городка, быту, устройству жилых и казарменных помещений, может быть, потому, что многочисленные комиссии, в том числе из Москвы, постоянно приезжали в Лиепаю.

Эдита Пьеха у перископа в шапке Петра Кузнецова.

1978 г.

Почти все знаменитые народные артисты бывали у нас в подплаве. У меня хранится фотография, где еще молодая Эдита Пьеха в моей шапке сфотографирована возле перископа. Тогда в центральном посту трюмные машинисты долго возились с перископом, не могли поднять. Чапай сопровождал знаменитую певицу, старался быть галантным кавалером, пытался раскланиваться и целовать ручки. "Поднять перископ", в который уже раз вопил Чапай, но ничего не получалось. Виктор Прокофьевич мялся перед Пьехой, виновато улыбался и хватал ее за руки. По ней было заметно, что она шокирована таким необычайно темпераментным капитаном 1 ранга. Наконец, Чапай топнул ногой и закричал:

- Поднять перископ, ё.твою мать, - это у него вылетело случайно, но Пьеха сделала вид, что не заметила.

Так вот, комиссии от нас не уезжали, а командир эскадры без устали ходил по территории, совершенствуя порядок. Перед приездом самого высокого начальства были даже случаи покраски травы и постоянное вращение метлы над головой дежурным по живучести, чтоб чайки не садились на пирс и не гадили на него. Громов мог появиться в любом уголке территории, в любом матросском кубрике, и если были замечены недостатки, то в назначенный день и час виновные вызывались на "ковер", - все должностные лица от приборщика матроса до командира соединения. Матроса отправлял на гауптвахту на десять суток, его старшину команды мичмана отодвигал от очереди на квартиру, офицерский состав не получал в срок очередное воинское звание, а командиру соединения говорил, что очень не любит встречаться с людьми, которые не выполняют его приказаний.

Надо сказать, что вице-адмирал был лишен всяческой суеты, говорил ровно, никогда не повышая голоса, от этого было еще страшнее. Разбор происшествий после выходных и праздников длился долгие часы, у дверей кабинета стояла длинная очередь разного ранга начальников, с волнением ожидая, когда настанет их очередь. Адмирал ничего не забывал, уж какая у него была система контроля за исполнением распоряжений, остается загадкой. Имея такое огромное хозяйство, как эскадра подводных лодок, пять тысяч подчиненных, он все время находился, что называется, в гуще масс. Даже идя в столовую на обед по знаменитой "Громов-штрассе" (расстояние около километра), он на все обращал внимание. Если ему попадался экипаж матросов, идущий строем под командованием мичмана или офицера, он обязательно его останавливал, долго осматривал, делал массу замечаний. Зная об этом, военнослужащие редко пересекались с командиром эскадры, так как он виден был издалека. В течении одного дня он делал десятки, а то и сотни замечаний кому бы то ни было, отдавал разные приказы (это только по территории, по внешнему виду, отданию воинской чести, не застегнутых пуговицах на ватнике и т. д.). И упаси Бог, если кто-то забудет доложить об устранении замечаний или посчитает, что адмирал в силу своей занятости сам забудет. Следовали неумолимо суровые выводы. В этом один из его феноменов. А ведь главная его работа была боевая готовность подводных лодок. Он должен был держать в голове, какая единица сейчас под погрузкой боезапаса, какая пополняет топливо, какая становится в док, какая несет боевую службу в море, какая проводит торпедные стрельбы, какая в срок не вышла на связь и т. д. Всем этим он руководил, все помнил.

Громов никогда не задерживался на службе, уезжал и приезжал в одно и то же время. Походка его была нетороплива, с большим достоинством, голос суровый, волевой. Любил делать паузы между фразами. В этом он немного напоминал Сталина, каким он показан в кино. Когда командир эскадры уходил в отпуск, то вся эскадра гуляла "по одной путевке", - так шутили. Вместе с тем, как это ни странно, он был не лишен чувства юмора. Когда очередная жертва стоит на вытяжку перед адмиралом и тот о чем-то спрашивает, то на ответ следует грозное: "Что вы разговариваете?", после чего подчиненный решает все время молчать и будь что будет, но тогда Громов вопрошает: "Почему вы молчите, я ведь вас спрашиваю?", и так далее. "Жертве" только и остается пролепетать: "Виноват", но и это не спасает, а только подливает масла в огонь. "Я и так знаю, что вы виноваты". Потом с улыбкой скажет, что если хотите со мной разговаривать, то стойте и молчите - вот так. Однажды я, будучи исполняющим обязанности командира подводной лодки, в очередной раз оказался "на ковре" (накануне на дежурстве напился мой мичман, химик санинструктор Коковин). Было лето, одет я был по форме 2- кремовая рубашка с погонами. Кормили, как я уже писал, хорошо, и рубашка туго обтягивала живот. В какой-то момент адмиралу не понравилась моя строевая стойка, тогда Громов вышел из-за своего огромного дубового стола и встал передо мной, тыкая своим стальным пальцем мне в живот. Я приосанился, еще крепче прижал локти к бокам, еще выше поднял грудь, и тут пуговица от моей рубашки со звуком оторвалась и поразила в грудь грозного адмирала. Он настолько опешил, что даже забыл, о чем говорил:

- Ну и офицеры пошли, вы так меня застрелите когда-нибудь, обстановка разрядилась, Громов меня отпустил, но этот эпизод запомнился надолго.

Как я уже писал, не было у нас на соединении блеклых, неинтересных людей, все были в той или иной степени личностями. Личностью был и командир одной из подводных лодок капитан-лейтенант Крылов. Он пришел на флот позже меня, но был старше на три года по возрасту. Умом большим не отличался, но оказался на удивление упорен и уперт. Являлся очень хозяйственным, прижимистым, не пил, в чем был, пожалуй, исключением из правил. Все это помогало ему быстро начать продвижение по служебной лестнице. Но главное его удивительное качество огромная физическая сила, он был мастером спорта по морскому многоборью, борьбе и ряду других видов спорта. Трезвость его обуславливалась тем, что ему ни в коем случае нельзя было пить. Бывают такие люди, медики об этом знают. Но в тех редких случаях, когда он все же поднимал рюмку, то впоследствии всегда совершал какие-нибудь "подвиги".

Однажды с Володей произошел случай, о котором долго говорил весь подплав. В центре города, выйдя из ресторана "Юра", Крылов начал буянить. Вызвали наряд патрулей, но, конечно же, троим военнослужащим с ним было не справиться. Тогда был поднят по тревоге дежурный комендантский взвод. Эта обезумевшая груда мышц еще долго расшвыривала нападавших патрулей, но в конце концов буян был связан и доставлен в комендатуру, туда, где во время войны находилось немецкое гестапо. Там во избежание эксцессов комендант гарнизона приказал приковать нарушителя к батарее парового отопления. Но не тут-то было. Похоже, Крылову спьяну показалось, что утром его поведут на расстрел. Поэтому он предпринял отчаянную попытку освободиться, оторвал от трубы радиатор и вместе с ним, как библейский Самсон, вышиб сначала одну дверь, а затем и другую, ведущую на улицу. Но недолго изумленные латыши могли видеть на свободе странного, изорванного, окровавленного узника, несущего перед собой тяжеленную батарею. Вскоре он был настигнут и уже окончательно побежден многочисленными работниками Лиепайской комендатуры. "Пал в неравном бою". На следующий день с изумлением узнали, что этот свободолюбивый и безумный человек - командир подводной лодки. Вскоре он предстал перед командиром эскадры. Тот сказал, что догадывается, чем он открыл дверь:

- Вы, Крылов, открыли ее своим дурным лбом.

Потом, отмякнув душой, Громов добавил, что даже наши пленные партизаны во время войны не могли оттуда сбежать, а наш человек смог, так и быть, за это прощаю. Как я говорил, Громов был не лишен чувства юмора.

* * *
В первую свою автономку мы уходили поздно вечером безо всяких торжеств в целях соблюдения скрытности и военной тайны. Построились на аллее героев, прошел короткий митинг, корабль был уже подготовлен к отходу от пирса, сыграли "по местам стоять, со швартовых сниматься". Весь экипаж был в сборе, КЭП скомандовал убрать концы, сходню на пирс (в автономку обычно сходню не берут, ее может смыть за борт). В это время стоящий на пирсе Чапай приказал: "Сходню на борт", матросы опять притащили трап с пирса на подводную лодку. Но надо знать ПАПУ, он опять невозмутимо сказал: "Сходню на пирс". Чапай, в свою очередь, завизжал: "Сходню на борт". Неизвестно, чем бы все кончилась, если б в это время не вылез на мостик покурить второй командир (которого дают только на автономку) капитан 2 ранга Владимир Ильич Крыштопов, обладавший опытом боевых действий в Карибском кризисе и имевший боевые награды. Обратившись к командиру, он сказал так, чтобы Чапай слышал:

- Слава, да отдай ты ему на х+ эту сходню.

Мы уходим туда, откуда можем не вернуться, и нас нельзя было нервировать.

Здесь проводы бесшумны и мгновенны;
На пирсе мрак, ни музыки, ни жен.
Корабль военный, истинно военный
И от всего земного отрешен.

Та отрешенность видится воочию
Когда на море мертвенный покой.
В походной нескончаемости ночи
Судьба моя мне кажется морской.

Ведь берегов изведал я немало
Для цели ясной, видимой едва,
Душа моя не сразу принимала
О том пути суровые слова.

Куда идешь? О том подумай лучше.
Сумеешь ли? Душою не криви.
Для мира и благополучия?
Что ж и любви? Особенно любви.

Вспомнились стихи, прочтенные три года назад на практике в г. Севастополе. На мгновение защемило сердце, мы выходили из аванпорта в открытое море. Затем четверо суток - надводный переход через Балтику, проливы и Северное море. За это время экипаж отсыпался, так как выходу в море предшествовали многочисленные проверки, устранение замечаний, бессонные ночи, нервотрепка. На пятые сутки заняли район боевого патрулирования, погрузились и началась размеренная жизнь. Нам предстояло скрытно находиться месяц в секретном районе Атлантики с готовностью в случае начала войны выставить мины на фарватере, чтобы атомные субмарины вероятного противника не смогли выйти из базы. Находились все время в подводном положении на минимальном ходу для экономии энергоресурсов, иногда удавалось лечь на "жидкий грунт", и тогда двигатели останавливались полностью, стояла оглушительная тишина. Двигаться внутри лодки приходилось как можно меньше, чтобы меньше было поглощение кислорода. Обычное положение - сидя на вахте или лежа у себя в каюте. Жизнь была размерена, удавалось и выспаться, и даже почитать книгу. Перемещаться из отсека в отсек можно было лишь с разрешения центрального поста, так как изменялся дифферентующий момент. В целях сохранения скрытности нельзя было громко говорить, играть на музыкальных инструментах, вокруг некое вечное безмолвие. Лежа в каюте, ты лишь слышал, как шипит воздух в дифферентной системе.

Некоторое оживление и радость в эту тишину вносили завтрак, обед и ужин. По трансляции звучала команда: "Приготовиться к обеду, бачковым перейти по отсекам". Тогда механик в центральном посту уже знал, сколько у него человек перейдут из носа и кормы в четвертый отсек на камбуз для получения пищи, сколько времени они там пробудут и когда пойдут по своим отсекам. Исходя из этого, он передувал из носа в корму или обратно определенное количество балласта, чтоб сохранить дифферентовку. Пресная вода на умывальники подавалась три раза в сутки на пять-десять минут для мытья лица и рук, не успел - остался грязным. Правда, начальник медицинской службы специально получал спирт, который должен был выдаваться каждому матросу протирать тело, но я думаю, что с момента постройки первой в России подводной лодки инженером Никоновым и до сего дня никому и никогда для этих целей спирт не выдавался. Пища была обильная и разнообразная, но аппетита ни у кого не было, ели, скорее, по необходимости.

Трудности дальнего похода, конечно, существовали, но заключались не в тяжелом изнурительном труде, а в его полном отсутствии. Мышцы быстро ослабевали, зарядку делать нельзя, повышался расход кислорода. Большой проблемой являлось посещение туалета "по большому". Задачей доктора было выявлять, кто из экипажа подолгу не может сходить в туалет. Молодые матросы просто стеснялись об этом говорить, хотя это очень опасно.

Значительную трудность составляло преодоление психологической несовместимости в условиях замкнутого пространства. Какой-то флотский поэт точно подметил:

Автономка - тяжелые капли на темя,
Как под пыткою нервы начинают все чаще сдавать.
Приедаются лица, как самое тяжкое бремя,
Как в темнице сырой, из которой нельзя убежать.

Для разрядки устраиваются в дальнем походе и свои маленькие праздники. Замполит задолго до похода рассылает магнитофонные кассеты по домам матросов и старшин и просит девушек, сестер, братьев, родителей записать родные голоса, адресованные своему сыну, брату или любимому. Матросы об этом не знают. Во второй половине похода, когда усталость накапливается, вдруг раздается по "каштану" приказ матросу такому-то прибыть в центральный пост. Бедолага думает, что его сейчас наказывать будут, а там уже все командование, большой торт, который Прошка мастерски делает из сгущенки и галет, его ждут и начинаются поздравления с днем рождения, про который молодые матросы нередко забывают. Апофеоз наступает тогда, когда он слышит из магнитофона голос матери со словами любви и поддержки. Все это так трогательно и неожиданно, что слез порой не избежать. Представьте себе: в Атлантическом океане на глубине ста метров вдруг совсем рядом раздается родной голос из далекой украинской или белорусской деревни. Мне запомнилась одна короткая фраза от любимой девушки командиру отделения мотористов старшине первой статьи Дмитрию Махонину. Сперва долго что-то хрипело, потом прорвался голос: "Митька, я бэз тэбе не можу. Гхаля". Долго стоял смех.

Помимо таких дней, все ждали прохождения гринвичского (нулевого) меридиана. К этому дню специально готовились, делались костюмы, разучивались роли. В день прохождения меридиана подводный царь Нептун "посвящал" молодых матросов и офицеров в подводники. Положено было выпить целый плафон соленой забортной воды (это около литра) и поцеловать подвешенную кувалду, густо смазанную черной жирной смазкой. Другое дело, приятно это испытывать посвящаемым или нет, но то, что это доставляло несказанную радость всем остальным, было очевидно. Каждому, прошедшему обряд, выдавался специальный диплом, такой документ до сих пор хранится у меня в семейном архиве.

Раз в трое суток ПЛ всплывала темной ночью в надводное положение освобождаться от израсходованных пластин регенерации воздуха, остатков пищи и мусора, но главное - для зарядки аккумуляторных батарей. Все ждали этого момента, болела голова от избытка углекислоты, сильно хотелось курить. В холодных сырых отсеках раздавались три коротких звонка, затем один продолжительный. Все начинали шевелиться, жизнь приходила в движение, подводники занимали места согласно расписанию по учебной тревоги. "По местам стоять к всплытию". Переступая через большие полиэтиленовые мешки с регенерацией и пакеты с мусором, в центральный пост шел командир. Получив доклад по громкоговорящей связи "Каштан" о готовности отсеков к всплытию и о том, что все находятся на своих боевых постах, командир приказывает гидроакустикам обследовать горизонт в режиме шумопеленгования. Теперь все зависит от них, как известно, у подводной лодки глаз нет, есть только уши.

Маневр всплытия ПЛ в надводное положение является самым опасным и ответственным. По этой причине сейчас в центральном посту звенящая тишина. Гидроакустики наконец докладывают обстановку по пеленгам на цели, если они есть. Эти цели наносятся на планшет обстановки и старпом начинает оценивать, могут ли они помешать всплытию ПЛ или обнаружить ее после всплытия. Затем следует команда обследовать горизонт в режиме "эхо" для того, чтобы обнаружить корабли и суда, стоящие без хода и не излучающие шум. Но до этого ПЛ меняет курс на 30 , чтобы обследовать кормовые курсовые углы, "мертвую зону", которая не прослушивается из-за работы собственных гребных винтов.

В конце концов Шульга командует всплывать на 30 метров (безопасная глубина), лодка начинает слегка покачиваться, сигнализируя о том, что море неспокойно. Тем не менее все ждут момента, когда можно будет провентилировать легкие чистым морским воздухом, чтобы затем загрязнить их табачным ядом. Далее открывают клапана вентиляции средней группы цистерн главного балласта. Вслед за этим огромный пузырь воздуха полетел на поверхность, сигнал всем, кто на поверхности: отскакивай скорей подальше. Ровно через минуту дается второй пузырь через "среднюю", а непосредственно за минуту до всплытия дается третий пузырь. Так строжайше предписано правилами. Правда на боевой службе, когда главной задачей ПЛ является сохранение скрытности, пузыри не даются, в режиме "эхо" гидроакустики не работают, и радисты работают только на прием.

Все команды, особенно что касается пузырей, фиксируются в вахтенном журнале, после чего наступает самый ответственный момент. "Боцман, всплывать на глубину семь метров, задраить нижний рубочный люк, товсь на быстрой". В этот момент ускоряется ход, горизонтальными рулями увеличивается дифферент на корму, корпус лодки начинает вибрировать. Боцман докладывает: "Глубина пятнадцать метров". Толстый жирный ствол перископа быстро заскользил вверх, далее доклад об изменении глубины следует через один метр. "Глубина 14 метров, 13 метров, 12 метров+" Командир откидывает складные ручки перископа и припадает глазом к окуляру. Руки его напряжены, на шее вздуваются вены, пока видна темная толща воды, но постепенно она светлеет. Глубина 9, 8, 7 метров, лодку все сильнее качает, то, что в отсеках не было закреплено по-штормовому, начинает летать и шевелиться. Шульга резко поводит перископом вправо, влево, перископ вращается туго, сальниковую набивку не пожалели, командир недовольно смотрит на боцмана. "В носовых курсовых углах горизонт чист", - вахтенный быстро строчит в свой журнал. Потом командир медленно осматривает весь горизонт, это сделать не просто, потому что в темноте его не видно, а от волны он еще пляшет то вверх, то вниз. Наконец напряжение спадает, КЭП отрывается от перископа и говорит старпому, тыча указательным пальцем в журнал: "Запиши: визуально горизонт чист, техническими и радиоэлектронными средствами присутствие вероятного противника в районе не обнаружено", как будто старпом и сам бы этого не сделал. Затем определяет направление волны, меняет курс, чтобы всплытие происходило против волны, одевается потеплее, отдраивает нижний рубочный люк, хлопает боцмана по плечу: "Всплываем". Глубина 6 метров, 5, 4, 3, 2 метра. Из рубки доносится приглушенный голос КЭПа: "Продуть среднюю. Стоп моторы".

Воздух высокого давления (ВВД - 200 атмосфер) со свистом выталкивает полсотни тонн морской воды из цистерн средней группы и ПЛ переходит из подводного положения в позиционное, когда концевые цистерны главного балласта остаются пока заполнены. В это же время начинает готовиться один из двух дизелей для продувания балласта газами без хода. Раздается стук по кремальере верхнего рубочного люка, КЭП пытается его отдраить, это бывает нелегко из-за вакуума внутри ПЛ. Удар по барабанным перепонкам - это значит верхний рубочный люк отдраен. До продувания всего балласта на мостике кроме командира никто не должен находиться, он и делает первую сигаретную затяжку. В позиционном положении поперечная остойчивость очень мала и при ударе волны в борт ПЛ может опрокинуться. На диаграмме остойчивости это положение называется "бутылочным горлом". Когда ПАПА докуривает первую сигарету, пускается дизель на продувание балласта, а в отсеках готовятся к выбросу регенерации и мусора, передавая это все поближе к центральному посту. После продувания балласта пакеты летят за борт, не до конца отработанная регенерация в воде шипит и бурлит. Дизель после продувки балласта переводится на зарядку аккумуляторных батарей.

Начинается другая, надводная жизнь. Теперь самый неприятный момент - это обнаружение радиометристами сигнала самолетной радиолокационной станции. Тогда надо будет играть сигнал "срочное погружение" и камнем лететь вниз, потому что если нас обнаружат, будет крупный международный скандал с далеко идущими последствиями, и нашему командиру придется следовать в базу, а по приходу, как он сам говорит, отдать последнюю команду: "По местам стоять, с должности сниматься". На мостике свежо, ветер срывает барашки с волн и брызги летят в лицо. Нос лодки периодически глубоко врезается в белую пенистую волну, после чего высоко взмывает вверх. Корпус лодки как бы отсыревший, чистый, блестящий. Голова слегка кружится, желание курить ослабевает. Ощущения свежего воздуха нет, как будто он остался там, внутри. И только когда включаются мощные вентиляторы, и воздух из чрева идет наверх, ощущаешь, какой все-таки гадостью подводник дышит под водой. Матросы и мичмана по одному с каждого отсека выходят на мостик с разрешения вахтенного офицера и вешают специальный жетончик, затем уходя с мостика вниз они его забирают и передают другому жаждущему, а вахтенный офицер всегда видит, сколько у него на мостике людей, чтобы по срочному погружению никого наверху не оставить. После малой приборки доктор, лейтенант медсанчасти Игорь Чердынцев обходит отсеки, не осталась ли где регенерация, представляющая собой большую взрывопожароопасность. Через несколько минут в люке показывается голова врача, пилотка на голове почему-то матросская.

- Лейтенант Чердынцев наверх поднялся, - бодро докладывает он, - приборка идет полным ходом (врет, конечно), вся регенерация удалена, разрешите закурить?

- Кури, кури, доктор, - ласково говорит командир.

Лекарь в одной рубашке садится между мной и командиром, закуривает и с деловым видом всматривается в горизонт, словно флотоводец. КЭП спрашивает у врача:

- Почему у вас на погонах чаша со змеей изображена?

Доктор отвечает что-то про мудрость. Командир с этой версией не согласился, он расшифровал эмблему так: "Хитрый как змей и выпить не дурак". Все, кто был на мостике, засмеялись, а КЭП сказал:

- Доктор, если ты простудишься, кто же будет лечить экипаж, - и отправил его вниз.

Вместо него на мостик в новой меховой куртке поднялся замполит с вопросом, где и когда будем проводить партийное собрание с повесткой дня: задача коммунистов на завершающем этапе похода. КЭП сказал, что после погружения в кают-компании второго отсека. Когда Федор Иванович спустился вниз, КЭП громко выматерился по поводу партсобрания (что для него было не характерно), не боясь нештатных стукачей особого отдела, которые были на каждой ПЛ без исключения.

Когда окончилась зарядка и прозвучал сигнал к погружению, я стоял на мостике, и прямо передо мной упала на козырек маленькая серая птичка, она лежала на боку и еле шевелила лапками. Мне стало жаль ее, я засунул птицу в меховую варежку и подышал туда, чтобы она согрелась. Спустившись вниз, уже в подводном положении я выпустил ее в кают-компании. Птичка ожила, стала ходить по столу и клевать пшено. Когда в кают-компанию набились партийцы, птаха где-то спряталась в трубопроводах и про нее забыли. Ждали замполита, а боцман как всегда травил свои байки. Потом спросил у нас, молодых:

- Вот скажите, какая самая большая мечта подводника?

Кто-то сказал: дослужиться до командира, получить квартиру, жениться на дочери адмирала. Боцман заскучал:

- Эх, салаги, мечта любого подводника - это дойти до базы и сесть в теплом гальюне.

Под общий смех явился замполит, который шуток не понимал, он упрекнул боцмана в том, что в его команде очень низка партийная прослойка, и лучше бы он об этом думал, а не байки травил. Между тем, наша птичка под водой так освоилась, что в самый разгар партсобрания стала летать у нас над головами. Федор Иванович насторожился. Внезапно ей надоело летать и она села прямо на темя замполита, видно, его густая шевелюра более всего напоминала ее далекое гнездо на берегах туманного Альбиона, откуда, вероятно, она и прилетела. Федя стал меняться в лице и медленно наклонять голову к столу, затем резко откинул голову назад, птица вспорхнула, а замполит с силой ударился головой о софит. Посыпались разбитые стекла, Федор Иванович ничего не мог понять, он резко отпрянул в сторону и сбил плечом стопку тарелок, которые с грохотом посыпались на пол.

- Что это, что это? - завопил Федор Иванович, вываливаясь из-за стола в проход. Прибежал из центрального поста командир, увидел гору битых тарелок и лежащего на боку Федора Ивановича, на голове которого была кровь. Со стороны могло показаться, что во время партсобрания замполит был избит (или даже убит) своими же товарищами по партии. Шульга пнул ногой Федора Ивановича, тот вскочил, все быстро объяснилось. КЭП прыснул в кулак:

- Ну что я могу сказать, товарищи офицеры, до прихода в базу будем принимать пищу из алюминиевых тарелок, как матросы. Из-за вашей любви к животным, минер (это он ко мне), мы лишились посуды, но по глазам я видел, что Шульга доволен. Не любил он партсобрания. Через трое суток всплыли, погода была теплее, ветер утих, мы торжественно отпустили эту маленькую птичку в надежде, что она долетит до своего родного берега.

* * *
Боцман корабля Александр Степанович Цепляев или просто Степаныч был известен, пожалуй, на всем флоте. Более 30 лет назад он молодым матросом принимал эту ПЛ с завода, прослужил затем на ней всю свою жизнь и теперь, после возвращения с похода,ему предстояло готовить корабль к сдаче в отдел утилизации (проще говоря, на переплавку), а самому боцману готовиться на пенсию. Вот так две жизни совпали, жизнь подводной лодки и флотская жизнь Степаныча. На словах он ругал службу, надоело, скорее бы цветочки в саду поливать и на жигулях раскатывать, но никто всерьез не представлял себе, как Цепляев проживет без моря. Надо ли говорить, как он любил свою лодку, как он ее знал. За долгие годы службы он будто сросся с ней в одно целое. Знал боцман корабль от киля до клотика, а не только свою боцманскую специальность. Степаныч был коренастый, маленький, несмотря на довольно большой круглый живот, все остальное у него было худощавое и жилистое. Иногда даже смеялись: "Боцман, ты как беременный все равно", но он не обижался, а при случае говорил: "Вот доживите до моих лет, я на вас посмотрю". Лицо имел худощавое, щеки впалые. Ветер и морская вода выдубили на его лице глубокие коричневые складки. Походка его была неторопливой, вперевалочку, был он несуетный, сознавал свое величие. Перед самым выходом в море мог уйти в баталерку, и когда уже получено добро оперативного дежурного на выход, боцман вдруг появлялся на пирсе, неся на себе огромный тюк всякого боцманского барахла. Командир стоял у трапа, глядел на часы и нервничал, боцман шел не спеша и только при подходе изобразит ради уважения к КЭПу легкую трусцу. Вопреки традиции, матом не ругался, алкоголь не употреблял и голос имел тихий, сипловатый. Это уже совсем кажется из области фантастики: трезвенник-боцман с тридцатилетним стажем на книгу рекордов Гиннеса может потянуть. Брал боцман своей поразительной грамотностью, и это не только от большого срока службы, а еще природный дар и способности. Он был насквозь пропитан морем, соляркой, ветрами и еще Бог знает чем. Может благодаря этому он единственный мог расхаживать в любое время по территории эскадры в сапогах, канадке и комбинезоне, то есть в той одежде, которая носится только в море. Даже командир эскадры Громов относился к Степанычу снисходительно. Повезло тому командиру и штурману, под чьим началом Цепляев служил. За короткий срок из молодых "зеленых" матросов он делал специалистов, а главное - моряков. Был опорой и для молодых офицеров, лучшего наставника в вопросах морской практики не существовало. В сложной обстановке в море он не раз выручал командование, делал он это тактично, всегда стесняясь, что подсказывает своему начальнику. Иногда боцман вел себя фамильярно с младшими офицерами, но это ему прощалось.

В одном из походов Александр Степанович спас корабль. ПЛ находилась на глубине сорока метров, внезапно вырвало сальник забортного трубопровода, раздался сильнейший хлопок, сходный по силе с пистолетным выстрелом, отсек мгновенно затянуло водяным туманом. Я нес ходовую вахту в центральном посту, а боцман пришел подменить на обед своего командира отделения, пришел как всегда шумный, жующий чего-то. И вот видимости никакой, вода поступает в отсек со страшным свистом, поэтому никакую команду подать невозможно (пришла нелепая мысль, что так, должно быть, свистел Соловей-разбойник). За несколько секунд создалась критическая ситуация - ничего не видно не слышно, дифферент растет на нос, лодка быстро погружается. Я стал покрываться холодным потом, обреченность была полная. Сохранил спокойствие только боцман. Я до сих пор молю Бога, что Степаныч тогда оказался в центральном посту. Он на ощупь переложил машинные телеграфы на "полный вперед", рули переложил (тоже на ощупь) на "всплытие", потом оттолкнул вахтенного на посту погружения и всплытия и аварийно продул цистерны главного балласта. ПЛ стала всплывать, боцман оказался героем. Я даже не знаю, на какую чудовищную глубину мы успели провалиться, потому что глубиномер был не виден. Боцман за этот поход получил орден Красной Звезды, а я потом вспомнил, что когда мы сдавали зачеты по устройству ПЛ, то механики говорили: мало знать, где какие клапаны расположены, вы должны с завязанными глазами ориентироваться. Я тогда подумал, что это уж ни к чему, а оказалось, что это именно так!

Боцман в обращении с матросами был ласков, называл их "сынками", допускал и к себе довольно фамильярное отношение, просто "боцман", и даже иногда на "ты". Но это не являлось разболтанностью или распущенностью, скорее, тем самым проявлялся признак большого уважения к этому человеку, подобно отношению хороших сыновей к своему отцу. Однажды на строевом смотре произошел курьез. Вице-адмирал из Москвы проводил смотр на плацу, медленно и строго обходя шеренги, внимательно всматривался в лица подводников. Каждый осматриваемый в этот момент переживал волнительные мгновенья. И вот, дойдя до Степаныча, он с удивлением увидел круглый живот, далеко выпячивающийся за ровную линии шеренги, потертую шинель, стоптанные ботинки (боцман не отличался образцовым ношением военной формы одежды), потом с негодованием перевел взгляд на нестандартное лицо Степаныча и уже раскрыл было рот, чтобы выразить свое неудовольствие, как вдруг выражение на лице адмирала стало меняться, он узнал его и громко вскрикнул: "Сашка, ты?" Затем выхватил его из шеренги и начал тискать в объятьях: "Неужели это ты? Сколько же лет прошло? Как ты, однако, изменился!" Степаныч стоял как истукан, руки по швам, в такой позе он и был возвращен на прежнее место. Адмирал вдруг опомнился, снова напустил строгости на лицо и продолжил смотр. Представители свиты, шедшей за начальником, поочередно с уважением смотрели на Цепляева, один только КЭП был недоволен:
- Убрал бы ты, боцман, свой знаменитый "кранец" (живот) куда подальше.

После смотра в курилке улыбающийся боцман с удовольствием рассказывал, что когда-то этот адмирал проходил у него практику гардемарином (курсантом пятого курса) и он его гонял по трюмам, воспитывая из него человека.

Боцман много лет копил деньги на машину и поэтому даже гражданского платья не имел. Мы жили рядом в соседних домах, и я часто видел боцмана во дворе, он все время был в форме. Потом, когда он уже купил машину, привычка постоянно ходить в форме осталась. Степаныч ездил на жигулях только в сопровождении жены, она руководила им целиком и полностью, говорила, когда поворачивать, когда тормозить. Да, на корабле боцман был царь и бог, а дома - всего лишь личный шофер жены.

Между тем, время боевой службы перевалило на вторую половину и я начал мечтать о бане. Странное,

таинственное и, я бы сказал, ритуальное действо на подводной лодке 613 проекта - это помывка личного состава в бане, если ее можно так назвать. Баня устраивается ночью во время зарядки аккумуляторной батареи если позволяет тактическая остановка в районе. Составляется график, какая команда в какое время моется, матросы берут свою стеклянную банку шампуня, потому что мыло в океанской воде не мылится, мочалку, смену разового белья (трусы и футболку из марли) и идут по очереди в пятый отсек. У дизеля имеется отлив от линии вала - это забортная вода температурой около 90 С. Сделано приспособление в виде шланга, на конец которого нанизан душ, все это крепится в трюме пятого отсека, там же, где и работающий дизель. Когда я в первый раз в жизни зашел в пятый отсек в "баню", то был шокирован. В отсеке стоял невероятный грохот, все дрожало, вибрировало, в метре работал дизель, море штормило. Я вознамерился повернуть назад, чтобы не рисковать, но вспомнил, что в смежном отсеке мичмана "забивали козла" в домино и могли заметить меня немытого. Вахтенный моторист в наушниках показал пальцем вниз и открыл люк трюма, куда я, раздевшись, и полез с мочалкой и шампунем. Было очень непривычно и дико осознавать посреди этого грохочущего ада, что ты пришел в баню, наверное, самую удивительную баню на земле. Когда я с трудом оказался в трюме, то был уже гораздо грязнее, чем до прихода сюда, потому что в пятом отсеке при работающем дизеле на трубопроводах постоянно подтекает гидравлика и машинное масло. В трюме не оказалось ни одного сухого места. От качки меня бросало то спиной, то грудью на грязные скользкие трубопроводы. Однако настоящие испытания начинаются тогда, когда ты направляешь на себя струю кипятка - мощный соленый поток можно выдержать лишь мгновение. Через некоторое время удается привыкнуть и к температуре. Легкомысленно намылив голову и лицо шампунем, начинаешь думать, как его теперь смыть кипятком. Потеряв на время зрение, становишься совсем беззащитным против трубопроводных железных кулаков. Набравшись духа, с воплями ополаскиваешься от шампуня и, как скалолаз, начинаешь восхождение из трюма, изрядно запачкавшись на обратном пути.

Потом в соседнем четвертом отсеке под стук костяшек домино кок Прошка щедро плеснет тебе в лицо пресной воды из чайника, и ты уходишь поскорее от этой странной бани, не понимая, чище или грязнее ты стал. Но ритуал совершен, психологический фактор многого стоит. Помылся в бане - значит на одну неделю приблизил возвращение домой, сделал что-то, напоминающее земную жизнь.

Срок нашего пребывания на позиции подходил к концу, теперь задача - под водой отскочить подальше от секретного района и можно всплывать. Месяц без света и солнца, в тусклом освещении ПЛ. Невозможно даже оценить, какого цвета стали лица. Наступила ранняя весна, когда наша усталая старушка ПЛ наконец сбросила воду со спины, и командир отдраил двести килограммов верхнего рубочного люка. Я стоял под люком и видел голубое небо и облака. От волнения забилось сердце, хотелось скорее наверх.

На мостике все блестело от солнца, глазам было больно, слишком долго они не видели яркого света. Радисты дали радиограмму на далекий берег, дизеля радостно застучали и понесли корабль к проливу Ла-Манш. В проливе, как всегда, стелился туман. Интенсивность судоходства здесь очень велика, я знал, что больше всего аварий случается здесь. Было страшно, когда справа сквозь туман вдруг показывался высочайший борт обгоняющего тебя судна, оно подавало соответствующий звуковой сигнал, а мы отвечали. В проливной зоне между Данией и Швецией традиционно много встречалось различных маломореходных судов: яхты, лодки, катера, шлюпки. Жители этих стран очень любят проводить время на воде. Шведы и датчане с лодок махали нам руками, но никто с мостика не решался им отвечать, это был наш "вероятный противник", империалист. Особист с замполитом строго следили за этим, а у особиста рука лежала на кобуре пистолета на случай, если кто-нибудь сиганет за борт. Я представлял, что думали эти молодые люди о нас, русских. Через сутки, когда зашли далеко в Балтийское море, случилось чудо. Находясь далеко от родного берега, я вдруг явственно почувствовал запах сирени и черемухи, видно, ветер был с берега. Берега не видно даже в бинокль, а запах родной земли уже уловим. И вот, курс на маяк Лиепаяс-Бака.

Наконец далеко на горизонте открывается узкая полоска берега, которая становится все отчетливей видна по мере приближения. Мы становимся в точке якорной стоянки правее фарватера, ждем "добро" на вход в базу. В двадцатикратный бинокль видны люди, они ходят по своим делам, не зная ничего про нас. Некоторые наши рыбаки за эти 30-40 минут успевают натаскать на пустые крючки-закидушки по сто килограмм крупной трески.

Команда переодевается по первому сроку, пришиваются заветные белые подворотнички, лица у подводников не бледные, вовсе нет, - они зеленые. Такой эффект дает месячное пребывание под водой. Потом оперативный дежурный военно-морской базы дает по радио "добро" на вход и через 30 минут ПЛ уже входит через средние ворота в аванпорт, затем поворачивает вправо и ныряет под воздушный мост, двигаясь по каналу в свою гавань. Когда уходили в автономку, природа еще спала, а теперь листья на деревьях, все оживает. Кто подолгу не видел солнца, не видел земли, тот никогда не поймет ощущение какой-то безудержной радости. Поворот влево, в гавань, и вот уже слышны звуки оркестра в нашу честь, мы видим стройные ряды родной бригады, лица сослуживцев и друзей, которые пришли нас встречать. Ищешь глазами лица родных, они стоят с цветами и тоже высматривают тебя. После швартовки - доклад начальству, очень волнительный момент вступления с трапа на пирс. Немного покачивает и подташнивает. В готовности врач с чемоданчиком, если кому-то станет плохо.

После официальной части обнимаешь родных, радости нет предела. Незабываемое ощущение сделанного большого, важного, государственного дела и встреча на родной земле, твердая почва под ногами - может это и есть короткие мгновения счастья в земной жизни?

* * *
Приезд жены с двухмесячной дочкой Ирочкой застал меня врасплох. Незадолго до этого наша ПЛ вышла из боевого дежурства, где она находилась три месяца на так называемом тридцать первом пирсе, не в гавани, где базируются подводные лодки, а в аванпорту, у самого синего моря. Готовность к выходу в море - 30 минут, все три месяца за территорию пирса сходить было запрещено. Жили мы на небольшой плавказарме, отшвартованной там же. Распорядок дня был точно таким же, как в бригаде. С утра - подъем военно-морского флага, затем проворачивание оружия и механизмов, после чего обычная плановая боевая подготовка и уход за материальной частью. По понедельникам - политические занятия. В выходной день - игра в футбол (поле было рядом), чтение книг, рыбалка, письма. По вечерам - короткое время в своем офицерском кругу. Были и стихи:

Я большими глотками пью белую ночь
И пьянею, грустя об одном
Как мне тысячу верст до тебя превозмочь
С этим необычайным вином.
Все бледней и прозрачнее белая ночь,
Все сильней она хлещет в окно.
Приходи, помоги, мне впервые невмочь
Одному пить такое вино.

Иногда по инициативе командира Вячеслава Васильевича Шульги лепили пельмени, но чаще просто играли в карты, домино, в общем, боролись с тоской, как могли. Именно тогда я прочел у Хэмингуэя, что военный корабль от тюрьмы отличается лишь тем, что с него невозможно сбежать. Грустный афоризм, но доля истины в нем есть. Выпивали редко, только по случаю. 21 апреля 1975 года я получил телеграмму, что у меня в г. Ленинграде родилась дочь. Мы отметили это событие несколькими бутылками вина и спиртом, кто что хотел.

Я был счастлив сознавать себя отцом, а мои товарищи-офицеры были довольны, ведь появился повод. В ту ночь допоздна засиделись и вышли на пирс покурить, было темно и прохладно. Вдруг стремительно выскочил какой-то человек и начал кругами носиться по металлическому пирсу. Высокая скорость и явная бессмысленность бега пугала и настораживала, на очередном витке бегущий был остановлен, это оказался КЭП.

Мы поняли, что с ПАПОЙ произошло нечто ужасное, ведь он и днем-то никогда не бегал. Механик решился спросить:
- Что случилось, товарищ командир?

Шульга долго топтался на месте, хватал ртом воздух, махал руками, мы долго ждали и, наконец, услышали ответ:
- Понимаете, было темно в каюте, получилось так, что шило шилом разбавил и шилом запил.
Как говорится, без комментариев.

Вскоре после возвращения с боевого дежурства приехала моя жена Оля с малюсенькой доченькой, которую я наконец впервые увидел. Встал вопрос, а где жить теперь уже полноценной молодой семье? После некоторых поисков мне повезло, уходил в море мой знакомый Юра Косенков и на две недели оставлял нам свою двухкомнатную квартиру. По службе Юра не очень ценился, но человек оказался добрый, отзывчивый. Квартира его находилась в доме, где располагалось знаменитое кафе "Не проходите мимо". Вещей у нас было тогда всего два чемодана, ведь у мужа всего две руки.

На следующий день купили свою первую крупную покупку - диван, и закрыли его в сарае (тогда у всех жителей каменных домов были сараи). Через несколько дней наш диван был украден. Выходило, что это было первое приобретение и первая потеря нашей семьи. Мы с женой Ольгой сильно огорчились. Детской кроватки не было и Ирочка спала на чемоданах в полном смысле это-го слова. Скоро Юра вернулся из моря, а мы нашли жилье прямо напротив подплава. Через месяц хозяева обнаружили на диване следы детской неожиданности и нас выставили на улицу. Началась офицерско-цыганская жизнь. Кочевали мы по военному городку еще долго. Я заметил, что как правило сдают жилье люди сильно пьющие или одинокие женщины. В конце концов мы попали в странный кирпичный дом-башню ("небоскреб", как мы его называли), подниматься нужно было по винтовой лестнице под самую крышу. Бабка-хозяйка оказалась доброй и нам жилось хорошо, хотя и без удобств, особенно было трудно поднимать и опускать коляску по винтовой лестнице. Ко всему прочему я считался тогда еще молодым лейтенантом, и много времени проводил на службе, так что все заботы и испытания легли на хрупкие плечи моей молодой девятнадцатилетней супруги, студентки-заочницы Ленинградской консерватории. Да, хлебнула она эту чашу сполна.

Через некоторое время нам дали комнату в двухкомнатной квартире на первом этаже. Я пришел с ордером, позвонил в дверь, но никто не открыл (мне сказали экземпляр ключей получить у соседки). Я знал, что она дома, поэтому долго настойчиво звонил. Когда у меня устало плечо и заболел палец, то я вставил в звонок спичку, а сам сел на скамеечку отдохнуть. Звонило минут пять, потом открылась дверь, кто-то вынул спичку из звонка и быстро захлопнул дверь обратно. Я рассвирепел. Разбежавшись по площадке, я ударил дверь плечом, она выстояла, плечо слегка заболело.

С третьего раза дверь затрещала, следом послышался звук открываемого замка и дверь распахнулась. Передо мной стояла будущая соседка, женщина лет сорока, полная, с набрякшим от крови лицом, она излучала такую ненависть, что мне стало не по себе. Отстранившись в сторону, она сказала:
- Проходите, раз такой настырный. Все равно эта комната будет моей, вы здесь меняетесь, как перчатки.

Как бы там ни было, но это стало нашим первым собственным жильем. Мы с Олей приобрели кое-какую мебель, второй раз купили раскладной диван и зажили на новом месте. Дома я бывал редко, все психологические трудности совместного проживания с Нинкой (так звали нашу "ласковую" соседку) легли на мою молодую жену. Но все познается в сравнении. Если вспомнить, что раньше нас в любой момент могли выкинуть на улицу, то и это было неплохо.

Однажды Нинка утащила ключи, и мне пришлось уходить на службу через окно, будто от любовницы, к которой внезапно возвратился муж. Но из любых ситуаций бывает выход. Все как-то утряслось, ведь не зло побеждает зло. Моей Оле своим смирением и терпением постепенно удалось притереться к ситуации, чем она обезоружила нашу соседку. Практически не разговаривая, мы прожили полгода.

Наконец нам дали однокомнатную квартиру на пятом этаже пятиэтажного дома, который был расположен через один дом от прежнего нашего жилища. Горячей воды в доме не оказалось, был предусмотрен титан, который требовалось топить. Дрова лежали в сарае в подвале, там же я хранил велосипеды, картошку и прочие хозяйственные атрибуты. Мы были почти счастливы. В этой квартирке мы обжились основательно и даже выписали из Ленинграда пианино, на котором моя супруга могла заниматься. Горячая вода в доме нужна была все время, дров не хватало, иногда лень было идти вниз, в подвал, поэтому я по примеру других жильцов сделал газовую горелку. Через резиновый шланг подключал ее к газовой плите, теперь горячая воды была всегда, достаточно только чиркнуть спичкой. Поскольку не мы одни оказались такими "умными", то в газовой службе забили тревогу, их сотрудники стали ходить вечерами по квартирам, чтобы схватить нарушителей с поличным.

Подчас вечером раздавался звонок в дверь, я смотрел в глазок и видел мужчину и женщину, мы выключали свет, телевизор и, затаив дыхание, ждали. Люди на лестнице тоже ждали и дышали, потому что мы жили на последнем этаже, а лифта в военных городках не предусмотрено, они звонили вновь и вновь. Изредка приходилось закрывать ладонью рот дочери, когда она начинала капризничать. Наконец инспектора уходили, не солоно хлебавши, а мы дальше топили "титан". Не пойман - не вор. Вот так и жили, бдительность терять нельзя было не только на службе, но и дома. Впрочем, на дистанции прожитых лет обнаруживается, что трудности лишь сплачивают семью, при одном обязательном условии - если есть взаимное чувство.

Жили мы дружно, ценили то непродолжительное время, когда собирались всей семьей. Жена иногда знала время, в которое мы возвращались из моря, ждала меня с коляской на воздушном мосту, под которым мы проходили, убрав выдвижные устройства. Когда Ирочка подросла и стояла уже на ножках, я слышал, как она кричала, показывая пальчиком на мостик: "Воть мой папа". А вечером, если приходил домой пораньше, шли теплым летним вечером на море, оно было в трехстах метрах от дома. Здесь часто прогуливались местные коровы, поэтому пляж мы прозвали "коровьим". Рядом находилась разбитая во время войны батарея, было интересно полазать по лабиринтам полуразваленных дотов. Не случайно это место выбрали для съемок фильма "Моонзунд". Если дул ветер, а он дул часто, располагались в глубоких воронках от снарядов, брали с собой еду, напитки и любовались закатом. "Если солнце село в воду, жди хорошую погоду", говорил я, и мы радовались, что завтра снова будет хороший день.

Когда погода была похуже, мы садились на велосипеды и уезжали далеко от дома по лесным дорогам. Места там живописнейшие. Редко попадались латышские хутора, состоящие из двух-трех деревянных домов, рядом обязательно - лютеранская деревянная часовенка. Хуторские латыши были люди весьма своеобразные. Если, к примеру, попросить у них спички или узнать, где здесь ходят за грибами, то любезности ожидать не приходилось: "Если собрался в лес, то надо было все предусмотреть", "Если есть лес, то в нем должны быть и грибы". Настроение портилось, начинал ощущать себя на чужбине, хотелось обратно в городок, к русским.

Самое неприятное время в Лиепае - это поздняя осень. Все время дует сильный ветер, найдется редкий офицер, которому на воздушном мосту не сдуло бы в канал фуражку или шапку. Когда в подплаве объявляют штормовую готовность номер один, то все сидят на кораблях, сход на берег запрещен, ночевать идем в казарму. По небу несутся черные мрачные тучи, у офицеров-подводников возникает желание скрасить свой быт, устроить себе маленький праздник. Офицерский состав начинает кучковаться по каютам в соответствии с их рангом, командиры с командирами, старпомы со старпомами, замполиты, как правило, идут домой. Младший офицерский состав проводит время в своих кругах, лейтенанты занимаются, готовятся сдавать зачеты. Им шило пить нельзя, не положено, салаги еще.

В военном городке практически все друг друга знали, у нас появилось много знакомых и друзей. Самым распространенным времяпрепровождением являлось хождение друг к другу в гости. В нашей однокомнатной квартире иногда помещалось одновременно человек пятнадцать-двадцать. Все приходили, принося с собой выпивку и нехитрую закуску из консервов. Специфика службы, сложный своеобразный быт, оторванность от большой земли невольно сближают людей, а кроме того, мы все были очень молоды, а это само по себе радость. Особенно мы сблизились с моим однокашником из ВВМУПЛ им. Ленинского Комсомола Борисом Протеусом, он был единственный с нашей роты, кто попал со мной в Лиепаю. Борис удивил всех, когда на пятом курсе женился на Наташе, нашей факультетской секретарше. Она была некрасивая, но, как водится, все курсанты пытались за нею ухаживать. Ухаживал втайне и Боря, и вот неожиданно женился. Им дали комнату в военном городке в трехкомнатной квартире, и мы дружили семьями. В подплаве наши лодки стояли рядом, а офицерские каюты в казарме находились поблизости.

Боря был редкий блондин-альбинос, даже на руках, ногах и груди у него росли абсолютно белые волосы. Он по нашей училищной классификации относился к семейству "куриных". Лейтенант Протеус имел очень легкий, доверчивый характер, был к тому же чрезвычайно смешлив. Рассмешить его ничего не стоило, он заходился от смеха, при этом на носу его долго могла висеть сопля, но он этого не замечал.

Мы несколько лет жили бок о бок и дружили, пока злая судьба не положила конец его карьере подводника. Борина лодка была назначена командованием для проведения ответственных практических торпедных стрельб. Минно-торпедную боевую часть, командиром которой бал лейтенант Протеус, по случаю предстоящих стрельб укрепили лучшими кадрами, взятыми с других кораблей, все мастера военного дела и специалисты первого класса. Пошел в море и флагманский минер бригады капитан 3 ранга Николай Петрович Крайнов, наш непосредственный начальник по специальности. Когда вышли в море, стали готовить материальную часть. Флагманский специалист так и проспал все время в каюте, понадеявшись, видно, на мастеров-мичманов. Уж как там они готовились, кто кого контролировал, неизвестно, но в результате произошел беспрецедентный случай, курьезнее и нелепее которого еще не знал флот российский. Торпеда на стеллажах в отсеке хранится со стопорами на гребных винтах, а когда загружали ее в торпедный аппарат, то забыли снять эти злосчастные стопора. Боря потом хлопал белыми ресницами и ничего не мог объяснить высокой комиссии, расследующей это происшествие. Во время атаки торпеда вышла из торпедного аппарата, "продулась" и тут же всплыла в точке залпа. Это был вселенский позор, но самое интересное, что Николай Петрович приказал Борису все равно делать отчет об этой торпедной атаке, как будто все прошло хорошо, торпеда преодолела дистанцию и поразила цель, что лейтенант Протеус добросовестно и сделал. Через месяц комбриг не глядя подмахнул отчет (мало ли проходит через него этих отчетов). В штабе флота, в минно-торпедном управлении тоже подписали...

Спохватился и разоблачил очковтирателей начальник штаба Балтийского флота. Такого никто не ожидал. Вот тут-то головы и полетели, старшие начальники получили свое, а Борис был снят с должности и назначен с понижением командовать плавказармой в г. Таллинн. Так я потерял рядом с собой однокашника и доброго приятеля. Убывая к новому месту службы, Борис собрал друзей и устроил отвальную. В тот вечер много пили, произносили тосты традиционные, морские: "За тех, кто в море", "За то, чтоб число погружений равнялось количеству всплытий", "За прекрасных дам". Боря, как и все мы, был романтиком и не расставался с гитарой. Пел и играл он не то чтобы очень уж хорошо, а как-то самозабвенно, с упоением:

Зачем нам жены, зачем нам дети,
Земные радости не для нас.
Все, чем живем мы на белом свете
Немного воздуха и приказ.
Мы вышли в море, служить народу,
Но что-то нету вокруг людей.
Подводная лодка уходит в воду,
Ищи ее неизвестно где.
Подводная лодка уходит в воду,
Ищи ее неизвестно где.

В одну одежду мы все одеты,
Не помним ни матери, ни жены.
Мы обтекаемы, как ракеты
И как ракеты устремлены.
Над нами, как над упавшим камнем,
Круги расходятся по воде.
Подводная лодка в глубины канет,
Ищи ее неизвестно где.

Нам солнце на день дает в награду
От рюмки шила - ожог во рту.
Наживы ради снимают б+и
Усталость нашу в чужом порту.
Ну кто там хочет спасать природу,
и детский смех, и весенний день.
Подводная лодка уходит в воду,
Ищи ее неизвестно где.

Захмелевшая компания со второго куплета дружно подхватывала песню, а к концу, бывало, и слеза накатит.

Была в его репертуаре и лирика:

Приподняв одеяла край,
Целую теплые твои коленки.
Лентяйка милая, а ну, вставай.
Какие вкусные от сливок пенки+ и т. д.

Боря периодически сглатывал слюну, нимало не интересуясь, слушают его или нет. Жаль было расставаться.

Через десять лет Бориса Михалыча перевели в г. Балтийск, где под землей он готовил торпеды для надводных кораблей. Я разыскал его, когда находился в Балтийске с курсантами на практике. У Бори была новая двухкомнатная квартира и новая жена из местных (с Наташей он развелся несколько лет назад). Я погостил у него несколько дней, вечером накрыли стол, Боря угощал традиционным разбавленным спиртом ("шилом").

Дошло дело и до гитары, Боря на этот раз пел:

Вдалеке от шумных улиц, городских огней
Твоих писем ждет матрос и верит.
Верит он в свою удачу, верит и нельзя иначе,
Даже своему молчанью верит.

У него друзей не мало в дальнем том краю,
Только нелегко вдали от дома.
Нелегко, и ты не знаешь как под черною шинелью
Беспокойно сердце его бьется.

(припев)
Земли родной он охраняет мир, он охраняет мир.
Шум городов больших и тишину морей.
И если надо, жизнь отдаст матрос, он свой исполнит долг.
И если надо, встретит сто смертей.

Песня неизвестного автора волновала, мурашки бегали по коже, вспоминалась лейтенантская молодость. Как давно уже это было.

Фото Петра Кузнецова на Доске Почета.

"Лучший вахтенный офицер соединения". 1976 г.

* * *
Прошло четыре года моей службы в должности командира боевой части, было все: и крупные аварии, и просчеты в деятельности, была и большая фотография на стенде: "Лучший вахтенный офицер соединения" (эту фотографию я храню до сих пор), и хождение "за штатом" по полгода после того, как у меня в торпедном аппарате при прострелке в отсеке произошел бескатарактный выстрел, и воздухом высокого давления хвостовую часть боевой торпеды разнесло в клочья, но все осталось позади. Всего хорошего насчитали больше, чем плохого, и меня назначили старшим помощником командира именной ПЛ "Ульяновский комсомолец". Я не был членом КПСС и мне прямо сказали, что если не вступишь, то так до пенсии и будешь командиром боевой части. Пришлось вступить, с этим для офицера не было проблем, у нашего брата это делалось как бы автоматом. Задали, помню, на партийном собрании вопрос: "В чем Ленин был не согласен с Мартовым и что такое демократический централизм?" На второй вопрос я ответил, а вот кто такой Мартов, не знаю до сих пор, мало их иноверцев, всех разве запомнишь? Но все равно в партию взяли без проблем. Теперь мне надо было об одном и том же говорить три раза: на строевом, комсомольском и партийном собраниях.

Уже после службы меня часто просили выступать на свадьбах, на поминках, мол, у тебя хорошо получается. Ничего удивительного, слишком много было собраний, когда служил. Меня всегда удивляло, что говорить о положении дел в экипаже и постановке задач нужно было перед разными категориями, вместо того, чтоб построить экипаж на пирсе и за три минуты все изложить. Я с неизменной теплотой вспоминал моего первого командира, Шульгу, как он не любил собрания (он к тому времени был за штатом, готовился к переводу в г. Ригу на дивизион консервации). В личное время, когда надо было идти домой, устраивались партийные посиделки, меня это просто бесило. Должность замполита (или, как сейчас, зама по воспитательной работе), конечно, нужна. Надо знать настроение кубрика, подноготную каждого, чтобы "не бить по хвостам" (как говорят на флоте), а вовремя профилактировать любое происшествие или правонарушение. Для этого нужна незаметная, кропотливая персональная работа с каждым человеком. Но меня удивляло и то, что замполит по уставу ни за что не отвечает, что даже свою партийно-политическую работу он лишь организовывает, а отвечает за нее все тот же многострадальный командир. А у него и кроме этого дел хватает. Еще возмущала всех явная привилегированность политработников. Если во время приготовления ПЛ к бою и походу отсутствие на борту штурмана будет заметно с первой минуты, то замполита могут не хватиться вообще, только удивятся, почему он к обеду не вышел.

Зато когда лодка приходит с моря, то замполит, заспанный, идет рядом с КЭПом с гордо поднятой головой докладывать начальнику политотдела "по своей части", как они говорили. Как будто мало, что командир доложит командиру соединения и оперативному дежурному о результатах выхода в море. Он как тень, всегда рядом, будто в ленинские времена, когда жидок-комиссар бдительно следил на командиром, чтобы тот не отклонился от линии партии.

Была и еще одна категория привилегированных и неприкасаемых - это работники особого отдела. Их никто не уважал, но все боялись. Они имели на всех кораблях агентурную сеть (стукачей) и делали, вероятно, тоже важное и нужное дело, однако был у меня один эпизод, который о многом говорит. Когда я исполнял обязанности командира ПЛ, ко мне был назначен с училища молодой лейтенант электромеханической боевой части Женя Данькив. Для него наступили трудные времена. Кому как не будущему механику приходилось сутками не снимать грязный комбинезон, изучая свою специальность. Видимо, не все это могли выдержать, такие и начинали либо посматривать в политотдел, либо постукивать, сотрудничать с особым отделом, о чем я стал догадываться. Что-то слишком много командование начало знать о том, что происходит за прочным корпусом и в офицерских каютах казармы. Когда этого лейтенанта взяли к себе особисты, я уже этому не удивлялся. Женя сразу получил двухкомнатную квартиру с телефоном. Вскоре меня вызвал к себе начальник особого отдела капитан 1 ранга Петров и предложил написать на лейтенанта Данькива характеристику для отправки его на курсы в г. Новосибирск. Я написал объективную, какую он заслуживал, но начальник особого отдела с ней не согласился и намекнул, что мне тоже карьеру нужно делать. Мне из-за радикулита дорога наверх была заказана, терять мне было нечего, о чем я и сказал главному особисту эскадры. Особист понял, что я не слишком испугался, подумал и, расслабившись, сказал:
- Ладно, раскрою тебе карты. Согласен, что сотрудники у меня в отделе дрянь, и этот не подарок, но не идут хорошие люди к нам, - воскликнул он в сердцах, - где же мне найти лучше? Войди в мое положение. Ты мне дашь лучше?

Я понял и оценил его откровенность, обещал переписать эту злосчастную характеристику. В дальнейшем, уже на пенсии в период так называемых "реформ" я вдруг подумал, что лучше всех из бывших военных устраиваются политработники и особисты. Почему бы это? Целые кадровые ведомственные пласты присутствуют, например, в службах безопасности дорогих гостиниц. Попробуй попади туда, скажем, бывший штурман или минер, будь это хоть герой России, его не возьмут. По тому, кто сейчас занимает "хлебные" места, можно догадаться, кто был движителем горбачевско-ельцинских реформ.

Итак, я вступил в КПСС и был назначен старпомом на "Ульяновский комсомолец". Лодка была образцовая, кадры подбирались специально из города Ульяновска. Служить было, с одной стороны, легко, а с другой, труднее и ответственнее, чем на любом другом корабле, поскольку всех проверяющих водили к нам.

Командиром был маленький крепыш-украинец капитан 3 ранга Алексей Яковлевич Петренко, человек грамотный, рассудительный, волевой. Однажды в море он поразил меня своей смелостью и демократичностью: в жаркий летний день в центре Балтийского моря разрешил всему экипажу искупаться.

Ныряли прямо с мостика, отплывали далеко от лодки, становилось немного жутковато, берегов не видно, до дна четыреста метров. После душных отсеков это был неслыханный кайф. Всю ответственность при этом брал на себя командир. После водных процедур с отсеков доложили о наличии личного состава, все были довольны.

Я пишу об этом как о случае из ряда вон выходящем, никогда ни до этого, ни после за все двадцать два года моей службы ничего подобного больше не происходило.

Алексей Яковлевич был человеком мягким, но однажды проявил большую твердость, когда в море впервые пошел с нами работник особого отдела, и при первом погружении состоялось его посвящение в подводники. Все жители третьего отсека заняли свои места, я уже говорил, что у матросов это заместо спектакля. Когда офицеру с холодными руками и горячим сердцем поднесли литровый плафон забортной воды и показали на кувалду, он подумал, это с ним шутят. Потом стал брыкаться всерьез, но в конце концов сдался. А куда ему деваться и поцеловал, и выпил. Эта традиция соблюдается неукоснительно на подводном флоте долгие годы.

***
Врач-подводник капитан медицинской службы Кокушкин или, в офицерской среде, просто Венька, был ленив, из-за чего прослыл большим оригиналом. Он обленился настолько, что все коробочки с таблетками пронумеровал и разложил по полочкам. Кто бы к нему ни обратился в море за помощью, он не осматривал больного, а не глядя на него просто спрашивал, что и где болит. Получив ответ, диагностировал не вставая с диванчика и начинал лечить: "Таблетка номер пять, третья полка сверху, по две таблетки три раза в день", и поворачивался от просителя. Иногда, чтобы показать свою работу перед командиром, Венька брал огромную банку с поливитаминами и шел через центральный пост, щедро раздавая всем желающим направо и налево. Матросы брали горстями и запихивали себе в рот. Через час их лица становились красными, а по телу шел зуд.

Очень важно было уметь вовремя оказать больному или раненому первую помощь, это всем известно. Но Венька, так уж получалось, был специалистом по оказанию последней помощи. Один раз прямо на политзанятиях умер мичман у него на руках, оказался врожденный порок сердца, Венька как мог оказывал последнюю помощь. На дежурстве в госпитале часто получалось, что когда кто-то умирал, то Венька оказывался рядом. Так и закрепилось за ним: "мастер по оказанию последней помощи". Но фортуна ему улыбнулась, впоследствии он стал полковником, начальником госпиталя.

Окончание......

Петр Кузнецов

Дата публикации 9 марта 2010 г.