Во второй половине 30-х годов война в Европе казалась неизбежной, и российские антисталинисты как в эмиграции, так и в СССР, пришли к выводу, что путём войны Европа, быть может, освободится от диктатуры, не только гитлеровской, но одновременно и сталинской. Эти антисталинисты считали, что нет никакой возможности изменить сталинский режим другими способами. Все восстания в период между захватом власти большевиками в 1917 г. и началом второй мировой войны были подавлены. Поэтому противники режима в России считали, что перемены могут наступить, только если внешний толчок или военный конфликт ослабят советский режим и создадут обстановку, благоприятную для коренной перестройки. Они надеялись, что война станет катализатором таких перемен и моментом для решительных действий. Оказавшись в плену, многие советские граждане с самого начала выражали желание бороться против советской власти, и уже осенью 1941 г. существовали военные формирования, которые надеялись помочь осуществить эту цель.
     Нацистов, однако, интересовало лишь осуществление расовых теорий Гитлера. Нацисты были совершенно безразличны к чаяниям русских: русский народ следовало покорить и поставить на службу арийской расе. После расчленения советского государства великорусская территория должна была стать немецкой колонией. Когда стало ясно, что немцы не являются долгожданным союзником, все надежды на освободительную войну и падение сталинского режима исчезли. Нацистские зверства объединили страну перед лицом врага и способствовали консолидации сопротивления.
     Если для многих эмигрантов из «оборонцев» даже до нападения Третьего Рейха на Советский Союз было ясно, что никакое сотрудничество с нацистами невозможно, их советские соотечественники были хуже информированы. В 30-е годы советской общественности говорилось, что фашизм – последняя судорога капитализма и что он враждебен социализму; однако Пакт о ненападении, подписанный с Третьим Рейхом в 1939 г., ставил нацистскую Германию в положение дружественной державы. Когда вспыхнула война, советские граждане уже больше не доверяли советской пропаганде о целях и методах нацистов, поскольку первоначальная пронемецкая пропаганда оказалась ложной. Поэтому, попав в плен, некоторые советские военнослужащие сначала питали надежды, что реалистические политические соображения не чужды нацистам. Прошел год, прежде чем, например, Власов понял, что нацистские власти не разделяли и не могут разделять его идей о наиболее разумной политике по отношению к СССР. В плену Власов встретился с немцами, критически относившимися к политике нацистов.
     По его опыту в Советском Союзе, где правительственную политику нельзя было критиковать без официальной санкции, он решил, что критика этих немцев имеет поддержку на верхах, а значит, надежда на перемены реальна.
     Советские командиры, попавшие в плен, не сразу поняли, что обе системы, при всём их сходстве, не тождественны. В СССР политический контроль был всепроникающим, а в Третьем Рейхе нет. Германские офицеры могли в течение нескольких лет обсуждать планы убийства Гитлера, что было бы немыслимо в условиях Красной армии; о такой конспирации очень быстро последовал бы донос.
     У участников Русского Освободительного Движения также было представление, будто они сумеют объяснить свои взгляды и действия мировым державам Великобритании и США, на которые они возлагали столь несбыточные надежды. Но англичане и американцы, каково бы ни было настоящее положение вещей, рассматривали членов РОД как коллаборантов и нацистских наёмников. Для того, чтобы переубедить западных союзников и разъяснить всю сложность положения русских антисталинистов, понадобилась бы огромная информационная кампания, которая была немыслима и, к тому же, совершенно неосуществима в военных условиях. Кроме того, после конференции в Касабланке союзники были готовы принять только безоговорочную капитуляцию Третьего Рейха; поэтому они не хотели и не могли вступать в какие-либо переговоры с отдельными группировками в пределах Германии. К тому же, русские антисталинисты, не зная Запада, не отдавали себе отчёта, что их положение и цели нуждаются в объяснениях. В начале немецкого вторжения в СССР советские граждане автоматически считали, что немцы вполне информированы о положении в СССР; так же и теперь в членах РОД жила уверенность, что Великобритания и США не только понимают их бедственное положение, но, что разгромив нацистов, западные союзные армии обратятся против другого диктатора Сталина. Страшная история репатриации советских граждан (664) ярко иллюстрирует тот факт, что союзники (как до них нацисты) не понимали мотивов тех русских, которые боролись против сталинского режима.
     Поскольку нацисты и вслед за ними западные союзники не поняли идей, вдохновлявших Русское Освободительное Движение, русские антисталинисты не встретили с их стороны того понимания и той поддержки, на которые они рассчитывали и которые, быть может, обратили бы их чаяния в действительность; однако надежда на иностранное сочувствие их трудному положению мотивировала их действия до самого горького конца. Советские военнопленные интересовались политикой и политическими дискуссиями больше, чем, например, британские или французские военнопленные. Это может вызвать удивление, учитывая ужасные условия, в которых они содержались. Но дело в том, что и нацистские и советские власти ставили советских пленных в такое положение, которое вынуждало их политически определиться по отношению к тому и другому режимам. Парадоксально, что многие участники РОД утверждали, будто они чувствуют себя более свободными на положении пленных Третьего Рейха, чем как граждане в Советском Союзе. Это чувство внутренней свободы также стимулировало дискуссии, в которых политические проблемы занимали первое место. Главной темой обсуждений была скорее будущность СССР, чем намерения Третьего Рейха Несмотря на ужасающие условия существования, когда для большинства советских военнопленных первой проблемой было просто выжить, уцелеть, те из них, кто выжил и сумел перебраться в особые лагеря, в частности, в Дабендорф, продолжали свои политические и теоретические дискуссии. Тематика этих дискуссий менялась с течением войны. На ранней стадии, когда руководство СССР было в смятении, а победа немцев представлялась неминуемой, возможными казались и перемены в СССР.
     С изменением хода войны победы Красной армии стали как будто оправдывать и существование советского режима, и его политику. Тем не менее, до самого окончания войны члены РОД продолжали обсуждать проблемы, близкие их сердцу, а именно: какие шансы существуют для изменения социального и политического строя в России?
     Ко времени обнародования Пражского Манифеста возможность достичь чего-либо в военном масштабе была потеряна. Красная армия наступала через Восточную Европу и не могло быть больше надежд на помощь Освободительному Движению со стороны населения и военных частей, на которую Власов рассчитывал в период поражений и оккупации. Власов, видимо, отдавал себе в этом отчёт, даже если некоторые из его подчинённых все ещё надеялись на благополучный исход. Несмотря на приближающуюся катастрофу, Власову представлялось, что война несла с собой шанс на перемены в СССР. Русские, болевшие за будущее своей родины, образовали Русское Освободительное Движение и во избежание кривотолков необходимо было оставить документацию о его целях и идеалах. Таким документом должен был послужить Пражский Манифест. По мнению Власова, история должна была, в конечном итоге, оправдать его действия и действия его сподвижников.
     Это мнение подтверждается тем фактом, что текст Пражского Манифеста не включён ни в одно из советских исторических исследований о войне. Можно предположить, что советские власти все ещё опасаются наследия и идей Русского Освободительного Движения и принимают меры, чтобы до советского народа дошло о Движении как можно меньше правдивой информации. Напротив, много усилий было положено ими на то, чтобы очернить движение в лице генерала Власова. Однако из имеющегося материала следует, что Власов не был ни оппортунистом, ни нацистским наёмником. Весь материал показывает, что Власов всегда подчёркивал свой национализм и стремился сохранить независимость Движения, насколько это позволяли обстоятельства. Когда в конце войны ему предложили улететь в Испанию, Власов отказался от бегства и счёл долгом чести остаться со своими войсками.
     Советским гражданам, вступившим в РОД, пришлось бороться с серьёзными трудностями. Необходимость установить «модус вивенди» с нацистскими властями требовала, чтобы фразеология публикаций Движения была в высшей степени осторожной. Надо было разработать эзоповский язык, чтобы обойти или затушевать одни вопросы и найти выражение для других насущных для Русского Освободительного Движения. Следовательно, сторонники Движения должны были научиться читать между строк и понимать скрытый смысл документов и сообщений, которые публиковались Движением. Тем больше заслуга руководителей Движения, что они сумели обходить требования нацистов о включении антисемитской пропаганды в газету КОНР «Воля народа» и что Власов выдержал нажим нацистских властей, требовавших включения антиеврейских заявлений в Пражский Манифест.
     Несмотря на то, что разработка Программы тормозилась политической неопытностью и неподготовленностью лидеров и участников Освободительного Движения, из ключевых документов Движения всё же явствует, что идеологи этой оппозиции сталинскому режиму всё больше понимали и проблемы и идеологический смысл собственных позиций. Жизненный опыт советских граждан требовал от них осмыслить и развить те идеи, которые русская эмиграция обсуждала уже в течение двадцати лет. Нильсен писал: «Политические течения первой эмиграции... имеют своё прочное место в истории русской политической и социальной мысли» (665). Замечание это справедливо: во время второй мировой войны, встретившись с некоторыми идеями первой эмиграции, советские граждане убедились, что эти идеи могут им помочь в разрешении тех проблем, которые вставали перед ними в СССР.
     Первая эмиграция состояла, главным образом, из политической, культурной и социальной элиты дореволюционной России. И в силу своего интеллектуального богатства и широты эта элита продолжала и в эмиграции развивать те идеи, которые и прежде ей были естественно присущи. Русская интеллигенция XIX столетия обсуждала: каким образом следует понимать Россию и её историю и каков для нее наилучший путь развития? Должна ли Россия следовать западному образцу или держаться собственного пути? Должна ли эта эволюция определяться экономическим развитием страны или же её культурным наследием, в частности, в категориях учения и духа Русской Православной Церкви, отличающейся от западного христианства? Эти дебаты продолжались и в эмиграции, но теперь надо было осмыслить ещё и катаклизм революции. Средостением расхождений в эмигрантской полемике была разная оценка причин и следствий революций 1917 года. Были ли эти революции результатом глубокого неблагополучия в русском обществе, и если так, что эти революции вскрыли в этом обществе и каких перемен теперь можно ожидать? Или же надо оценивать события 1917 года в менее апокалкщ сических категориях, а скорее как результат Первой мировой войны? Февраль или Октябрь следует считать подлинным выражением чаяний русского народа? В какой мере Ленин и большевики ответили на эти чаяния? Ответы на эти вопросы определяли и интерпретацию того, что происходило в Советском Союзе в 20-е и 30-е годы Эмигрантская жизнь дала возможность в которой было отказано населению Советского Союза – теоретизировать на тему о политическом развитии СССР; но эмигрантам было отказано в возможности проверить свои теории на практике. Однако война позволила применить на деле некоторые из их идей. Несмотря на различие, обусловленное ситуацией и воспитанием, многое в мировоззрении эмигрантов и участников РОД было сходно. Эмигранты (в особенности члены НТС), вступая в контакт с советскими военнопленными, в частности, в особых лагерях, таких, как Вустрау и Дабендорф, послужили для своих советских соотечественников изначальным катализатором и помогли им как с практической организацией РОД, так и с теоретическим обоснованием программы.
     В Пражском Манифесте отношение к событиям 1917 года двусмысленно. «Блокнот пропагандиста» разрабатывает установки программы РОД, и хотя автор близко подходит к вопросу «как расценивать русские революции?», ответ его, в конечном итоге, также двусмысленный. В какой-то мере это объясняется тем, что необходимо было создавать объединённое движение. Было неразумным давать повод для разделений, особенно среди руководства, на теоретическую тему о том, Февраль или Октябрь – воплощение чаяний русского общества, когда и без того Движение испытывало множество практических трудностей. Кроме того, лицам, которые являлись продуктом советского строя и принимали многие аспекты оветского общества, трудно было отвергать или даже критиковать революцию, положившую начало советскому государству. Поэтому идеологи Движения предпочитали сосредотачивать свою критику на злоупотреблениях советского строя скорее, чем на генезисе этого государства.
     Итак, программу Русского Освободительного Движения не следует считать лишь любопытным побочным продуктом конфликта между Третьим Рейхом и Советским Союзом. Будь у советских граждан такая возможность в конце 30-х и в начале 40-х годов, они, несомненно, подняли бы те же самые вопросы, касающиеся их общества, которые старались разрешить идеологи Русского Освободительного Движения. Ответ советского общества на эти вопросы зависел бы от интерпретации им событий 1917 года. Усилия Русского Освободительного Движения найти ответы на эту многогранную проблему – проблему ключевую для понимания русской общественной мысли XX века заставляют нас рассматривать военную оппозицию Сталину как неотъемлемую часть истории общественной русской мысли пореволюционного времени.

Примечания

664. См. Bethell N. «The Last Secret». New York, 1974. Перевод «Последняя тайна». Лондон, 1974. Tolstoy N. «Victims of Yalta». London, 1979. Перевод Толстой Н. «Жертвы Ялты», YMCA-Press. Paris, 1988. Elliot, M. «Pawns of Yalta», University of Illinois, 1982.
665. Nielsen J. P. «Milyukov and Stalin. P. N. Milyukov"s political evolution in emigration». Meddelesler № 32. Oslo, 1983, с. 2.