ГЛАВА ПЯТАЯ

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

I

Поздно вечером 9-го мая все еще на территории Чехословакии, дивизия пришла в район Розенгал, Боильшип Классойовиц, в 30-ти километрах юго-западнее Пршибрам Танковые части 3-й американской армии находились уже в этом районе, но дивизия еще не встречалась с ними. Штаб дивизии расположился в деревне Хвождианы.

С утра 10-го мая в расположении полков стали появляться американские танки. Американские офицеры требовали сдать оружие и отвести полки в указанные ими районы, где ожидать новых распоряжений. Командиры полков категорически отказались выполнить распоряжение американцев и заявили, что они не станут выполнять никакие распоряжения помимо своего командира дивизии. Американцы, не желая создавать конфликтов, уезжали, не вступая в споры. Полки же оставались на местах, ожидая дальнейших событий в полной боевой готовности. После этого все вопросы стали разрешаться через штаб дивизии. В тот же день генерал Буняченко получил приказ от американского генерала разоружиться. Пришлось подчиниться безоговорочно. Части ливший сдали оружие 10 и 11 мая. В полках разрешено было оставить по десять винтовок на роту, а всем офицерам их личное оружие. Первая дивизия начала рушиться. Дальнейшая ее судьба оставалась неизвестной. {126}

К концу дня 11-го мая обезоруженные полки дивизии были стянуты в одно место, где расположились бивуаками, строго сохраняя свою организацию, поддерживая внутренний порядок, дисциплину и внешний вид воинских частей. Солдаты смотрели на своих командиров с полной надеждой и верой, вручив им свои судьбы. Дивизия считала себя интернированной и с доверием относилась к американскому командованию. Все верили, что американцы не предъявят власовцам незаслуженных обвинений и, что они получат, если не признание и поддержку, то во всяком случае право убежища и защиту.

Генерал Власов 11 мая приехал в американский штаб и был помещен в замок Льнарж, возле города Шлюссельбурга. В тот же день стало известно, что район, в котором была расположена дивизия, должен быть передан советским войскам, прибытие которых ожидалось буквально с часу на час. Генерал Буняченко попытался связаться с американским командованием, чтобы добиться права перехода дивизии на американскую территорию, где и ожидать разрешения вопроса о судьбе дивизии. Попытка эта не увенчалась успехом. Дивизия должна была оставаться на месте, на нейтральной, вернее, еще не занятой советскими войсками территории. Это взволновало людей — что же будет дальше? Появились признаки морального разложения, дисциплина падала, но вера в своих командиров еще оставалась. Они оставались на своих местах, в своих подразделениях, со своими солдатами. Это действовало сдерживающе и ободряюще. Это поддерживало надежду, что переговоры с американцами приведут к благоприятному исходу, а значит, и к выходу из создавшегося положения.

Во второй половине дня в расположение полков стали проникать советские офицеры-пропагандисты. Они всячески порочили имя генерала Власова, генералов и офицеров — власовцев, называя их немецкими агентами, фашистскими наймитами, изменниками Родины, предателями {127} и врагами русского народа. В своих речах они говорили: «Ваши командиры продались немцам и обманывали вас! А теперь они торгуются с американцами, чтобы ценою вашей жизни создать свое личное благополучие. Советское правительство не винит вас — простых солдат в ваших заблуждениях, в ваших ошибках, не винит раскаивающихся офицеров, вставших на путь измены под влиянием трусости, для спасения своей жизни в немецких лагерях смерти. Вас ждет прощение... Вас ждет Родина-мать, ваш народ, ваши родные, близкие, друзья... На Родине вас ждет счастливая, радостная жизнь!.. Советская власть не мстит и милостиво прощает искренне раскаявшихся... Не слушайте ваших командиров, они продолжают обманывать вас и теперь, когда положение уже стало совершенно безнадежным. Они запугивают вас клеветой на советскую власть, чтобы удержать вас в своих руках, не допустить возвращения на Родину. Переходите немедленно и вы убедитесь в правдивости наших слов и не раскаивайтесь в этом...»

Молча слушали власовцы несправедливые обвинения и упреки, направленные по адресу их командиров и самого генерала Власова, — того человека, чье имя глубоко запало в сердца каждого из них на чужбине. Для них имя Власова было неразрывно связано со светлыми надеждами на освобождение России от коммунизма. Слушали власовцы нечестные заверения советских пропагандистов и не верили им... Все, что говорилось, противоречило тому, что каждый власовец, будь то солдат, офицер или генерал, пережил на Родине, на самом себе, что видел собственными глазами. Переубедить таких людей пустыми словами, заверениями малограмотных наемных пропагандистов было невозможно... Слушали и думали каждый по-своему... Что делать? — Поддаться ли советской пропаганде, сделать вид, что веришь тому, что говорят, что обещают и отдаться на милость победителя? — Но все равно не удастся миновать суровой расправы... Пойти на предательство своих соратников, тех, с которыми стоишь вот сейчас плечом к плечу, чтобы этим {128} сыскать себе снисхождение?.. — Где взять столько лицемерия и подлости для этого?.. Затаив в душе бессильную злобу, уйти на Запад в неизвестность, в страну своих врагов, побежденных другими, в чужой мир?.. — Но как, куда? Без языка, без средств для существования, без перспектив... — Что будет дальше?..

С быстротой, на которую способны только мысли, мелькало пережитое: — убогая, в потогонном труде жизнь на родине, в стране «победившего социализма»; массовые ;сталинские репрессии, тюрьмы, лагери; война, паническое бегство советских армий, не желавших защищать ненавистный режим; позорное поражение и уничтожение целых армий силой немецкого оружия; плен со всеми ужасами немецких лагерей, в которых сотнями тысяч гибли советские люди от истощения... Затем проблеск — Идея освободительной борьбы против коммунизма... Движение генерала Власова!.. Наконец, — Первая дивизия, обреченная немцами на бесцельную, никому не нужную гибель... Ее нелепые боевые действия и конфликт с немцами в целях сохранения людей; неоправданные надежды на американцев, безысходность и отчаяние... И вот, — советские пропагандисты обещают всепрощение и счастливую радостную жизнь на горячо любимой Родине... Но суровый, не знающий снисхождения советский закон не отменен и остается в полной силе: «Отход, без приказа с занятой позиции — расстрел!.. Сдача в плен — расстрел!.. Переход на сторону врага — расстрел!.. Неисполнение боевого приказа — расстрел!.. Нарушение присяги в бою — расстрел!..» Где же место милости, обещаемой маленькими политическими пропагандистами? Для кого существует счастливая жизнь на осовеченной Родине?.. Что делать?..

Выступления советских пропагандистов оказывали действие, совершенно обратное тому, какое они хотели вызвать. Сердце каждого власовца кипело возмущением от явной лжи, которой рассчитывали воздействовать на них... Однако с советскими офицерами власовцы держались корректно, {129} с выдержанностью и не проявляли против них никаких враждебных выпадов.

Советские пропагандисты обычно приезжали в сопровождении нескольких вооруженных солдат и делали свое дело. Но иногда в расположение полков дивизии случайно попадали отдельные советские офицеры, едущие и по другим делам. Таким образом в одну из деревень, занятую власовцами, приехал советский майор. Он был без шофера и вел машину сам. Группа власовских офицеров остановила его, окружила и стала приглашать зайти в дом, выпить, поговорить по душам, майор упорно отказывался, но тем настойчивее были приглашения. Наконец, майор понял, что ему не удастся отделаться от своих гостеприимных соотечественников и что отказываться бесполезно. Чувствуя невозможность иначе убедить добродушную компанию, он с полной откровенностью сказал: «Бросьте, ребята, не надо! Отпустите меня. С вами посидишь, а после неприятностей не оберешься»... И, видимо, желая пошутить, со смехом добавил: «Вам-то все равно быть повешенными, а я еще пожить хочу»...

Власовцев нисколько не обидела, да и не смутила эта горькая шутка, столь похожая на правду. Они продолжали настаивать на своем, не давая уехать советскому майору. Чуть ли не силой они заставили его выйти из автомобиля и войти к ним в дом.

Гостя усадили за стол. Появилась водка, закуска, завязалась оживленная беседа. Разговор сразу же начался на политические темы, разгорался спор. Власовцы с легкостью разбивали все доводы советского офицера, который по долгу службы должен был возражать и защищать коммунистическую систему в своей стране. Но постепенно, он из горячего соучастника спора превращался во все более и более заинтересованного слушателя. Он все чаще и чаще задавал вопросы, внимательно и с интересом выслушивая то, что говорили власовцы. В конце концов, под влиянием {130} выпитого, располагающего дружеского приема и всего им услышанного, забыв об осторожности и благоразумии, он сказал: «Да, ребята, все это верно, что вы говорите... Плохо только то, что связались вы в этом деле с фашистами...» На это власовцы дружно ответили широко распространенным в то время выражением: «Нам бы хоть с самим чертом, только бы против коммунизма!»...

Через два часа советский майор уехал. Он долго и тепло прощался со своими новыми случайными друзьями... Не поздоровилось бы этому майору, если бы на советской стороне узнали об его откровенной беседе.

В тот же день в один из полков па грузовом автомобиле приехал советский лейтенант в сопровождении четырех вооруженных автоматами солдат. Вокруг него собралась большая толпа власовцев. Некоторые были вооружены винтовками. Взобравшись на крышу кабины грузовика, советский офицер начал произносить речь. Это было обычное, стандартное выступление всех приезжавших пропагандистов. Он заискивающе, лицемерно называл власовцев дорогими друзьями, братьями, соотечественниками, русскими людьми, ребятками и т.п. Он клеймил позорными и оскорбительными кличками генерала Власова и всех офицеров РОА. Он призвал к немедленному добровольному переходу па советскую сторону и к выдаче командиров.

В это время к собравшейся толпе подошел командир полка. Послушав оратора, он стал пробираться в толпе к грузовику. Власовцы заметили своего командира, расступались, давая дорогу, подталкивали стоящих впереди со словами: «Дайте дорогу нашему полковнику»...

Советский пропагандист заметил движение в толпе, увидел и подошедшего командира полка, но продолжал свою речь, хотя заметно смягчил тон, воздерживаясь от оскорблений генерала Власова и его офицеров.

Подойдя к грузовику, командир полка, обращаясь к лейтенанту, строго произнес: «А ну-ка, слезайте вниз!» {131}

Оратор опешил и замолчал, не зная, как ему поступить. Он не хотел терять своего престижа перед толпой власовцев, да и перед своими четырьмя солдатами, с интересом наблюдавшими из кузова за происходящим. Продолжая стоять на крыше кабины, советский лейтенант заносчиво спросил: «А вы кто такой?..» Несколько голосов из толпы одновременно ответили: «Это наш командир полка». Лейтенант, чтобы показать свою независимость и свое пренебрежение к власовскому офицеру, принадлежавшему к числу тех, которых он только что так бесцеремонно поносил, с высокомерием произнес: «Ну, что ж из этого, что командир полка?.. Теперь у вас уже нет полков. Кончено!.. Навоевались!.. Теперь домой ехать надо!..» Затем, обращаясь к толпе, ожидая одобрения и поддержки, самоуверенно воскликнул: «Правильно я говорю, ребята?..» - Толпа молчала.

— Марш вниз!.. — возвысив голос, тоном приказа повторил командир полка.

Советские солдаты перехватили свои автоматы на боевую изготовку. В ответ на это в толпе власовцев со всех сторон послышалось щелканье винтовочных затворов. Послышались угрожающие возгласы.

Лейтенант никак не ожидал такого оборота дела. Самоуверенная мина исчезла с его лица, и он стал медленно и неловко слезать с грузовика, нерешительно бормоча при этом: «Ну и что же — слезу... В чем дело? Я приказ имею...»

Спустившись на землю и очутившись в толпе рядом с командиром полка, советский офицер окончательно сконфузился и, растерявшись, стал оправлять свою форменную рубаху, потом вытянулся и с выражением полной готовности подчиниться любому приказу, ожидал, что будет дальше. Советские солдаты, опустив автоматы, в нерешительности стояли в кузове грузовика, не зная, что им предпринять.

— Идите за мной! — приказал командир полка и стал выходить из толпы расступавшихся перед ним своих солдат. Отойдя в сторону, командир полка сказал советскому офицеру: {132} Я сейчас отпущу вас и вы убирайтесь отсюда к черту! Но до этого вы должны ответить мне на вопросы, которые меня интересуют.

Хорошо, — ответил лейтенант, — только прошу вас позвать сюда моих солдат.

Нет! — возразил командир полка. — Я хочу задать вам такие вопросы, на которые вам будет неудобно отвечать в присутствии ваших подчиненных. Будем говорить наедине, без свидетелей.

Лейтенант буквально взмолился, настоятельно прося позвать его солдат.

Неужели вы не понимаете, товарищ полковник, — говорил он, — что если я буду разговаривать с вами без свидетелей, то меня могут обвинить черт знает в чем. Ведь вы же сами, наверное, служили в советской армии и хорошо знаете, что как только я вернусь в свою часть, меня сразу потянут, куда полагается... Начнутся допросы, мне грозят большие неприятности... Пожалуйста, разрешите подойти моим солдатам.

Я очень хотел бы, чтобы то, что вы сказали мне сейчас, слышали бы те, перед которыми вы только что держали свою лживую пропагандную речь, — сказал командир полка, — замечательно характерно для советской системы... Эти ваши слова спасли бы многих от опасного доверия и опрометчивых поступков. Но не будем терять время. Сейчас же отвечайте мне на вопросы: где сейчас находятся советские войска и когда они подойдут сюда? Где будет проходить граница между американской и советской территориями в этом районе? Какие указания имеет ваше командование в отношении власовцев?.. Отвечайте, и я отпущу вас...

Лейтенант боязливо оглянулся в сторону своего грузовика, украдкой посмотрел по сторонам. Рядом никого не было. Секунду поколебавшись, он пониженным голосом, быстро, почти скороговоркой, стал говорить: «Наши подойдут сюда сегодня вечером. Мы должны будем занять эту {133} территорию вплоть до Дуная, но когда американцы отведут свои войска за Дунай, нам неизвестно. Кажется, они не хотят этого. В отношении власовцев существует приказ во что бы то ни стало добиться перехода их на нашу сторону и как можно скорее. В крайнем случае захватить силой. Ни в коем случае не допустить их перехода к американцам... Отпустите меня, товарищ полковник. Я сказал все, что знаю. Я не могу больше оставаться с вами, мне грозят большие неприятности. Вы меня очень подвели...»

Командир полка отпустил растерянного и напуганного лейтенанта, который почти бегом направился к грузовику. Грузовик тронулся. Толпа расступилась, давая ему проезд. Со всех сторон слышались насмешливые выкрики и пронзительный свист.

Лейтенант поместился не в кабине с шофером, где было его место, а в кузове с солдатами. На ходу он, энергично жестикулируя, что-то с жаром возмущенно рассказывал.

Власовцы окружили своего командира полка. Они шутили, высмеивая советского пропагандиста, со свойственным русскому человеку юмором, хотя на сердце каждого была тяжесть от осознания создавшегося положения и самых мрачных перспектив.

II

В тот же день разведка Первой дивизии установила, что с востока в направлении расположения дивизии двигаются советские танки. Штаб дивизии находился в деревне Хвождианы. Генерал Буняченко немедленно по радио вызвал к себе командиров полков, но вскоре советские танки показались вблизи деревни Хвождианы. Штаб дивизии поспешно перешел из деревни в находящийся поблизости лес. Когда же командиры полков подъезжали к Хвождианы, то там уже находились советские войска. Куда переместился генерал Буняченко со своим штабом, никто не знал. {134}

Спускались сумерки. Командир второго полка в сопровождении своего шофера и ординарца на автомобиле подъехал к деревне Хвождианы, в полной уверенности, что там находится штаб дивизии. При въезде в деревню машина была остановлена автоматчиками сторожевого охранения. Даже в сумерках не трудно было разглядеть советскую форму. Положение создалось критическое, и, казалось, явно безвыходное. Плен и, конечно, неминуемая гибель... Сопротивляться под направленными стволами автоматов было бесцельным и равносильно самоубийству. Как всегда, даже в самые опасные моменты не покидает надежда на спасение, самые неожиданные планы появляются в голове, которые не придумаешь и при глубоком раздумье. Так и здесь — хитрая уловка, даже самая рискованная, — единственный шанс. Только бы не показать своего страха, не растеряться, не допустить оплошности... Командир полка назвал себя парламентером от генерала Власова и сказал, что он приехал к старшему начальнику стоящих в этом районе советских войск для переговоров. Его под конвоем повели в штаб. Сзади, в нескольких шагах .ледовая автомобиль с двумя власовскими солдатами, окруженные советскими автоматчиками. Предательство шофера или ординарца, даже неосторожно сказанное слово без всякого злого умысла могло стоить жизни их командиру. Но они слышали, что он сказал при задержании и, к счастью, — не оказались предателями...

Как позднее выяснилось, здесь находилась 162-я танковая бригада, которой командовал полковник Мищенко.

Пока шли под советским конвоем, буквально за несколько минут до встречи с полковником Мищенко, созрел отчаянный и рискованный план... Подошел полковник Мищенко : группой своих офицеров — небольшого роста, коренастый, крепкого сложения человек. Власовский «парламентер» представился по воинскому этикету и доложил, что прибыл, чтобы договориться о взаимоотношениях между Первой дивизией генерала Власова с советскими войсками. Он сказал, что дивизия расположена неподалеку, имеет в своем составе {135} до двадцати тысяч человек и что в связи с подходом советских войск могут произойти нежелательные конфликты. Во избежание вооруженных столкновений и ненужного кровопролития, генерал Власов прислал его, чтобы установить образ действия и поведения советских и Власовских войск, стоящих друг перед другом, в полной боевой готовности.

Для полковника Мищенко приезд власовского «парламентера» был совершенно неожиданным. Он, по-видимому, не знал, как ему поступить. Арестовать власовского офицера, имеющего полномочия переговоров в интересах обеих сторон, он не решался. Двадцатитысячная дивизия, стоящая неподалеку, оказалась серьезной угрозой, которая, вероятно, и возымела свое действие на решение полковника Мищенко. Тень былой Первой дивизии спасла жизнь мнимому парламентеру. Мищенко сказал, что его бригада только что подошла сюда, утомлена большими переходами и сейчас располагается на отдых. Он сказал так же, что не ориентирован в обстановке и предложил «парламентеру» подождать в штабе или приехать через два часа. К тому времени он, мол, закончит дела с расположением бригады и получит указания по поводу переговоров.

Командир полка ответил, что его долгое отсутствие может вызвать недоумение и нежелательные последствия и что будет лучше, если он теперь вернется к себе, а через два часа приедет опять. Пока же он просил полковника Мищенко принять меры, чтобы не допустить столкновения между советскими и власовскими частями. Полковник Мищенко обещал это сделать и со своей стороны просил такие же меры принять и в Первой дивизии. Назначив своего офицера, чтобы вывести власовского «парламентера» из расположения своей бригады, полковник Мищенко сказал, что при вторичном приезде достаточно будет назвать имя командира второго полка, чтобы его беспрепятственно пропустили и сопроводили в штаб бригады.

Командира полка вместе с шофером и ординарцем на машине проводили за кольцо охранения. С облегченным {136} сердцем они поехали к себе в полк... Благодарение Богу! Чудо-спасение... Ехали молча, не проронив ни слова в вечерней сумеречной полутьме. Молча поглядывали друг на друга, понимая мысли без слов, не веря счастливому исходу... А может быть, здесь кроется какой-нибудь подвох?.. Нет! Они определенно боятся столкновений. Война кончена. Каждому хочется остаться живым. Так же, как и мне самому. Нет, подвоха быть не может! Быстрее в полк!.. Нервы не выдерживают. Чем меньше сознание опасности, тем больше теряется самообладание...

Поднявшись по тревоге, второй полк двинулся к городу Шлюссельбургу, который был занят американскими войсками. Американцы отказали дивизии в переходе на свою территорию и выставили танковые заслоны. Советские войска наутро должны были занять этот район.

Наступавшая ночь давала возможность выиграть время только до утра. Советские части ночевали в 3-5 километрах от линии американских войск, возле которой, на окраине Шлюссельбурга, в сомкнутых колоннах беспомощно стояли полки Первой дивизии.

Генерал Буняченко и штаб дивизии находились здесь же. Связь с генералом Власовым была потеряна. Предполагали, что он уже с американцами, и это поддерживало дух. Попытки генерала Буняченко связаться с американским командованием по-прежнему оставались безрезультатными. На настойчивые просьбы пропустить генерала Буняченко через танковый заслон для переговоров в американский штаб ему сообщили, что переговоры назначены в 10 часов утра следующего дня. По-видимому, и для американцев надо было иметь время, чтобы получить указания свыше, как поступить с власовской дивизией. Было совершенно ясно, что американское командование не понимало и не хотело понимать того, что с наступлением рассвета советские войска подойдут к границе американской зоны и Первая дивизия очутится в их руках...{137}

Наступила ночь. Надежда на пропуск дивизии была сомнительной. Переговоры, назначенные на утро, могут стать уже не нужными, да и по всей видимости, вообще они не предвещали ничего хорошего. Сомнения перерастали в отчаяние, растерянность, страх. Необходимо было немедленно что-то предпринять, чтобы спасти людей. Но что можно было сделать?..

Около 23 часов к генералу Буняченко приехали два советских офицера — майор и лейтенант. По внешнему виду и по манере держать себя оба они были типичными политработниками, если не чекистами особых отделов НКВД. Представляясь генералу Буняченко, они особенно подчеркнули, что являются строевыми офицерами. Это получилось так неестественно, что только подтверждало обратное. Буняченко принимал их в своем автомобиле, т.к. не имел другого, более подходящего места. В это время подъехал командир второго полка. Увидев его, генерал Буняченко вышел из автомобиля, и командир полка рассказал ему, как он попал к полковнику Мищенко, и все, что произошло с ним. Генерал Буняченко уже знал об этом от приехавших советских офицеров, которых полковник Мищенко прислал узнать — куда же девался парламентер?.. Из разговоров между Буняченко и советскими офицерами было видно, что советскому командованию не было известно о том, что дивизия разоружена и в каком безвыходном положении она находится. Они были в полной уверенности, что дивизия имеет возможность уйти на американскую территорию.

Советские офицеры от имени своего командования заявляли о полной гарантии сохранения жизни всему личному составу Первой дивизии. Они утверждали, что советским правительством объявлена амнистия всем участникам Освободительного движения, которые добровольно перейдут на советскую сторону. Они предлагали генералу Буняченко немедленно перевести дивизию, обещая сохранить ее в том организационном виде, в котором она находилась,{138} до окончания разрешения вопроса о том, как может быть использована дивизия после перехода на советскую сторону. Единственное условие, которое ставилось при этом, это то, чтобы дивизия немедленно сдала бы свое вооружение.

Слова советских представителей не внушали никакого доверия. Все их обещания были весьма сомнительными, более того, для знающих советские порядки — просто абсурдными. Была совершенно очевидна уловка, целью которой было добиться перехода дивизии. Несмотря на это, генерал Буняченко поддерживал переговоры в деловом тоне, делая вид, что верит даваемым обещаниям. Это была тактика применения хитрости в условиях беспомощности и отчаяния. Обман должен был быть похожим на правду. Надо было выиграть время, задержать репрессивные действия советских войск против дивизии. Генерал Буняченко давал понять, что согласен на переход, но что он настаивает на соблюдении некоторых формальностей. Он просил выдать письменную гарантию советского командования о сохранении жизни всему личному составу и объявить ее по радио. Буняченко еще надеялся на успешные переговоры с американцами, которые были назначены на утро.

Для оформления вопроса о переходе дивизии и для выработки условий перехода было здесь же решено послать с советскими представителями старшего офицера. Первоначально Буняченко хотел послать начальника штаба дивизии подполковника Николаева, но тот в тот момент где-то отсутствовал. Когда же неожиданно появился командир второго полка, Буняченко решил послать его. Он дал ему указания наедине о том, как себя вести и чего добиваться при переговорах. В заключение генерал Буняченко добавил: «Вам там будет виднее, как лучше поступать. Но помните, что нам нужно выиграть время до двенадцати часов завтрашнего дня. От того, как вы сумеете выполнить эту задачу, будет зависеть спасение дивизии...» Дав эти указания и пожелав успеха, Буняченко крепко обнял своего парламентера. {139}

Около двенадцати часов ночи парламентер выехал с советскими офицерами в расположение советских войск. За ними следовал автомобиль командира полка. Через несколько минут они приехали в деревню Хвождианы, в бригаду полковника Мищенко... Конечно, было ненормально, что переговоры о переходе дивизии будут вестись с командиром бригады, а не в высшем штабе. Но не следовало ничем выражать своего недоумения.

В доме, где остановился на ночлег полковник Мищенко, несмотря на поздний час, был накрыт к ужину большой стол на двенадцать персон. Множество разнообразной еды, как видно, из трофейных складов и напитков, среди которых преобладала водка, свидетельствовало, что «хозяева» намеревались удивить «гостей» изобилием. Видно было и то, что гость заставил себя долго ждать. Здесь же был и полковник Мищенко со своими офицерами. «Переговоры проходили успешно» для обеих сторон. Было решено, что в 12 часов дня 12 мая дивизия должна быть подготовлена к переходу на советскую сторону, для чего она должна прибыть в установленное место. Советская бригада полковника Мищенко в развернутом строю, с оркестром и знаменем торжественно будет встречать Первую дивизию. Были выработаны условия перехода, подписать которые должны будут генерал Буняченко и полковник Мищенко перед строем стоящих друг перед другом советских и власовских войск. После этого церемониала дивизия должна будет сдать оружие и поступить в распоряжение полковника Мищенко. Естественно, что Мищенко был очень заинтересован заполучить власовскую дивизию и, может быть, даже с самим генералом Власовым. Еще раз подтверждалось, что советским войскам не было известно о том, что дивизия была уже разоружена американцами. Иначе полковник Мищенко не стал бы церемониться, разыгрывать роль каких-то переговоров и прочее.

Когда официальная часть переговоров была закончена, сели за стол. Разговоры приняли более свободный характер. Говорили о военных годах, о жизни в Советском Союзе, о {140} том, что заставило советских людей встать на стороне Германии для борьбы против коммунистического режима и о целях Освободительного движения, возглавленного генералом Власовым. Советские офицеры заученными, шаблонными фразами дешевой пропаганды с беззастенчивой ложью говорили о том, как хорошо и счастливо живет советский народ на своей любимой Родине и, вероятно, сами искренне веря в свои радужные надежды, говорили о том, как прекрасна будет жизнь теперь, после победы над гитлеровской Германией. С привычным лицемерием восхваляли они «гениального вождя, отца и учителя, любимого и мудрого, непревзойденного Товарища Сталина»...

Возражая власовскому парламентеру на его доводы об убогой жизни и жестоком режиме в советской стране, советские офицеры говорили: «Это все правда, что вы сказали, но это было раньше, теперь всего этого больше нет. Вы не можете себе представить, как все изменилось... Вот вы сами скоро увидите это»...

Опровергая по обязанности ту горькую истину, которая была хорошо известна всем подсоветским людям и, о которой говорил им власовский офицер, советские офицеры все же не могли отрицать того, что им говорилось...

«Да, все это было раньше, — уверяли они, — но этого уже нет теперь...» Лицемерно лгали они власовскому парламентеру, обреченному ими на смерть, говоря: «Вы сами увидите скоро».

В продолжение всего вечера каждое движение советских офицеров не оставалось вне внимания «парламентера», и хотя, как казалось, разговор проходил в миролюбивом тоне, но тем не менее, пистолет в кармане успокаивающе действовал на случай нарушения неприкосновенности личности парламентера. Это была единственная возможность избежать жестокой расправы. Надо было быть все время настороже. Даже алкоголь не дурманил голову... Разговор принимал все более и более откровенный непринужденный характер. В конце концов, нарушая самые элементарные правила официальных переговоров {141} и такта, советские офицеры, возбужденные выпитой водкой, бесцеремонно стали поучать своего гостя:

— Что там решат ваши генералы Власов и Буняченко —
это их дело. Переходите к нам со своим полком теперь же, не дожидаясь завтрашнего дня. Если удастся, то повлияйте и на другие полки, и ведите их за собой. Обратитесь с воззванием к солдатам и офицерам дивизии, чтобы следовали бы вашему примеру... Мы сейчас дадим вам форму советского полковника, поезжайте, покажитесь своему полку. Вы одним своим видом рассейте все сомнения...

Опять следовали заверения и обещания: «Советское правительство высоко оценит такую услугу, вас восстановят в чине, наградят орденом, — но вместе с тем торопили: — Только скорей, скорей, до рассвета, как можно скорей переводите свой полк!..»

В доказательство своей благожелательности говорили:

— Вот видите, вы приехали к нам, мы принимаем вас по-братски, вместе сидим за столом, пьем в дружеской беседе. Ну, разве мы враги?.. Мы с вами русские люди. Мы готовы понять вас и простить за то, что было сделано вами. Натворили вы глупости, может быть, даже под давлением нацистов, спасая свою жизнь. Вас поймут, простят все ваши ошибки. Но вы должны искупить свою вину и теперь доказать свое раскаяние, преданность Партии и Правительству. Для вас теперь создалась к этому полная возможность. Именно теперь, как никогда!.. Поверьте — вас ждет прощение, Родина, Семья...

Война кончилась, нам нужны люди, нужны опытные хорошие офицеры...

Рано утром, перед рассветом, парламентер благополучно уехал из советского штаба. Приехав в дивизию, он явился к генералу Буняченко и доложил о результатах переговоров. Затем вернулся к своему полку.

Время, как будто бы, было выиграно. Можно было надеяться, что до 12-ти часов дня со стороны советских войск по отношению к дивизии не будет принято никаких враждебных действий... Но зато, когда полковник Мищенко убедится {142} в том, что его провели, следовало ожидать самых решительных и суровых мер. Оставался единственный шанс на спасение — предстоящие утром переговоры с американским командованием.

III

Тем временем полки Первой дивизии продолжали стоять в ожидании и в полном неведении у города Шлюссельбург (Schlüsselburg). То, что советские войска подошли к району расположения дивизии и что американцы отказывают в приеме, было уже всем известно. Стали распространяться самые нелепые, противоречивые слухи: «Сталин объявил амнистию всем власовцам, добровольно перешедшим на советскую сторону...», «Американцы насильно выдают власовцев советской армии...», «Генерал Буняченко ведет переговоры с советским командованием для перехода...», «Американцы принимают дивизию для отправки ее на фронт против японцев...», «Советское правительство предполагает отправить дивизию на фронт против японцев...» и т.д. и т.д.

У людей терялась вера в своих командиров. Безвыходность положения стала почти очевидной. Надежда на возможность благополучного исхода была разрушена... Командиры уже не в состоянии были воздействовать на своих подчиненных. Они сами находились в состоянии полной неизвестности и отчаяния. Каждый думал теперь только том, как спасти самого себя...Если еще совсем недавно, всего несколько часов тому назад, все был и уверены, что сплоченность дивизии, сохранение ее организованности и высокой дисциплины принесут спасение, то теперь, наоборот, многие были убеждены в совершенно обратном. Думали, что дивизия, захваченная советскими войсками силой, будет рассматриваться как пленная, враждебная. Но существовала надежда, что добровольный переход послужит на возможность снисхождения. А может быть, и слухи имеют под {143} собой какую-то реальную почву?.. Спасением казалось даже участие в войне против Японии... Так думали многие... Надо было искать выход, и, по мнению многих отчаявшихся, единственным выходом был добровольный переход на советскую сторону. Думалось, что лучше перейти добровольно сейчас, чем через несколько часов оказаться взятым силой или быть выданным американцами. И многие пошли... Поодиночке, по два, группами отделялись люди в темноте от своих колонн и, взвалив на плечи свои походные мешки, медленно, в полной подавленности и неуверенности направлялись в ту сторону, где находились советские войска. Никто не задерживал их, не уговаривал, не упрекал... Остающиеся смотрели вслед уходящим и, быть может, в ту минуту осуждали их, но через некоторое время сами шли туда же...

Люди устали... Необыкновенное напряжение физических и моральных сил в продолжение последних дней, при все возрастающей опасности и с той, и с другой стороны, наконец, сказалось. Наступила страшная реакция. В условиях видимой безнадежности люди теряли самообладание, их одолело состояние полной апатии... Все равно — рассуждали они — будь то, что будет, лишь бы скорей конец нравственным мучениям. Хоть какая-нибудь, но только определенность... И где-то, в глубине сознания все же продолжала теплиться надежда на прощение, и люди хватались за нее, отгоняя прочь все остальные мысли, сомнения. Так было легче... Верили в то, во что каждый хотел верить...

В ту ночь, может быть три, четыре тысячи, а может быть и больше, ушло на советскую сторону... Рассветало. Поредевшие колонны полков все еще стояли на окраине Шлюссельбурга перед американскими танковыми постами. Когда же рассеялась ночная тьма, стоявшие в головах колонн с удивлением увидели, что американские танки и пешие посты снимаются и уходят. Радостная весть мгновенно разнеслась по колоннам полков. Все ожили, воспряли духом. Настроение поднялось, вновь появилась уверенность {145} в спасении, сила и энергия. Надежда воскресла. Шедшие, было, на восток, возвращались и становились в строй. Не теряя времени, без всякой команды, полки в полном порядке ринулись вперед на американскую территорию, прошли Шлюссельбург и остановились западнее его в ожидании дальнейших распоряжений. Не менее десяти тысяч человек, выдержавших кульминационный момент опасной неизвестности, были уже спасены. Только штаб дивизии, полк снабжения, запасный полк и мелкие штабные части, стоявшие в стороне от дороги, поздно хватились и, замешкавшись, не смогли использовать благоприятного момента, чтобы проскочить на американскую территорию. Американские посты были вскоре восстановлены.

Генерал Буняченко послал на имя американского командования письменную просьбу о разрешении перейти остаткам дивизии на американскую территорию, но ответа не последовало.

Около восьми часов утра генерал Буняченко получил от полковника Мищенко копию письменной гарантии о сохранении жизни личному составу дивизии при переходе на советскую сторону, и о всех прочих взаимных обязательствах. Этот документ должен был быть подписан при церемонии перехода обеими сторонами.

Ровно в десять часов утра генерал Буняченко с начальником штаба подполковником Николаевым, как было условлено накануне, выехали в американский штаб для переговоров. При въезде в Шлюссельбург их задержали американские посты. С американского танка связались по радио со штабом и сообщили о приезде генерала Буняченко. Через несколько минут приехал на джипе американский офицер и от имени своего генерала заявил: «Генерал очень сочувствует вам и вашей дивизии... Он хорошо понимает создавшуюся для вас тяжелую обстановку, но, к сожалению, принять дивизию в американскую зону он не имеет права. Он сделал уже все, что мог, но большего сделать уже невозможно... — По союзному договору все вражеские части {146} должны принадлежать тем армиям, на территории которых они находятся. Дивизия же находится на территории, принадлежащей советской армии...»

При этом американский капитан добавил, что через четыре часа американские войска отходят от города Шлюссельбурга и передают город советским войскам. «У вас еще много времени, — пояснил он. — Вы имеете возможность спасти своих людей, если распустите свои части и все будут пробираться на Запад небольшими неорганизованными группами, без оружия и в разные стороны. Для неорганизованного передвижения через демаркационную линию — запрета нет...» - закончил он свой добрый совет, как бы от себя лично.

Тогда Буняченко попросил препроводить его к генералу Власову, который был в замке Льнарж, недалеко от Шлюссельбурга. Американец знал, где Власов, и охотно согласился на просьбу Буняченко. Взяв его и подполковника Николаева в свой джип, он поехал к генералу Власову.

Встреча с генералом Власовым продолжалась не более пятнадцати минут. Буняченко доложил ему создавшуюся обстановку и свое решение последовать совету американца и распустить дивизию. Власов одобрил это решение и сказал, что в 12 часов дня ему назначен прием у американского генерала. При этом генерал Власов выразил сомнение, что американцы окажут дивизии какую-либо помощь. «Надежды — бесполезны», — сказал Власов, прощаясь с Буняченко.

Вернувшись, генерал Буняченко по радио вызвал к себе командиров полков, находившихся с полками на американской территории...

Восточнее Шлюссельбурга, у небольшого озера, где стояли подразделения дивизии, не успевшие перейти на американскую территорию, царило полное смятение. Солдаты и офицеры поспешно срывали с себя погоны, многие переодевались в штатскую одежду, выменянную у чехов за продукты, оружие и другие вещи. Это была большая беспорядочная толпа, среди которой пробивались пешие, конные, {147} мотоциклисты, повозки и автомобили бывшей Первой Дивизии. Люди расходились во все стороны — кто куда. Американцы не препятствовали этому беспорядочному, неорганизованному переходу на свою территорию. Только время от времени, когда проходила уж слишком большая толпа, американцы задерживали ее и пропускали небольшими группами, приказывая двигаться по разным дорогам или в разных направлениях без дорог...

Шли и на Восток...

Было около 12 часов, когда к Шлюссельбургу на боевых машинах подошла бригада полковника Мищенко. Американцы преградили ей путь, выдвинув танковые заслоны несколько вперед перед городом. Впереди колонны находился сам полковник Мищенко. Колонна остановилась. Советские солдаты и офицеры, выйдя из танков и машин толпились, с любопытством глядя вслед беспорядочно уходившим на Запад, но уже за линией американских постов, власовцам... Послышались команды — «По машинам!»..

В стороне, на хорошо видимой возвышенности, в одном километре от Шлюссельбурга, стояло пять легковых автомобилей и автомобиль с радиостанцией. Возле них находились генерал Буняченко, подполковник Николаев и несколько старших офицеров штаба Первой дивизии. По возвышенности проходила цепь американских танков, которые и задержали колонну генерала Буняченко.

Генерал Буняченко, как и другие бывшие с ним офицеры, был в форменной одежде, но уже без погон. Бледный, взволнованный Буняченко старался держать себя в руках и не терять самообладания. Ему плохо удавалось скрывать свое волнение, растерянность и отчаяние. Это был уже не тот твердый, решительный, волевой и смелый командир Первой дивизии генерал Буняченко, каким все привыкли видеть его всегда, даже в моменты самой большой опасности, в которой не раз находилась дивизия...

По мере приезда командиров полков, которых Буняченко вызвал после того, как его колонна была задержана {148} американским заслоном, он поспешно, как-то несвязно и нервно говорил с каждым из них в отдельности. Казалось, что он чувствовал себя очень неловко, даже как бы виноватым перед своими командирами полков. Был короток разговор, короток был и последний приказ генерала Буняченко, который был похож скорее на совет, на просьбу:

— Американцы в 14.00 часов отводят свои войска от Шлюссельбурга и передают город советским войскам. Распускайте полки, рекомендуйте всем кратчайшими путями идти в Западную Германию. Пусть идут одиночками, мелкими группами, избегая больших дорог и населенных пунктов. Дальнейшая судьба каждого теперь будет зависеть от самого себя... Я буду на юге Германии. Вы сумеете разыскать меня... Наше спасение только в Германии!..

Задавать вопросы было бесполезно. Было ясно, что генерал Буняченко больше ничего не может сказать, и сам находится в растерянности перед полной неизвестностью... Сухое пожатие рук. Холодно расставались командиры полков со своим командиром...

В это же время полковник Николаев на ломаном английско-немецком языке энергично пытался в чем-то убедить стоявших на постах американцев, показывая им какую-то бумагу. Наконец, американец, сделав повелительный жест рукой, произнес: «О кей!..»

Бывший генерал Буняченко и сопровождавшие его сели в автомобили и, беспрепятственно миновав американские посты, взяли направление на запад...

Бригада полковника Мищенко, развернувшись, стояла перед американскими танками в бездействии.

IV

В полках дивизии, находившихся западнее Шлюссельбурга, уже на американской территории, еще не было ничего известно. Бойцы отдыхали после бессонной, тревожно {149} проведенной ночи в ожидании дальнейшего приказа. После перехода в американскую зону люди ободрились, повеселели, настроение поднялось и вновь вернулась утраченная было надежда на благополучный выход из создавшегося положения.

Люди спокойно и крепко спали, устроившись на зеленой траве на живописном лугу у речки, пригреваемые лучами солнца. Офицеры были на своих местах. Несмотря на все неудачи и на неопределенность положения, колебания и тяжелые моральные испытания, полки опять стали организованными и дисциплинированными войсковыми частями. Солдаты по-прежнему относились с уважением к своим офицерам и были готовы выполнить любой их приказ. Чувство ответственности и отношение офицеров всех рангов к своим обязанностям не понижалось до последних минут существования дивизии. При всех пережитых испытаниях честное отношение большинства стойких, не потерявших самообладания офицеров к своему долгу было высоко оценено подчиненными.

По приезде в свои части от генерала Буняченко командиры полков объявили построение. Полки строились с надеждой на добрые вести, которые, быть может, привезли им их командиры. Полкам было сообщено создавшееся положение и передан приказ о роспуске дивизии... «Спасайтесь сами, идите на Запад!»

Тяжелым ударом это известие было для всех. Понуря головы, молча, не шевелясь, продолжали стоять в строю солдаты и офицеры. Каждый отдался своим мрачным мыслям о безвозвратно потерянных надеждах. Прошло несколько секунд полной тишины...

— Прощайте, друзья мои боевые!.. Благодарю за службу солдатскую!.. Желаю вам удачи!..

Последняя команда — «Разойтись!» — всколыхнула неподвижно стоявших в строю людей. Этой последней командой было разрушено все то, что до сих пор объединяло, сплачивало людей, создавало из них мощную дисциплинированную {150} военную организацию. Был разрушен сплоченный в своем единстве боевой коллектив, каким являлась Первая дивизия... Так вдруг разрушилась та сила массы, которая являлась следствием организованности, психологического и морального воздействия. Та сила, которая заставляла людей забывать все личное и беззаветно идти на самопожертвование; сила, которая направляла мышление людей, заставляла их рассуждать, чувствовать и действовать не иначе, как в интересах воинского долга... Перестали существовать полки, батальоны, роты. Все было сломлено и мгновенно превратилось в толпу, каждый человек которой был одержим лишь мыслью о своем личном спасении и благополучии... Случилось так, что все то, что еще так недавно крепко объединяло людей, все то, ради чего они готовы были идти на смерть, и шли — сделалось вдруг для каждого таким далеким, чуждым и ненужным... Не стало силы, организующей и направляющей людскую массу. Каждый почувствовал себя растерянным, неуверенным, беспомощным перед непривычной необходимостью самостоятельно выбирать решение о своих дальнейших поступках. Люди, привыкшие подчиняться, готовы были и теперь последовать любому приказу, который мог бы ответить им на вопрос — что делать?..

Но такого приказа не было, и ожидать его было не от кого...

И людьми овладел страх. Страх перед неизвестностью и отчаяние приводили к самым безрассудным поступкам. Торопились... Люди срывали с себя погоны, снимали мундиры, торопливо собирали свои вещи, из которых выбрасывалось все то, что было когда-то необходимо, а теперь стало совершенно ненужным. Все были нервно возбуждены, настроение было неестественно приподнятым, движения, голоса — резкие, отрывистые.

Солдаты и офицеры расставались, обнимали друг друга, как близкие друзья, как родные и, давая друг другу советы, желали благополучия, удачи... Расходились... Повсюду были слышны реплики: «Лучше бы умереть в бою, чем так {151} расходиться, неизвестно куда и зачем...» «Пропало наше дело — освободили Родину!..» Слышались и упреки по адресу американцев за неоправданные надежды, которые возлагались на них. Слышались возмущенные отзывы о политической близорукости американцев, не понимавших сущности коммунизма, не понимавших и людей, восставших на борьбу с этим злом человечества... Наряду с этим выражались и другие мысли; мысли полного отчаяния: «Теперь уже все равно, где погибать — здесь или там...» «Пойдем к советам — всех не перевешают, посидим в Сибири и выйдем на свободу, будем жить на своей родине. А Сибирь ведь тоже русская земля...» Но ни одного слова упрека не было брошено по адресу своих командиров. Ни одного плохого слова не было произнесено против своих офицеров, против генерала Власова.

Солдаты и офицеры подходили к своему командиру полка, наблюдавшему за поспешными сборами своих людей, желая получить от него последний совет. Некоторые робко высказывали свое намерение идти на советскую сторону, с трепетом ожидая ответа на мучивший вопрос. Подходили группами по пятнадцать, двадцать человек, спрашивая: «А вы куда, господин полковник?» И получив ответ — «на Запад!» — тотчас решали: «Ну, тогда и мы на Запад! Пошли, ребята, а кто не хочет, пусть идет к красным, им там шкуры посдирают!..» — И решительно шли на Запад, хотя только за несколько минут до этого сообща уже решили было идти к советам. Иногда такие группы разделялись и расходились в противоположные стороны — кто на Запад, кто на Восток. Расходясь на советскую и американскую стороны, люди не проявляли по отношению друг к другу ни малейшей враждебности, не бросали друг другу упреков. Никто никого не принуждал и не удерживал, каждый поступал так, как казалось лучшим...

Солдаты подходили к своему командиру полка, чтобы проститься с ним и, протягивая ему свои заскорузлые, мозолистые руки, обнимались, благодарили и, по русскому обычаю, {152} просили прощения: «Простите, если было что не так, не поминайте лихом...» За что благодарили солдаты своего командира, расставаясь с ним навсегда и, может быть, даже перед смертью?..

И люди пошли... Невозможно сказать, сколько при этом ушло на советскую сторону и сколько ушло на Запад. Истомившиеся в борьбе, павшие духом — шли на Восток, навстречу неминуемой жестокой расправе и хотя сознавая это, в глубине души все же тая надежду на спасение. Те же, которые сохранили волю и способность к преодолению трудностей — шли на Запад, в неизвестность, но готовые к дальнейшей борьбе, с надеждой на лучшее будущее. Но как те, так и другие несли в сердцах своих любовь к Родине, к своему Народу и непримиримую ненависть к коммунистическому режиму...

Полки были распущены... Из Шлюссельбурга стали отходить американские войска, а вслед за ними в город входили советские танки. Шедшие на Запад были уже вне досягаемости советских войск...

Так прекратила свое существование Первая дивизия Русской Освободительной Армии. Ее трагическим концом можно считать тот момент, когда в двенадцать часов дня, двенадцатого мая генерал Буняченко сорвал со своих плеч генеральские погоны. {153}