В Государственном архиве Курской области (ГАКО) хранится фонд известной эсерки Паулины Наполеоновны Шавердо, содержащий ее воспоминания "Преступница: Из этапной жизни и пребывания в Бутырской тюрьме", "Архангельская ссылка", "О детях", эссе "Кто отвечает?" и др. ^[1]

     Впервые фамилия П.Н. Шавердо нам встретилась в документах ГАКО о деятельности Курского комитета партии социалистов-революционеров в 1905 г. Заинтересовавшись судьбой этой отважной женщины, мы предприняли поиск в других фондах и архивах. Так, в Государственном архиве Российской Федерации в фонде Всесоюзного общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев хранится ее личное дело. В нем копия ходатайства курского начальника губернского жандармского управления (ГЖУ) о высылке Паулины Наполеоновны за пределы губернии под гласный надзор полиции и автобиография. Благодаря этим источникам удалось установить девичью фамилию "бабушки курских революционеров" - Вузенковская, а также раскрыть многие неизвестные страницы ее жизни ^[2] .

     Значительный комплекс источников о революционной работе Шавердо находится в фонде ГЖУ ГАКО ^[3] . Следственное дело 1937 г. - в Архиве УФСБ по Курской области ^[4] . В Центре документации новейшей истории Воронежской области обнаружена рукопись Паулины Наполеоновны, освещающая деятельность первых курских неонародников ^[5] .

     П.Н. Вузенковская (Шавердо) родилась 10 марта 1861 г. в Волынской губернии в семье лесничего Наполеона Фомича Вузенковского. "До 15 лет мы жили в лесу", - вспоминала Паулина Наполеоновна. Девочке запомнилось, "как отец выходил вечерами во двор и стрелял, чтобы отпугнуть волков, которые не давали спать своим воем" ^[6] . В 1869 г. Вузенковские переехали в Курскую губернию. Наполеон Фомич поступил на службу лесничим в поместье князей Барятинских, находившееся в с. Ивановском Рыльского уезда ^[7] . Управляющий поместьем Николай Александрович Мирувинов дружил с Михаилом Бакуниным, а его младшая дочь Катя часто там гостила. Последнее не могло не отразиться на мировоззрении 15-летней Паулины.

     "Однажды Мирувинов привел к нам Катю, - вспоминала Шавердо. - В то время она только окончила гимназию. Познакомившись со мной, Катя часто стала ездить к нам, беседовать со мной. Она привозила мне книги, разъясняла прочитанное. Катя и познакомила меня с русскими писателями. В то лето она пригласила меня к себе домой, где я гостила у них долгое время" ^[8] . Это время было самым счастливым в детской и юношеской жизни будущей революционерки. В доме Мирувиновых она начала заниматься историей, географией, математикой, физикой. Благодаря Кате узнала об А.И. Герцене, М.А. Бакунине, познакомилась с журналом "Полярная Звезда", впервые услышала о политических преступниках.

     В 1879 г. Н.Ф. Вузенковский поступил на службу в акцизное управление Курска. Паулина продолжала заниматься самообразованием. В 1880 г. ее приняли в готовившую сельских акушерок повивальную школу при Курской губернской больнице. Здесь девушка познакомилась с акушеркой Чернышевой и фельдшерицей Данцовой, которые и привлекли ее в революционный кружок. Кружковцы читали сочинения Д.И. Писарева, Н.А. Добролюбова и др. В кружке Паулина услышала о "Народной Воле". Сначала ей поручили прятать запрещенную литературу, затем - вести пропаганду среди учителей. В марте 1881 г., после ареста двух членов кружка Лавреннуса и Майкова, Паулина вынуждена была уехать в Харьков. Там она продолжила медицинское образование, поступив в повивальный институт при Харьковском университете. Не была забыта и революционная деятельность - кружковая работа среди санитарок. В ее квартире скрывались "нелегальные". Вскоре Паулину арестовали, но из-за недостатка улик отпустили.

     В январе 1883 г. Паулина вышла замуж за народника К.И. Шавердо, приехавшего из Киева. В Курске Казимир Шавердо поступил на службу в Управление государственным имуществом. Паулину как "неблагонадежную" не принимали на государственную службу, поэтому она вынуждена была заниматься частной акушерской практикой. У них родилась дочь Евгения ^[9] . Молодые супруги мечтали заняться "устройством революционных кружков", однако из-за постоянной слежки жандармов их мечты осуществились не скоро.

     В 1891 г. П.Н. Шавердо стала членом "Общества содействия начальному образованию", участвовала в организации Семеновской центральной библиотеки, общества фельдшеров-акушерок (1898 г.). С возникновением в Курске партии социалистов-революционеров П.Н. Шавердо становится ее активным членом. Ей близки идеи эсеров о крестьянской революции и переделе земли.

     В сферу внимания Курского ГЖУ она попала в 1903 г. В одном из документов ГЖУ отмечалось: "После ареста губернского комитета партии социалистов-революционеров Шавердо почти ежедневно являлась в управление и просила свидания со всеми заключенными… а когда ей в этом отказывали, она начинала браниться до истерики… из помещения ее удаляли силой" ^[10] . В 1905 г. она содействовала созданию отделений Крестьянского союза, "неустанно агитировала среди железнодорожных служащих, склоняя их к всеобщей забастовке, участвовала во всех собраниях и митингах, пользовалась известностью среди своих единомышленников как опытный работник в революционном движении", в ее квартире неоднократно находили убежище "политические", снабжала паспортами "беглых" революционеров ^[11] .

     После участия в работе Курской губернской конференции социалистов-революционеров, состоявшейся 2 марта 1907 г., ее арестовали. Однако в тюрьме она находилась недолго. За ней был установлен надзор, жандармы ей дали кличку "Серая". Выйдя на свободу, Паулина Наполеоновна развернула бурную деятельность по сбору денег, белья, обуви, продуктов питания для товарищей, сидевших в тюрьме. Проводила пропагандистскую работу среди солдат. В 1908 г. Шавердо вновь арестована и приговорена к ссылке в Архангельскую губернию на 4 года. По пути в ссылку ее ждали Бутырская и Ярославская пересылочные тюрьмы. Находясь на поселении, она сотрудничала в газете "Киевские вести" под псевдонимом "Старенькая бабушка" ^[12] .

     Вернувшись из ссылки в 1913 г. (по другим источникам - в 1912 г.), она снова включилась в революционную работу. Ссылка пагубно сказалась на ее здоровье и внешнем виде. Наблюдавшие за ней жандармы вынуждены были сменить кличку. Теперь в донесениях она фигурировала как "Старуха". Революционеры называли ее ласково "Бабушка".

     Для восстановления здоровья Шавердо отправилась на Кавказ, где заведовала клубом работниц в Тифлисе. Клуб, по мнению Паулины Наполеоновны, являлся не только "рассадником культуры", но и "развивал женщину как гражданина". Она организовывала литературные вечера, концерты, спектакли с участием фабричных работниц ^[13] .

     Возвратившись в Курск в 1914 г., П.Н. Шавердо устроилась медсестрой в военный госпиталь, получив на это разрешение губернатора, который, характеризуя ее как "смутьянку", отметил: "Раз хорошая работница, то пусть работает" ^[14] . В ноябре 1914 г. Знаменский отдел сестер предложил ей организовать лазарет Красного Креста. П.Н. Шавердо не только приняла в этом участие, но и была его заведующей до своего переезда в Петроград 15 апреля 1915 г.

     В Петрограде она поступила на службу в лазарет Министерства финансов. В февральские дни 1917 г. устроила здесь читальный пункт для солдат. В апреле 1917 г. уехала в Крым, где выступала с докладами о Февральской революции среди рабочих и матросов в Ялте, Симферополе, Севастополе. В Ялте ей удалось организовать Союз сестер милосердия. В октябрьские дни 1917 г. жила в Петрограде, работала в отряде Красного Креста. В конце ноября возвратилась в Курск. Занялась организацией Курского союза сестер милосердия, была его председателем. В июне 1918 г. избрана делегатом на Всероссийский съезд сестер. Одновременно работала в госпитале ^[15] . Боролась за улучшение жизни медперсонала госпиталей, больниц. Чтобы привлечь внимание к их труду, выступала на страницах местных газет. "Я работала в портняжной мастерской, в мастерской, где шьют туфли, на табачной фабрике и три года сестрой милосердия, - писала она в 1919 г. - По совести скажу, что труд сестры милосердия - самый тяжелый" ^[16] .

     После Гражданской войны Шавердо перешла на работу инструктором в детдом. "Лозунги "Дети - цветы жизни", "Дети- творцы будущего", "Дорогу детям" - требуют серьезного, глубоко вдумчивого отношения и большой напряженной работы", - отмечала Паулина Наполеоновна ^[17] . Благодаря ее непосредственному участию при детских домах открывались клубы, библиотеки-читальни. По ее мнению, "детский клуб мог бы сосредоточить в себе все то, что невозможно в условиях нашей жизни дать в отдельности… возможность выявить детям свою индивидуальность". Она обращала внимание общественности на то, что из-за недостатка самого необходимого: помещений, декораций, костюмов, карандашей, бумаги, красок, книг и т. д., незаурядные детские таланты "совершенно не развивались" ^[18] .

     Борьба за прекрасное будущее подрастающего поколения стала делом ее жизни. "Если вовремя не прийти на помощь ребенку, - предупреждала она, - то у него талант заглушается, характер портится и получается страшная изломанность, которая потом проявляется во всем" ^[19] .

     Судьба "бабушки курских социалистов-революционеров" сложилась трагически. В 1930-е годы она была поставлена на учет в ОГПУ, как и другие бывшие социалисты-революционеры, проживавшие на территории Курской области. Чекисты фиксировали все высказывания Паулины Наполеоновны о строительстве социализма в СССР. Впрочем, своих взглядов она не скрывала: расценивала практику переустройства деревни и колхозного строительства "как мероприятия несвоевременные, а методы коллективизации совсем несоциалистические". "В деревне сейчас идет содом и гоморра. Коммунисты подходят к организации колхозов столыпинскими, драконовскими методами", - говорила Паулина Наполеоновна на одном из собраний эсеров. Она считала, что так подходить к делу колхозного строительства нельзя. "Если крестьянин пошел в колхоз добровольно, то он и там будет работать и не будет роптать, а если его загонять туда силой, то это дело непрочное. Такие крутые меры ни к чему не приведут, и на штыках колхозы не построить. Нельзя насильно делать то, что общество не желает", - восклицала бывшая народоволка. По ее мнению, на первой стадии коллективное строительство нужно было бы задержать на уровне товариществ по совместной обработке земли - убедиться, есть ли от этого польза. Если результат окажется положительным, то продолжить начатое дело и довести его до логического завершения. Ликвидацию кулачества она называла "несвоевременной" и "неверной". "Раскулачивают чуть ли не поголовно всех середняков. Где же установка о правильном взаимоотношении с крестьянством?" - спрашивала она ^[20] .

     Ее арестовали в 1937 г., обвинив в причастности к контрреволюционной эсеровской организации. Одновременно с П.Н. Шавердо были арестованы 15 бывших эсеров, в том числе В.Е. Каменев ^[21] , Ф.М. Ситник ^[22] . При обыске у Шавердо обнаружили 17 экземпляров дореволюционных эсеровских газет и журналов, а также 45 экземпляров "революционных книг", запрещенных цензурой. Незадолго до ареста она собиралась передать их краеведческому музею. Кстати, до 1937 г. старая эсерка систематически сдавала подобную литературу в музей. Ее обвинили также в том, что она проводила антисоветскую агитацию среди населения. На самом деле, "бабушка" вела пропаганду за сбор средств для возведения памятника (или ограды) известному курскому народовольцу А.В. Прибылеву ^[23] .

     Дело рассматривалось "тройкой" при Управлении НКВД по Курской области. На заседании 9 декабря 1937 г. было принято постановление, приговорившее всех проходивших по делу, в том числе П.Н. Шавердо, к расстрелу по статьям 5810, 5811 УК РСФСР за участие в контрреволюционной эсеровской организации, проведение антисоветской деятельности ^[24] . Приговор приведен в исполнение в тот же день. Паулине Наполеоновне в то время было 76 лет.

     16 января 1989 г. Указом Президиума Верховного Совета СССР все проходившие по делу были реабилитированы посмертно ^[25] .

     Вниманию читателей предлагаются воспоминания П.Н. Шавердо "Архангельская ссылка", написанные, очевидно, в 1920-е годы. В них освещается положение политзаключенных в царских тюрьмах, в ссылке, их деятельность после Первой российской революции. Значительное место занимает архангельский период жизни известного врача, эсера С.А. Никонова и его семьи. Сохранность источника хорошая. Из-за имеющихся повторов текст передан в извлечении. Купюры отмечаются отточием, заключенным в угловые скобки.

Вступительная статья, комментарии и подготовка текста к публикации Г.А. САЛТЫК.

^[1] ГАКО. Ф. 722. Оп. 1. Д. 1 - 5.

^[2] ГАРФ. Ф. 533. Оп. 1. Д. 1325.

^[3] ГАКО. Ф. 1642. Оп. 2. Д. 163, 341.

^[4] Архив УФСБ по Курской обл. Ф. 10. Д. П-12850. Т. 1 - 2.

^[5] ЦДНИВО. Ф. 5. Оп. 1. Д. 214.

^[6] ГАРФ. Ф. 533. Оп. 1. Д. 1325. Л. 1.

^[7] Архив УФСБ по Курской обл. Ф. 10. Д. П-12850. Т. 2. Л. 5.

^[8] ГАРФ. Ф. 533. Оп. 1. Д. 1325. Л. 2.

^[9] Шавердо Евгения Казимировна в 1894 - 1904 гг. училась во 2-й женской гимназии г. Курска. По окончании работала в Управлении государственным имуществом. После ареста Паулины Наполеоновны уволена с работы. Участвовала в марксистских кружках.

^[10] ГАРФ. Ф. 533. Оп. 1. Д. 1325. Л. 1 об.

^[11] Архив УФСБ по Курской обл. Ф. 10. Д. П-12850. Т. 1. Л. 42 - 51, 256 - 275.

^[12] ГАРФ. Ф. 533. Оп. 1. Д. 1325. Л. 2.

^[13] Там же.

^[14] Там же.

^[15] Там же. Л. 1 - 2; ГАКО. Ф. 722. Оп. 1. Д. 2. Л. 2 - 33; Д. 4. Л. 1.

^[16] Известия Курского объединенного Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. 1919. № 46.

^[17] ГАКО. Ф. 722. Оп. 1. Д. 4. Л. 6 - 7.

^[18] Там же. Л. 2.

^[19] Там же. Л. 2 - 7.

^[20] Архив УФСБ по Курской обл. Ф. 10. Оп. 3. Д. 2. Л. 128 - 131.

^[21] Каменев Василий Евграфович (1879 - 1937) - эсер. После Октябрьской революции член Всесоюзного общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев.

^[22] Ситник Филипп Меркулович (1888 - 1937) - эсер. После Октябрьской революции член Всесоюзного общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев.

^[23] Прибылев Александр Васильевич (1857 - 1936) - активный участник партии "Народная Воля", боевик. В 1883 г. осужден по процессу 17-ти к 15 годам каторжных работ на рудниках. Отбывал каторгу в Забайкалье. В конце 1904 г. в Москве вступил в партию социалистов-революционеров. Вновь арестован, сослан в Енисейскую губ. В 1911 г. эмигрировал. За границей изучал бактериологию, врач-бактериолог. До Февральской революции работал в частном бактериологическом институте. Занимал должность и. о. управляющего канцелярией Министерства земледелия Временного правительства. После Октябрьской революции вышел из партии эсеров.

^[24] Архив УФСБ по Курской обл. Ф. 10. Д. П-12850. Л. 241.

^[25] Там же. Л. 75, 256, 275.

 

---

Архангельская ссылка

Группа политических ссыльных в г. Архангельске. 1909 г. 2-й ряд: 4-й слева - С.А. Никонов, 5-я - П.Н. Шавердо; 3-й ряд: 7-й слева - М.Н. Иванов. Архив семьи М.Н. Иванова

     После 1905 г. разыгравшаяся самодержавная реакция жестоко расправлялась с революционерами. Все тюрьмы Российской империи были переполнены, а поэтому некоторые пустующие дома переделывали в тюрьмы для политзаключенных. Вследствие скученности и плохого питания (с 1899 г. всякие передачи с "воли" были запрещены) в домах заключения свирепствовал брюшной тиф. Курск тоже не избежал общей участи. К тому же врач местной тюрьмы, отъявленный черносотенец, ненавидел политических и не считал нужным обращать внимание на больных революционеров. Больные же лежали в камере вместе со здоровыми, причем в камерах находилось по 25 человек. Когда здоровые начинали настаивать, чтобы больным товарищам была оказана медицинская помощь и чтобы их перевели в больницу, врач грубо отвечал: "Чем больше вас перемрет, тем лучше и покойнее будет для России".

     Ни протесты, ни просьбы, ни голодовки ни к чему не привели. В результате среди заключенных оказался большой процент смертности. Тогда в одном из корпусов губернской больницы наделали решеток в окнах и устроили тифозное отделение для арестантов. Тифозных привозили в это отделение целыми возами, как бревна. Люди лежали без сознания, закованные в кандалы, в кандалах и умирали.

     Протесты медицинского персонала губернской больницы против такого издевательства над больными и умирающими влияния не имели. Над заключенными была власть только тюремной администрации и тюремного врача. Для женского персонала тюрьмы был взят старый пустующий дом с заброшенными и темными подвалами и погребами. В этих последних ничего нельзя было хранить, так как они постоянно заливались водой и там образовывалось вечное болото. В этом доме устроили толстые решетки и около дома поставили будку для часовых. Погреба же превратили в карцеры для заключенных. Новая тюрьма представляла собой нечто ужасное: камеры маленькие, потолки низкие, стены покрыты плесенью и грибами, окна маленькие и узкие, переплетенные частыми решетками. Камеры всегда на замке с открытой и переполненной парашей. Койки и нары отсутствовали, поэтому заключенные спали на грязном полу. Обычно тюремные прогулки не разрешались, поэтому приходилось в этих застенках сидеть до отправки на этап месяц, а то и больше.

     Такова была женская пересыльная тюрьма. Уголовные и политические содержались вместе. Со мной в одной камере помещалось 20 человек, из которых 9 человек тифозных валялись на грязном полу в бессознательном состоянии. Из них - две женщины пребывали в предсмертной агонии, две других - с грудными детьми. За больными не было никакого ухода. Больные испражнялись под себя, и эти испражнения текли под здоровых - вследствие тесноты арестантки лежали очень близко друг к другу.

     Попав в этот ад, увидев весь этот ужас, я подняла вопрос о том, чтобы немедленно потребовать изоляции больных из камеры, а также о том, чтобы предать гласности, как относится тюремный врач к заключенным и как он позорит звание врача. Поговорив с товарищами, мы решили вызвать прокурора и указать ему на "порядки" тюрьмы. Затем я решила оскорбить должностное лицо при исполнении служебных обязанностей. Это считалось большим преступлением, за это меня должны были судить. Я рассчитывала, что на суде смогу нарисовать полную картину положения политзаключенных и обнародовать возмутительное бесчеловечное отношение к ним тюремного врача. Однако после поданных заявлений к нам в камеру явился не прокурор, а все тот же тюремный врач со стражей. Когда он вошел в камеру, я указала ему на умирающих, плюнула в лицо и назвала негодяем. Он зарычал на меня: "Вы за это поплатитесь!" Обращаясь к страже, врач завопил: "Вы видите, слышите, как меня оскорбляют? С ней нужно немедленно разделаться, заковать в кандалы, заморозить в карцере!" Но стража, пораженная предсмертными судорогами и хрипами умирающих, стояла молча, потупив глаза. Врач видел, что его возгласы не произвели желательного эффекта. Никто не бросился разделываться со мной, бить меня, в кандалы заковывать… Врач, еще раз крикнув на меня, удалился.

     Через час после его ухода я была отправлена в темный подвал, именуемый карцером. Мне было объявлено, что я буду сидеть там до отправки по этапу. Я ожидала, что меня предадут суду. Однако ожидания не оправдались. Видно, боялись разоблачений того кошмара, который поразил стражу. Ведь она должна была выступать на суде в качестве свидетелей моего преступления. Когда закрылась дверь подвала, я перестала разбираться во времени, не знала, когда заканчивалась ночь и наступал день… Позже товарищи сообщили мне, что в карцере я провела неделю. А еще я узнала, что мой поступок имел положительные последствия. Больных все же отправили в больницу. Что касается меня, то я действительно поплатилась.

     Пробыв неделю в яме, наполненной жидкой грязью, я перестала владеть ногами, заработав страшный ревматизм. Когда за мной пришли конвойные, чтобы взять меня на этап, то им пришлось вытаскивать меня из карцера на руках, так как мои ноги представляли из себя плети: они совершенно не действовали. Конвойные отказывались брать меня в этап, приговаривая при этом: "Куда мы возьмем эту старуху? Она в дороге у нас помрет!!!" Тогда наши часовые стали уговаривать конвойных, чтобы они взяли меня: "Возьмите ее в этап, это она так одряхлела в карцере, в дороге отойдет. Да и не старая она вовсе, ей только 40 лет. А если не возьмете - мы ее опять должны будем запереть в карцере". Однако, невзирая на уговоры часовых, конвойные отказывались меня брать. Тогда все арестанты зашумели и заявили, что никто не сдвинется с места и не пойдет в этап, пока меня не возьмут вместе с ними. Шумный протест арестованных и уговоры наших часовых подействовали на конвойных, и они, наконец, согласились взять меня с собой. Только с условием, что врач выдаст свидетельство о моей физической возможности следовать этапом. Такое свидетельство я получила.

     Этапным порядком я была оправлена в Архангельскую губернию в начале августа 1908 г. Положение мое было скверное. Средства к существованию я зарабатывала личным трудом (я акушерка), имущества у меня не было никакого. Став безногой арестанткой, инвалидом, я была лишена возможности работать. Тогда я решила использовать этап в виде живой наглядной пропаганды среди конвойных и на этапных остановках, когда меня выносили из вагона и где часто собирались рабочие. По прибытии на место ссылки я решила покончить с собой, так как я считала, что ни на что не гожусь.

     Измученная долгим сидением в темном карцере и попав в арестантский вагон с открытыми окнами, через решетки я наслаждалась светом и воздухом. Когда наш этап прибыл в Москву и нас стали выгружать из вагона для отправки в Бутырскую тюрьму, произошел интересный случай. Конвойные вынесли меня из вагона на руках. На станции собралась толпа рабочих. Они смотрели с удивлением на происходящее, стараясь подойти ближе к нам. Конвойные же их не подпускали. Когда меня посадили на телегу для вещей и повезли по платформе, рабочие пошли за мной вслед, расспрашивая меня об аресте. А когда я стала отвечать им, то и конвойные прислушались. Видно мои слова произвели сильное впечатление, потому что один из конвойных, выносивший меня из вагона на руках, шепнул мне: "Многих они людей замучили, но придет и им конец". Слова молодого солдата порадовали и подбодрили меня.

Бутырская тюрьма

     В Бутырской тюрьме, так же как и в Курской, среди заключенных были матери с детьми, но в гораздо большем количестве, так как через эту тюрьму шли арестантки из разных губерний страны.

     Не могу умолчать о тех кошмарных условиях, каким подвергались несчастные дети. Они находились за решеткой месяцами, были лишены воздуха и света, их заедали вши. Матери же не имели возможности купать своих детей, стирать им белье. Часто администрация, желая наказать мать, лишала детей молока и белого хлеба, оставляла их на тюремной пище. Мне рассказывала одна мать, потерявшая грудного ребенка в Киевской тюрьме, что ее девятимесячного сынишку лишили молока за то, что она во время поверки не встала.

     В Бутырской тюрьме находилось несколько матерей, у которых были дети от 5-6 месяцев до 7 лет. Положение матерей с грудными детьми было безвыходным. Детские пеленки им приходилось сушить на собственном теле, пряча себя под одеяло.

     Мир маленьких узников был особенным, не детским. Тут не было шумных и веселых детей, беспечно смеющихся. Здесь находились маленькие, измученные, заморенные старички с бледными одутловатыми лицами с пришибленным выражением на лице. Дети, чуть не с колыбели видевшие обыски, аресты, грубость жандармов, оскорбления, которым подвергались их родные, и, находясь за тюремной решеткой, потеряли всю детскую жизнерадостность. Эти маленькие арестанты почти никогда не смеялись, говорили тихо, забившись под нары или какой-нибудь свободный угол. Бывало, сидят группкой и шепчутся. Заслышав лязг открывающихся замков, дети моментально умолкали, личики их становились необыкновенно серьезными. Они расходились, а при появлении администрации прижимались к своим матерям. Разговоры этих детей тоже были особенными. Одни рассказывали об обысках и арестах, а другие - как в деревню нагнали солдат и как пороли тятьку. Особенно остался у меня в памяти рассказ десятилетней девочки, отца которой убили при усмирении крестьянских беспорядков, а мать сослали за то, что та сорвала погоны с усмирителя-офицера.

     Крестьянская девочка и мальчик интеллигентных родителей очень дружили между собой. Я любила слушать их разговоры. Однажды я стала невольным свидетелем их разговора. Мальчик тихо говорил о том, что его отец каторжанин. "Он очень хороший и пошел на каторгу за правду. А когда я вырасту, то соберу много-много народу и пойду папку освобождать", - прошептал мальчик. "А ты думаешь, мой тятька плохой?" - спросила девочка. "Мой тятька, хоть и бедный, но он не вор и не убийца. Он за мир стоял, его на мирском сходе солдаты и застрелили" ⁽¹⁾ . <…>

     Больше всего меня поразил мальчик Петя, сын рабочего. Его отца казнили, а мать отправили на каторгу. Судя по наружности, этому ребенку можно было дать лет пять. Маленький, бледно-прозрачный от долгого пребывания в тюрьме; личико одутловатое, грудь впалая. Он вечно сидел молча с согнутыми ногами. На вопросы отвечал односложно и неохотно. В его больших темных глазах, которыми он смотрел пристально на всех, была выражена какая-то тревога и ужас. Такой измученный взгляд я видела у стариков, много передумавших и переживших. Этот ребенок всегда сосредоточенно и внимательно прислушивался к разговору старших, в особенности, когда рассказывали о каких-нибудь событиях, относящихся к революционной работе. Мы пробовали играть с ним, рассказывать сказки, но он от всего этого убегал.

     Однажды в час прогулки всех заключенных вывели на тюремный двор, я же по болезни не выходила на прогулку и лежала на нарах. Петя сидел возле меня, по обыкновению согнувшись и подбирая свои худые ножки под себя, точно ему было мало места. Оставшись вдвоем, я спросила: "Петя, почему ты не любишь гулять? Видишь, сегодня на улице солнышко, а ты остался сидеть в камере". Зная о том, что большинство детей хотят быть большими, я добавила: "Будешь чаще гулять - скорее вырастешь, станешь большим". Петя весь перегнулся, вздрогнул, посмотрел на меня своими черными выразительными глазами, в которых в тот момент отразился мучительный ужас, и тоскливо сказал: "Мне страшно быть большим. Когда я вырасту, я буду таким, как папа, и меня тоже казнят как его. Я потому и ноги прячу под себя и на прогулку не хожу, чтобы не расти. Я хочу дольше быть маленьким, чтобы меня не повесили. Я хочу жить, я боюсь умирать!" Слушая эти страшные слова из уст несчастного ребенка, я поняла причину его недвижимости, его взгляд с выражением тоски и ужаса. Глядя на этого невинного младенца, страдания взрослых тускнели перед драмой, какую переживала детская душа ⁽²⁾ . <…> В каком-то отчаянии я обняла Петю и прижала к себе. Мальчик пристально смотрел на меня и ждал ответа. "Петя, - сказала я, - ты не бойся быть большим. Не всегда ведь будет такая жизнь. Придет еще светлое будущее. А тебе надо расти крепким и сильным".

     После двух- или трехнедельного пребывания в Бутырской тюрьме наш этап вышел для дальнейшего следования. Было воскресенье, и на вокзале находилось много людей. Увидев конвойных, несущих меня в арестантский вагон, раздались возгласы, в которых слышались негодования, что не щадят больных. Так как меня вносили в вагон последней, то офицер, желая спасти положение и скорее отделаться от публики, крикнул конвойным: "Барышню несите в офицерское отделение". Однако я поспешила громко возразить: "Нечего глаза замыливать! Я не барыня, а арестантка, пусть сразу вносят меня в арестантский вагон". В это время какой-то молодой голос зазвенел: "Какое преступление совершила эта барыня-арестантка?" Тогда, напрягши свой голос, я крикнула: "Боролась за землю, за волю, за свободу народа!" В вагоне я завела беседу с нашими конвойными, спросила у них, почему их царь-батюшка, которому они так усердно служат, имея в своем распоряжении войска, пушки, пулеметы, боится старой, больной бабы, держит ее под замком и заставляет их ее караулить? Старший конвоир молча cлушал, а потом заявил: "А вот ты, бабушка, своим языком лучше пулемета бьешь…" ⁽³⁾ . <…>

Архангельск

     Еще будучи в Курске, я узнала, что в Севастополе арестован доктор Никонов и что его сослали в Архангельск. По приезде в Архангельск я спрашивала у встречающих нас на пристани товарищей о докторе Никонове^[1] и узнала, что он и его жена - Нина Васильевна являются главными активными работниками по ссылке. "Да сегодня или завтра Нина Васильевна придет к вам с визитом. Устраивать вновь прибывших находится в ее ведении", - говорили мне ссыльные.

     С этапа я была отправлена прямо в больницу. Измученная долгим путешествием, больная, я думала, что мне придется здесь окончить свое существование. Но не тут-то было! На другой день моего пребывания в больнице ко мне действительно пришла Нина Васильевна Никонова. Она очень сокрушалась, что не смогла меня встретить вчера. В день прибытия этапа у нее действительно было много дел. Нина Васильевна познакомила меня с положением ссыльных, подробно расспросила о состоянии здоровья и средствах к существованию, о том, что мне нужно и прочее. Затем она отправилась к врачам больницы. Врачи - Гренков, Мефодиев, Лейбсон и Жилинская оказались людьми порядочными, сочувствующими революции и хорошо относящимися к революционерам. Особое уважение они испытывали к чете Никоновых.

     Среди ссыльных была хорошо налажена организация помощи товарищам. Каждый этап встречался несколькими ссыльными. Чаще всего это были супруги Никоновы. В случае, если кто-нибудь из ссыльных назначался для отправки в отдаленные места губернии, а по состоянию здоровья или по семейному положению ему это было тяжело, тогда общими усилиями старались оставить его и устроить в Архангельске или в одном из ближайших городов. В таком случае к губернатору являлся кто-либо из самых почитаемых ссыльных. Чаще всего это был С.А. Никонов или его жена Нина Васильевна.

     С.А. Никонов, будучи еще студентом, в 1888 г. в административном порядке был сослан в Сибирь (Минусинск) на 4 года. Его жена за помощь ссыльным и заключенным отсидела в тюрьме и была выслана из Петербурга. Конечно же, она последовала за мужем в Сибирь. Здесь родился их первенец - сын Андрей. Вероятно, если бы Никоновы остались жить в России, они гораздо больше бы пропутешествовали и изучили "места не столь отдаленные" самодержавной России. Но Сергей Андреевич после первой ссылки уехал изучать медицину за границу и там жил долгое время. Вторично он был сослан в 1904 г.

     Нина Васильевна служила в это время в Саратове. В 1905 г. она была арестована, просидела три месяца в тюрьме и была отпущена под залог, так как вскоре должна была родить ребенка. В 1907 г. ее судили и приговорили к одному году крепости. Отбывала наказание в Архангельске по месту жительства мужа (он отбывал свою ссылку). Вообще по части арестов, обысков, тюрем и ссылок у них был большой стаж. Никоновы были революционерами. Всецело преданными делу революции, притом строго принципиальными людьми и дисциплинированными работниками. Неудивительно, что в Архангельске они стояли в центре организации ссыльных.

     С.А. Никонов, кроме того, был выдающимся врачом-хирургом, своими медицинскими познаниями и хорошим отношением к больным он завоевал себе громадное уважение и популярность со стороны населения не только в Архангельске, но и во всей губернии. Нина Васильевна была исключительно чутким, высокообразованным и воспитанным человеком. О ее организаторских способностях и говорить не приходится. В то время, когда о коммунизме говорили мало, она пыталась построить жизнь ссыльных на коммунистических началах, чтобы создать более сносное существование и облегчить положение ссыльных. Ее личная жизнь могла служить наглядным примером. В 1907 г., в начале своей ссылки, Никоновы давали приют в своей квартире ссыльным, прибывшим в этап. Иногда прибывали целые семейства по 6 - 8 человек, все это вносило страшный беспорядок, грязь, вшей и другое. У Никоновых были свои дети и совсем маленький сынишка Борис, нуждающийся в чистоте и свежем воздухе, а при такой скученности ребенок лишался всего этого. У Нины Васильевны возникла мысль нанять две комнаты с кухней и направить туда всех нуждающихся в приюте. Организация этой этапки со всевозможными удобствами всецело принадлежала Нине Васильевне, которая всегда бегала туда и осведомлялась о нуждах товарищей, находящихся там.

     Архангельская организация была связана со всей ссылкой по губернии. Заброшенным в глухие места товарищам посылались книги, учебники, рабочим - нужные инструменты и другие пособия. Посылали также деньги, одежду и паспорта для побегов. Никоновы, добывая все это, связывались с другими городами и губерниями, а собранная помощь отсылалась вплоть до каторги непосредственно. Обладая способностью внушить доверие и уважение, чета Никоновых пользовалась всяким случаем и знакомством, чтобы улучшить положение ссыльных и заключенных.

     Узнав, что у меня нет средств к существованию, Нина Васильевна собиралась перевезти и меня к себе. Но я категорически отказалась. Мне было неудобно причинять семье лишние хлопоты. Вскоре ко мне пришел с визитом и Сергей Андреевич Никонов. Расспросив меня о болезни, он сказал, что постарается меня вылечить. Но сначала ему необходимо было получить разрешение губернатора оставить меня в Архангельске (местом ссылки мне была назначена Пинега). Я не поверила Никонову, что смогу поправиться. Настроение у меня было упадочным, и я уже думала о конце жизни, чем о ее устройстве. Это настроение было вызвано не только моей болезнью, но и последними провалами в нашей революционной работе, наступлением реакции. Не зная тогда еще об Азефе ^[2] , я часто говорила, что у нас в ЦК есть провокатор. Окруженная заботой товарищей, навещавших меня каждый день, благодаря хорошему отношению больничного персонала и в особенности врачей, я стала чувствовать себя бодрее и лучше. Я даже стала заниматься революционной пропагандой среди сиделок. После полуторамесячного пребывания в больнице я узнала, что Никонов все-таки добился разрешения губернатора об оставлении меня в Архангельске для продолжения необходимого лечения.

     Вскоре Нина Васильевна сообщила, что меня переводят на квартиру. Комнату мне подыскали у той хозяйки, где жила навещавшая меня почти каждый день в больнице Женя Запольская. С переездом необходимо было спешить, так как на днях должны были арестовать Нину Васильевну. Она должна была отправиться отбывать заключение в крепости, к которой ее приговорили. Мне она решила передать некоторые дела по ссылке, так как Сергей Андреевич был очень занят и ему трудно было справляться одному.

     На мой вопрос, как я смогу вести работу, будучи прикованной к постели, Нина Васильевна ответила, что Женя Запольская будет ходить по всем делам. Кроме нее есть и другая ссыльная молодежь. Для ответственной работы нужен опытный старый деятель, и я хоть и без ног, но гожусь для этого. В некотором роде это даже удобно: я всегда дома, и у меня будет центр, потому что С.А. Никонов работает в больнице и у него там много дел, так что он редко бывает дома. На меня возлагалась также часть переписки и связь с уездами.

     Итак, я хоть и инвалид, но тоже, оказывается, могу быть нужным, полезным работником. Через час после разговора с Н.В. Никоновой в больницу принесли распоряжение из полиции, в котором говорилось следующее: "До особого распоряжения губернатора П.Н. Шавердо оставить в Архангельске". А через два часа я уже уехала на квартиру к Жене Запольской. Когда меня занесли в комнату, я чуть не заплакала. Увидев окна без решеток, чистую и мягкую постель, обед и кипящий самовар на столе, я воспряла духом. После карцера, этапа и тюрьмы мне показалось, что я попала в рай. Особенно это почувствовала, когда моя комната наполнилась товарищами, знакомыми и раньше, и новыми, желающими со мной познакомиться. Тогда забылись все мои неудачи и заботы. И если бы я не лежала в постели, то нельзя было бы и подумать, что это та самая арестантка, которую конвойные несли на руках.

     Вечером того же дня от Сергея Андреевича я узнала, что Нину Васильевну арестовали. Врач Никонов сокрушался, что не смог даже проводить ее, так как в это время находился у тяжело больных ссыльных. При этом он заметил, что жена отправилась в тюрьму без теплой обуви, а ведь там сыро и холодно. Вообще Нину Васильевну было очень трудно заставить что-нибудь сделать для себя. С арестом Нины Васильевны ссылка лишилась товарища, к которому каждый мог прийти в любое время со своими невзгодами, наболевшими вопросами, отдохнуть, высказать свои сомнения и получить дельный совет.

     Часто Никоновы устраивали товарищеские собрания, на которые приходили товарищи обменяться новостями, прочесть какую-нибудь интересную статью или просто так побеседовать, отвести душу, послушать музыку и пение (у Никоновых было пианино). Такие вечера имели огромное значение для молодежи, живущей в изгнании. Эти собрания сплачивали молодежь, подбадривали ее, предохраняли от хандры и обывательской пошлости. С арестом Нины Васильевны дел у Сергея Андреевича прибавилось. Поэтому товарищеские собрания стали устраиваться все реже…

     Невзирая на все мое старание, я не могла полностью заменить Нину Васильевну. Во-первых, я была прикована к постели, а во-вторых, я не пользовалась таким авторитетом, как она. Самое существенное в моей работе было то, что бежавшие из уезда могли всегда застать меня дома и получить нужную справку, указание, а часто и приют.

     В таких случаях Женя Запольская заменяла мои ноги и была курьером, почтальоном, носильщиком, патрулем и прочим, смотря по обстоятельствам. Она была на редкость самоотверженным товарищем. Ей нипочем было под проливным дождем или в трескучий мороз, голодной, без отдыха выполнить порученное дело.

     Кроме переписки по делам ссылки я занималась литературной работой. Я сотрудничала со многими газетами, и за мою работу товарищи, сосланные в отдаленные места губернии, могли получить бесплатно газеты. Затем я устраивала у себя общие чтения и беседы, на которых бывали рабочие и молодежь. Старалась добывать нелегальную литературу через заграничные пароходы при посредстве местного рабочего Миши Михайлова ^[3] .

     Много помогали мне Ж. Запольская, Л. Фортунатова, Ольга и Нина Матвеевские, сын Никоновых гимназист Андрей, переведенный из уезда рабочий Алексей Винников и другие. Однажды со мной произошел курьезный случай. Это произошло через год после моего прибытия в Архангельск. Благодаря стараниям врача Никонова я получила возможность передвигаться на небольшие расстояния с помощью костылей. Однажды на квартире Никоновых проводили собрание по случаю прибытия в город с этапом старого шлиссельбуржца М.П. Шебалина ^[4] . Моя квартира находилась недалеко от квартиры Никоновых, и я часто совершала туда прогулки. Такой торжественный случай, как чествование шлиссельбуржца, я не могла пропустить! Но я не учла одного - перемены погоды. В это время на улице шел сильный дождь. Когда за мной зашел виновник торжества М.П. Шебалин, я позабыла и о своем ревматизме, и о сырой погоде.

     Но… увы! Наступила трагическая минута. Пройдя полдороги, я почувствовала страшную боль в ногах, а тут еще нужно было перейти через громадную лужу. Перед этой злополучной лужей мы с моим попутчиком и остановились в раздумье: пройти на костылях не было никакой возможности. М.П. Шебалин предложил перенести меня на руках, но я категорически запротестовала: под силу ли было тащить меня человеку, измученному тюрьмой. В это время мимо проходил городовой. Он пристально оглядел нас и, подойдя ко мне, спросил: "Что это? Не можете перейти? Давайте я вас перенесу". Шебалин взял мои костыли, а городовой одним взмахом вскинул меня к себе на плечи и, как груз, перенес через лужу. Когда мы пришли к Никоновым, Михаил Петрович рассказал о нашем путешествии. Никонов тут же сострил: "Паулина Наполеоновна изобрела новый способ передвижения - верхом на городовом. Такое передвижение никогда еще не практиковалось революционерами".

     Благодаря регулярной доставке учебников в уезды находящаяся там молодежь занималась самообразованием, и некоторые даже держали экзамен при Архангельской гимназии, а также поступали в другие учебные заведения. Никоновы усиленно бомбардировали администрацию, пускали в ход все свои дипломатические способности, чтобы добиться разрешения на право держать экзамены, а также временно проживать в Архангельске. Здесь молодежь также имела бесплатных преподавателей в лице живущих в Архангельске ссыльных товарищей. Математику преподавал М.П. Шебалин, французский язык - Нина Васильевна, русский язык и историю - Матвеевская.

     Местная молодежь принимала активное участие в революционной деятельности. В первый год моего пребывания в ссылке разбиралось несколько политических дел. Обвинялись местные жители: интеллигенция, рабочие и несколько крестьян. Дела эти тянулись с 1905 г. Обвиняемым ставили в вину печатание прокламаций, распространение революционных изданий. В 1908 г. молодой ссыльный М. Михайлов (анархист) пытался создать кружок среди местных рабочих и учащихся; пытался даже издавать на гектографе революционный журнал, в котором принимала живое участие молодежь всех направлений. Журнал просуществовал всего 2 - 3 месяца. Местные учащиеся вскоре поступили в высшие учебные заведения и уехали из Архангельска, Миша Михайлов был сослан на Печору - и кружок распался.

     Не могу не упомянуть о Мише. Он был сыном рабочего, учился в гимназии. В 1905 г., когда ему еще не было и 16 лет, он был арестован, пересидел более двух лет в тюрьмах и в административном порядке был сослан в Архангельск. Его часто вызывали в ГЖУ, предлагали подать прошение на высочайшее имя с просьбой разрешить продолжить учебу за границей. При этом ему рисовались все блага: он получит свободу, будет учиться, сделает карьеру. В противном случае его отправят на Печору. Он отказался от высочайшей милости и отправился в ссылку… Впоследствии я узнала из писем, что после ссылки он был вторично арестован, тогда ему уже грозила каторга. Затем я потеряла его из вида.

     В 1909 г. была попытка местной молодежи создать небольшую революционную группу. Но окончилось все очень плачевно: несколько человек было арестовано, а один из них - Миша Шутов, выстрелом часового через решетку был убит в тюрьме. На это убийство отреагировали больше всего ссыльные. Местные жители, запуганные реакцией, боялись. Ссыльные организовали похороны, на которых и я присутствовала. Вся местная полиция, пешая и конная, во главе с полицмейстером, была мобилизована. Она срывала красные ленты с венков, не разрешала выступать ораторам. Однако, несмотря ни на что, похороны превратились в грандиозную демонстрацию. Вскоре после похорон Шутова я познакомилась с несколькими рабочими местной типографии и лесопильных заводов. На мой вопрос о том, почему у них нет никакой организации, они ответили: причина в том, что нет опытных руководителей. А если пригласить ссыльного, то начнется слежка и полиция еще больше будет их душить. И все же местные рабочие часто оказывали нам услуги: прятали беглецов, перевозили на лодках, когда в этом была необходимость.

     В конце апреля 1910 г. зашел ко мне побеседовать знакомый рабочий из губернской типографии. В ходе разговора я спросила, как будет отмечаться праздник 1 Мая. "Как отмечать? Под арест охоты идти нет!" - ответил он. Тогда я посоветовала ему напечатать прокламации. "Напечатать-то не трудно, да составить текст некому!" Я пообещала рабочему, что текст прокламации будет написан. Ее подготовил С.А. Никонов, я передала ее по назначению, и 1 Мая прокламация красовалась на столбах и стенах Архангельска. Вся полиция всполошилась, всех подняли на ноги, но виновников не нашли. Прокламаций отпечатали много, их обнаружили на заводах, пристанях, пароходах.

     Каждого ссыльного навещали два раза в день так называемые наблюдатели, по-простому "шпики", которые должны были сообщать все подробности жизни ссыльных в полицию. Наблюдатели были разные: одни ограничивались просто вопросом у хозяйки, дома ли жилец, другие - лезли в комнату, обшаривая глазами все углы. Мой наблюдатель посетил меня на другой день моего пребывания на квартире. Я лежала в своей комнате, утомленная переживаниями дня. Уже спустились на землю сумерки. Вдруг дверь открылась, и на пороге показалась какая-то фигура. По манере вхождения в комнату я сообразила, что посетитель из враждебного лагеря. Поэтому я молчала. Постояв немного, фигура заговорила: "Вы спите?" На что я ответила: "Нет!" - "Вы Шавердо?" - снова спросила фигура. Я подтвердила одним словом. Тогда фигура представилась мне, сказав, что она - мой наблюдатель. В комнате было темно, и лицо наблюдателя я не видела. Он тоже не видел моего, так как я лежала лицом к стене. Тогда наблюдатель заявил, что ему нужно увидеть мое лицо, и попросил меня зажечь лампу. На это я ему ответила, чтобы он попросил сделать это хозяйку. Как раз в это время с лампой в руках она показалась в дверях. Наблюдатель взял у нее лампу, приблизил ее к койке, я же повернулась молча к нему лицом. Он пристально посмотрел на меня и ушел.

     Явился он утром следующего дня. Быстро открыв дверь в мою комнату, остановился, посмотрел молча и ушел. Так продолжалось более двух недель. Его посещения я встречала гробовым молчанием, спокойно лежа на койке. Наконец, ему, по-видимому, надоела игра в кошки-мышки и он спросил у хозяйки, всегда ли я так лежу. "Вы же видите, что она больная, сбежать никуда не может. Чего вы напрасно ноги бьете?" - ответила ему хозяйка. На это он ответил: "Эх, кабы она все так лежала, нам меньше хлопот было бы. А видно смирная, все молчит, другие ссыльные ругают нас, когда мы к ним приходим. А мы что - нам начальство приказывает", - как бы извиняясь, сказал он. После этого разговора посещения наблюдателя стали все реже, в комнату ко мне он не входил, а осведомлялся у хозяйки. Для меня это было важно, так как моя комната превратилась в явочную квартиру. Затем у меня стал собираться революционный кружок, состоявший из ссыльных, рабочих, учащихся. Руководили им Шебалин и Матвеевская.

     Семья Никоновых состояла из 6 человек: Сергей Андреевич, Нина Васильевна, ее мать и трое детей. Дочь Маруся обладала большими музыкальными способностями и дивным голосом. К великому сожалению, она умерла очень молодой. Два сына Никоновых - совсем маленький Боря (ему было 2 года) и старший - гимназист 8-го класса Андрей. Первое революционное крещение он получил в севастопольской тюрьме. Будучи в 7-м классе, он отбывал наказание в 1905 г. Мне рассказывали, что в 1905 г. одновременно в тюрьме находились отец и сын. Нина Васильевна в это время была выслана из Севастополя, и на свободе находились только мать Нины Васильевны и другие дети. Я впервые в жизни встречала такую семью, где между отцом и детьми не было разницы. Здесь была полная гармония. 18-летний Андрей был настроен революционно и гордился своими родителями.

     После прибытия в ссылку студента Московского университета В. Покровского мы завели связь с Москвой. Когда Андрей, окончивший Архангельскую гимназию, уезжал в Московский университет, я и Покровский решили дать ему конспиративное поручение к московской революционной организации и послать через него кое-что. Нина Васильевна, ни на минуту не колеблясь, дала поручение своему сыну. Через год он попал в засаду и был арестован. Его содержали в тюрьме 8 месяцев. Жандармы так и не узнали, кто ему передал записку революционного содержания. Андрей был осужден к одному году крепости, он был лишен возможности учиться в каком-либо учебном заведении страны. По примеру отца он уехал за границу, в Париж, где и поступил на медицинский факультет, вернулся в Россию уже при советской власти и работал доктором.

     В июле 1910 г. кто-то из бежавших товарищей написал письмо и неосторожно упомянул фамилию Никонова и мою. Письмо было перехвачено, и архангельские жандармы, воспользовавшись этим, хотели создать целое дело. У Сергея Андреевича оканчивался срок ссылки, поэтому жандармы хотели его отправить за решетку. Было предъявлено обвинение в оказании помощи политическим ссыльным и организации побегов. У меня было несколько обысков и допросов. Наблюдатель опять стал ежедневно заходить ко мне в комнату. А когда хозяйка сказала, что я на костылях и не сбегу, он ответил: "У нее есть хорошие друзья - Никоновы, они могут крылышки привязать, вот и улетит". Кроме наблюдателя приходил "проведывать" меня и жандарм. Но, несмотря на все старания, жандармы никакого дела создать не смогли. Меня выслали в Холмогоры, а Сергей Андреевич после окончания ссылки уехал из Архангельска. Семью Никоновых провожал буквально весь город. Проводили их с почетом, причем горожане преподнесли Никонову адрес, а о проводах было опубликовано в местной газете.

     Проживание мое в Холмогорах было довольно бесцветным: во-первых, условия жизни были таковы, что трудно было заняться какой-либо революционной работой. Там жили большей частью революционеры, у которых окончился срок ссылки. Поэтому они ничего не хотели делать; во-вторых, среди них не было опытного и энергичного организатора-руководителя. Ссылка была в разброде, каждый жил своей личной жизнью. Проглядывалось много обывательщины. Бывали случаи, что поссорившись между собой, ссыльные требовали общего собрания для разбора дела и варились там в собственном соку. Были попытки одного из ссыльных организовать лекции по кооперации, но ничего не вышло из этого. Пытались создать общую столовую на коммунистических началах, но она просуществовала лишь месяц, так как никто не хотел работать.

    Холмогорская ссылка состояла большей частью из рабочих и крестьян. Так как от безделья некоторые даже запивали, я решила занять их каким-нибудь делом. Я выучилась шить туфли на веревочных подошвах, собрала группу ссыльных и занялась с ними этим ремеслом. В эту группу первоначально входило 18 - 20 человек. Обычно при нашей работе кто-то читал вслух. Вскоре группа увеличилась, так как ссыльные заинтересовались интересным делом. Во-первых, была большая экономия обуви для себя; во-вторых, туфли покупали местные жители во время сенокоса, и это давало небольшой заработок. Материалы же для работы я доставала бесплатно. К сожалению, через некоторое время я заболела, попала в больницу, и наша работа прекратилась.

     В Холмогорах имелась библиотека, которая была организована старыми ссыльными. Однако она находилась в страшном беспорядке. Да и книги-то почти никто не читал и не интересовался ими, так как публикации были мало подготовлены. Вскоре в Холмогоры перевели из Мезени ссыльного М. Голштейна. Он знал меня по Архангельску, куда приезжал держать экзамен. Узнав, что я попала в Холмогоры, и учитывая то, что я не могла обходиться без посторонней помощи, он хлопотал о переводе его из Мезени, чтобы быть мне полезным. И действительно, он заботился обо мне как родной сын. Предварительно посоветовавшись со ссыльными, мы решили передать ему заведование библиотекой. Он, бедняга, работал день и ночь целый месяц и привел-таки все в образцовый порядок. Вскоре М. Голштейн стал выдавать книги всем желающим.

     В 1911 г. я была переведена в Пинегу. Здешняя ссылка была более организованной, чем в Холмогорах. Здесь была прекрасная библиотека, устроенная ссыльными; книгами из нее снабжали не только проживающих в Пинеге ссыльных, но и тех, которые были разосланы по деревням уезда.

     В деревнях уезда регулярно проводились кружковые занятия. Для этой цели лектора отправлялись туда из Пинеги пешком. Ссыльные рабочие в уезде не слонялись без дела, как в Холмогорах: народ был занят чтением, работой в кружках, времени для личных ссор у них не было. За день или два до моего приезда в Пинегу был приведен А.И. Рыков ^[5] , бежавший из ссылки, а теперь вновь арестованный и водворенный на место ^[6] .

     К сожалению, в Пинеге мне пришлось пробыть всего неделю. Товарищи встретили меня очень тепло. На время, пока я найду себе комнату, меня приютила Аня. Но нужную комнату мне найти было непросто (нужна была комната со столом и услугами, без посторонней помощи я не могла обходиться). Хозяйка, у которой жила Аня, подвергла ее мучительному гневу. Она отняла у нее единственную кровать, и мы вынуждены были спать на полу. Затем сказала, что заберет стол и табурет. При таких условиях я не могла оставаться. Я боялась, что и Ане откажут в квартире. Поэтому я попросила товарищей взять для меня первую попавшуюся комнату, лишь бы цена была подходящая. Такая комната нашлась, но… с клопами и тараканами, которые не давали спать по ночам. Бессонница, плохое питание (хозяйка не стала мне готовить) так повлияли на мое здоровье, что я опять вынуждена была лечь в больницу. О возвращении к прежней хозяйке не могло быть и речи. Врач Кочетова предложила мне устроиться на квартиру в ближайшей деревне в крестьянской семье. Выбора у меня не было.

     Прямо из больницы меня перевезли в деревню. В ссылке перевод из города в деревню считался наказанием. Обычно исправник, желая наказать кого-либо из ссыльных, высылал его из города в деревню. В данном случае все мои друзья, и я в том числе, думали, что, отказываясь от проживания в городе, не нужно просить разрешения. Поэтому о моем переселении в деревню товарищи сообщили полиции только на следующий день. И тогда обнаружилось следующее. Оказывается, узнав о выписке из больницы, в полиции составили протокол о моем побеге из ссылки. Пинежский исправник, вероятно, хотел выслужиться, поэтому поспешил отдать меня под суд за побег. Товарищи взволновались не на шутку, однако я старалась их успокоить. Пусть исправник затевает дело. При нашей однообразной жизни это будет развлечением.

     На суд меня кто-нибудь должен был сопровождать, и всякий здравомыслящий судья поймет, что инвалид на костылях бежать не может. Переезд же на квартиру на расстояние 5 верст не может считаться побегом.

     Через два дня пришедший стражник заявил хозяйке: "Подожди, вот достанется теперь тебе и твоей квартирантке! Эта старуха сбежала, ее будут судить". "Что?" - удивленно спросила та. И далее она продолжала: "Да ведь ее привезли третьего дня, она сидит в своей комнате, сама дверей открыть не может, а ты говоришь - сбежала, - продолжала хозяйка. - Ну, бери лошадь, скачи за ней, а то не догонишь! Вот потеха! Коли убежала бы, ее здесь не было бы. Вот ссыльный Рыков сбежал, так его не было сколько времени? Только теперь вот привезли".

     Стражник после такого разговора успел сконфузиться. Составленный о моем побеге протокол никаких последствий не имел.

     Моя хозяйка П.А. Олькина оказалась прекрасным и интересным человеком. Простая, безграмотная крестьянка, дальше Пинеги не ездила и ничего не видела, но это был самородок с большим умом и чуткой душой. Ее не удовлетворяла окружающая обстановка, она льнула к ссыльным. И когда я поселилась у нее, мы стали большими друзьями. Я выучила ее грамоте, и по окончании ссылки мы переписывались с нею до тех пор, пока во время революции Архангельск не заняли англичане.

     Несмотря на то, что я жила в деревне, товарищи из Пинеги часто меня навещали. Вскоре я стала устраивать кружковые занятия. При посредстве своих хозяев я познакомилась с местными крестьянами, вела с ними частные беседы, некоторых учила грамоте. Лекторами в кружке были Кочеткова, Богатурев, Харито, Риденко. Кстати, Богатурев был очень хорошим товарищем, однако он заболел раком. И пока получил право на переезд в московскую клинику для операции, болезнь его настолько обострилась, что он умер через несколько дней по приезде в клинику.

     Было тяжело потерять такого товарища. После его смерти библиотека, хранящаяся у него, была перевезена ко мне на квартиру. Жившие в деревне ссыльные стали получать от меня книги. Невзирая на частые обыски, благодаря моей хозяйке, у меня ничего не находили. Она была сторожем и во время собраний, которые я устраивала по вечерам.

     В конце моей ссылки в деревню прибыла студенческая молодежь. Но она не очень сошлась со старой ссылкой - с рабочими и крестьянами, держалась отдельно. Некоторые из них даже играли в карты с исправником и бывали у местных обывателей на их вечеринках. Старая ссылка косилась на такие единения молодежи с администрацией, преследовавшей нас. Вскоре между старой и новой ссылкой пошли распри. Дело дошло даже до того, что хотели разделить библиотеку. Мы стали выступать против такой дележки, так как библиотека была создана ссыльными всех политических партий в течение нескольких лет, и делить ее мы не имели права. Благодаря нашим усилиям библиотеку удалось сохранить.

     Все товарищи были озадачены, как я буду возвращаться в Курск из ссылки, ведь я еще практически не передвигалась без посторонней помощи. Но вскоре кто-то из товарищей сообщил, что из ссылки будет возвращаться К.Е. Ворошилов ^[7] , отбывавший ее, кажется, в Мезени. Понимая мое беспомощное положение, он предложил довезти меня до Курска, где жили его родственники. Ссылка Ворошилова закончилась на неделю раньше моей, и он остался в Архангельске, ожидая меня. С Курском я встретилась в 1913 г.

ГАКО. Ф. 722. Оп. 1. Д. 2. Л. 1 - 53. Подлинник. Автограф.

^[1] Никонов Сергей Андреевич - врач. Родился в 1864 г. в семье адмирала. В 1885 г. вступил в организацию "Народная Воля". В 1886 - 1887 гг. участвовал в организации покушения на Александра III с А.И. Ульяновым и другими. Арестован 18 января 1887 г. по делу о пропаганде среди юнкеров. Через 11 месяцев выпущен по болезни на поруки отца. В мае 1888 г. сослан в Минусинск на 4 года. В 1892 - 1897 гг. учился на медицинских курсах в Париже. С 1901 г. член севастопольской группы партии социалистов-революционеров. С января 1904 г. ссылка в Архангельскую губернию на 3 года. После убийства В.К. Плеве вернулся в Севастополь. В 1907 г. арестован и вновь сослан в Архангельскую губернию. В 1911 - 1917 гг. работал врачом в Оренбурге. В 1920-е годы член Всесоюзного общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев.

^[2] Азеф Евно Фишелевич (1869 - 1918) - один из организаторов партии эсеров. С 1892 г. секретный сотрудник Департамента полиции. В 1901 - 1908 гг. выдал полиции многих членов партии и "боевую организацию". В 1908 г. разоблачен В.Л. Бурцевым, приговорен ЦК к смертной казни. Скрылся. Объявился в российском посольстве в Берлине под именем купца А. Неймайера. Играл на бирже. В 1915 г. арестован как опасный революционер, анархист и террорист немецкими властями. Содержался в Моабитской тюрьме. Освобожден в декабре 1917 г. Служил по вольному найму в германском Министерстве иностранных дел.

^[3] Миша Михайлов (настоящая фамилия - Иванов Михаил Николаевич, 1885 - 1967). В 1904 г. примкнул к тверской группе РСДРП. В 1907 г. анархист-коммунист, возглавлял группу тверских анархистов "Буревестник". 26 февраля 1908 г. арестован и сослан в Архангельскую губернию на 3 года. Организовал группу "Юный ручей" из представителей различных политических партий. Был арестован, отправлен из Архангельска в Холмогоры, затем в Мохчу, Ижму. После ссылки окончил Петербургский психоневрологический институт. В 1916 - 1928 гг. вместе с женой Д.Э. Десфонтейнес работал в коммуне толстовцев "Перевал" в Геленджике. В 1929 - 1932 гг. студент финансово-экономического факультета Всесоюзного заочного института общественных наук. В 1934 - 1938, 1945 - 1967 гг. главный бухгалтер Курской биофабрики. В 1938 г. арестован, обвинен в контрреволюционной деятельности, приговорен к 8 годам лагерей. Отбывал наказание в Усольлаге. В 1944 г. освобожден. Реабилитирован в 1956 г.

^[4] Шебалин М.П. (1857 - 1937) - член партии "Народная Воля", эсер. Окончил математический факультет Петербургского университета. В 1883 г. арестован, приговорен к 12 годам каторжных работ. Отбывал срок сначала в Трубецком бастионе Петропавловской крепости, затем в Шлиссельбургской крепости. Отправлен в ссылку в г. Вилюйск (до 1902) и Якутск (до 1906). С 1906 г. агент в обществе "Надежда" в Твери, помощник заведующего Подвижным музеем учебных пособий в Петербурге. В 1909 г. арестован, сослан на 2 года в Архангельскую губернию. Отбыв срок, работал уполномоченным Богословского горнозаводского общества в Павлодаре, Волжского судоходного страхового товарищества в Астрахани. В 1918 г. вышел из партии эсеров.

^[5] Рыков А.И. (1881 - 1938) - партийный и советский государственный деятель. Член РСДРП, последовательный искровец. В 1918 - 1921 и 1923 - 1924 гг. председатель ВСНХ. С февраля 1924 г. председатель Совнаркома СССР и РСФСР. В 1931 - 1936 гг. нарком связи СССР. До 1930 г. член Политбюро ЦК ВКП(б), в 1934 - 1937 гг. кандидат в члены ЦК партии. Необоснованно репрессирован. По делу "Правотроцкистского антисоветского блока" в 1938 г. приговорен к расстрелу. Реабилитирован посмертно.

^[6] В декабре 1910 г. А.И. Рыков по вызову В.И.Ленина сбежал из Пинеги за границу, в Париж.

^[7] Ворошилов К.Е. (1881 - 1969) - партийный, советский государственный и военный деятель. Маршал Советского Союза. Дважды Герой Советского Союза. Член РСДРП с 1903 г. С 1925 г. нарком по военным и морским делам и председатель РВС СССР. С 1934 г. нарком обороны СССР. С 1940 г. заместитель председателя СНК СССР, председатель Комитета обороны при СНК СССР. С 1946 г. заместитель председателя СМ СССР. В 1953 - 1960 гг. председатель Президиума Верховного Совета СССР. Член ЦК ВКП(б), КПСС в 1921 - 1961 гг. и с 1966 г. Член Политбюро ЦК в 1926 - 1960 гг.

---

⁽¹⁾ Далее опущена часть текста о рассуждениях мальчика.

 

⁽²⁾ Далее опущена часть текста с рассуждениями о воспитании детей.

⁽³⁾ Далее опущен раздел воспоминаний о пребывании в Ярославской тюрьме.