(1) - так обозначены ссылки на примечания. Примечания в конце главы

{1} - так отмечены номера страниц в книге

Протоиерей Александр Киселев

Облик генерала А.А.Власова

(Записки военного священника)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ПОСЛЕДНИЕ ПОЛГОДА

     Раньше, чем перейти к описанию кульминационного периода развития Власовского Движения, т. е. осени 1944 года, необходимо упомянуть и о той стороне жизни, которая не относилась к видимой части событий, о которых мы говорили до сих пор.
     Личность ген. Власова и все Движение не могли не нести на себе следов касания некоторых засекреченных сил, которые, кажется, чем дальше существует наш мир, тем больше приобретают на него влияние.
     Прежде всего упомянем Рейнгардта Гелена, генерал-майора немецкой службы, "знаменитого шефа германской военной разведки до, во-время и после второй мировой войны". (1) Надо думать, что в лице ген. Гелена мы имеем редкий случай, когда военная разведка после поражения своей страны, со всем своим аппаратом, переходит на службу к побителю (США). Это оказалось возможным только благодаря тому, что трудно определить, кто в этом человеке сильнее: Гелен — гениальный разведчик или Гелен — убежденнейший антикоммунист.
     Не один раз Власовское Движение было обязано этому человеку спасением многих жизней от партийных сил национал-социалистической Германии.
В лице капитана В. Штрик-Штрикфельдта ген. Гелен находит себе  единомышленника по русским делам. {116} В.Штрик-Штрикфельдт — русский немец, бывший офицер русской царской армии и армии ген. Юденича на северозападном фронте во время гражданской войны. Он еще до появления ген. Власова озабочен русской проблемой и ищет путей для изменения немецкой политики по этому вопросу, а с появлением ген. Власова всецело отдает себя работе, по его мнению, одинаково необходимой и для России и для Германии.
     Кап. Штрик-Штрикфельдт был всегда откровенен с ген. Власовым. Характерен маленький эпизод, проливающий свет на подлинность отношений и доверие между ними.
     В 1944 году у ген. Власова был устроен ужин по случаю его дня рождения. Присутствовали наши генералы, близкие друзья, кап. Штрик-Штрикфельдт, а также очень видный, но далекий нам человек, представитель немецкого министерства пропаганды. За ужином, произнося тост, Штрик-Штрикфельдт сказал, что ему было бы больно, если бы Андрей Андреевич мог подумать, что он, Штрик-Штрикфельдт, когда-либо его обманывал.
     — Слышишь, что он сказал! — тихо произнес Власов находящемуся в этот момент около него И. Новосильцеву — он герой! (2)
     Ген. Власов знал о неимоверных препятствиях, которые вставали на пути его Движения. Но некоторые вещи ему не договаривали, давая возможность лишь догадываться. Хотя его никогда не посвящали в тайны заговора 20-го июля, он достаточно хорошо знал о той самостоятельной и активной роли, которая в связи с этим предназначалась РОА в деле освобождения России.
     Власова довольно часто посещал полковник ген. штаба барон Фрейтаг-Лорингхофен. Друг и земляк этого полковника, С. Б. Фрёлих, состоял при ген. Власове. Со слов С. Б. Фрёлиха я и описываю эти события.
     Заговор 20-го июля, в котором деятельное участие принимал упомянутый полковник Фрейтаг-Лорингхофен, {117} был весьма детально разработан. Согласно плану предусматривался немедленный мир на западе (верховное немецкое командование в Париже даже подготовило аэродромы для высадки десантных войск союзников), а на востоке продолжение войны с превращением ее в гражданскую. Для этого была нужна хорошо подготовленная и мощная Власовская армия.
     Но пока мы говорили о друзьях или хотя бы попутчиках, в деле борьбы с общим врагом — коммунизмом, они искали с нами союза без притязаний на нашу свободу и наши земли. Однако, в тот момент реальная сила принадлежала не им. Кому же она принадлежала? Если мы назовем немецкую армию, нац. — социалистическую партию и, наконец, самого Гитлера, то и это не будет полным ответом.
     Итак, кому же она принадлежала, кем же отклонялись все предлагаемые проекты спешного развития Власовского Движения?
     Мы знаем, что все старания добиться развития Власовского Движения или обрекались на полный неуспех, или достигали очень скромных результатов, которые, подобно первой ласточке, не делали весну. Почему? Являются ли достаточным объяснением хорошо известные ссылки на маниакальность Гитлера, недальновидность политического руководства и т. п.? Вся совокупность видимых причин недостаточна, чтобы дать ответ на поставленный вопрос.
     Высшие политические круги национал-социалистической Германии были пронизаны советской агентурой, восходящей, как мы это теперь знаем, к самому Борману. "На кого работает Борман?" — спрашивали доверяющие друг другу немцы даже в самой Рейхе-Канцелярии, имея в виду кого-либо из западных союзников, но, конечно, никак не на Советский Союз. Борман как-то сказал, что "ген. Власов войдет в кабинет Фюрера только через мой труп". Слова эти стали понятны только после конца войны, когда выяснилась роль Бормана. (3) {118}
     В то время Япония не была в войне с Советским Союзом, но воевала вместе с Германией (вспомним знаменитую "Ось": Берлин-Рим-Токио) против Англии и Америки. Оказывается, что Японское посольство в Берлине, дорожа своими отношениями с Советским Союзом, иногда оказывало ему услуги. Чуть удавалось продвинуть какую-нибудь Власовскую акцию, как японский посол предпринимал свой "демарш" и все шло насмарку, т. к. Гитлер невероятно дорожил дружбой с Японией. В этом сложном переплетении тайных нитей, путь которых нам проследить не дано, нужно видеть тот основной элемент, из которого может составиться ответ на поставленный вопрос: почему?
     Но эти нити плетутся не только из вельмож первого ранга или послов иностранных государств. Они — как корни дерева: толстые переходят в средние, а средние в тонкие, почти невидимые нити. Сколько раз в жизни, возможно, каждый из нас, сам того не ведая, оказывался в роли такой ниточки?
     Расскажу маленький эпизод из начального периода жизни ген. Власова в Берлине. Ген. Власов впервые был выпущен из-под замка на Викториаштрассе и А. Казанцев привел его в тот пансион, где квартировал сам и ряд его русских друзей. Тут, в кругу 5-6 близких людей, к числу которых принадлежал и И. Новосильцев, рассказывавший мне это, (4) был устроен ужин. Новосильцев дружил с барышней, которая в то время работала секретаршей генерала — военного атташе японского посольства в Берлине. Она имела возможность через посольство получать продукты, которые по тем временам были диковиной, и дружеский ужин в честь первого дня свободы Власова   вышел на славу.
     В эти страшные годы войны жизнь была клубком противоречий (не то же ли происходит и в годы так называемого мира?). Для продвижения Власовского дела затрачивались огромные усилия, а достигались лишь более, чем скромные результаты. Но результаты все же были.   Если   их   будут   оценивать   не  современники, а {119} потомки, то, возможно, они их назовут не скромными, а даже большими.

* * *

     Наконец наступило 14 ноября 1944 года, когда в Праге был учрежден Комитет Освобождения Народов России — КОНР, и подписан манифест, основной документ Освободительного Движения. (5) Пребывание членов Комитета в Праге было кратковременным и поездка в Прагу была нужна только для того, чтобы этот акт состоялся не в Германии, а на славянской земле. Это было категорическим условием ген. Власова.
     Продолжение пражского официального акта было в Берлине 18 ноября, в зале "Европа-Хаус".

     "18 ноября, в одном из немногих уцелевших к тому времени зал Берлина, в "Европа-хаус", против Ангальт-ского вокзала, состоялся торжественный вечер по случаю создания КОНР. Зал, вмещавший около 1500 человек, был заполнен почти исключительно русскими; немцев почти совсем не было. Первые ряды были заняты духовенством и военнопленными, приведенными прямо из лагерей. Все остальные, какое бы положение они ни занимали, размещались позади. Таково было личное желание Власова. Сцена, на которой сидели члены Комитета, была украшена национальными флагами всех народов России, а по обеим сторонам ее огромными полотнищами свешивались русский трехцветный и андреевский флаги.
     На этом собрании Власов еще раз зачитал Манифест и сказал большую политическую речь, в которой весьма резко и объективно были оценены цели и возможности русского движения и возможные будущие отношения между Россией   и  Германией." (5а)
     Когда в зале прозвучали знакомые слова песни: "На землю, за волю", — каждый почувствовал, что ныне эта песня стала боевым гимном Русского Освободительного Движения. Да, мы идем против тех, кто засел в Кремле и украл у нас счастье, землю, волю. Мы идем в бой за лучшую долю. (6)
     "После Власова выступали с речами представители различных народов России, а также рабочих, интеллигенции, женщин, добровольцев и духовенства. Необычайные по силе и глубине чувства речи произнесли священник А. Киселев и поручик Димитриев. Первый говорил о демократических принципах Манифеста КОНР и о том, что новое движение не требует мести и преследований по отношению к сторонникам советской власти, а желает только мира и благополучия для всех граждан своей страны. Димитриев говорил о самостоятельности целей и стремлений русского национального движения и каждая его фраза вызывала в зале шумные аплодисменты. Когда же он сказал: "Мы не наемники Германии и быть ими не собираемся", в зале вспыхнула такая овация, что он долго не мог продолжать свою речь. Многие плакали. Это была минута высокого и редко встречаемого патриотического подъема. Русское движение сразу начинало перехлестывать через те рамки, в которые его хотели втиснуть немцы.
     Через несколько дней в русском православном соборе в Берлине состоялось молебствие о даровании победы вооруженным силам КОНР. Служил глава православной церкви за границей, Митрополит Анастасий. На этом молебствии присутствовали почти все члены Комитета и оно так же вылилось в русскую патриотическую манифестацию. Перед собором развивался русский трехцветный флаг. Русский флаг был поднят на улицах Берлина, кажется, первый раз за последние тридцать лет. Через пять месяцев, над зданием рейхстага русскими руками был снова поднят флаг. Но он не был русский. Это был советский красный флаг — символ мировой революции". (6а)

     На этом незабываемом собрании 18 ноября, мне было поручено слово от лица Православной Церкви, текст {121} которого, (7) записанный на магнитофонной пленке, хранится у меня. Несколько слов о судьбе этой записи, которую я вынужден был оставить с моими вещами в доме Деллингсхаузен в Берлине. Странная бывает судьба у вещей: дом был разрушен, а чемодан цел. Пережил осаду Берлина, оказался в советской зоне оккупации, но при содействии близкого мне человека, служившего в УНРА, был открыт и вынутая из него драгоценная запись доставлена мне в Мюнхен. Запись эта дает возможность судить о том, что именно из сказанного было близко собравшимся и что ощущали они как главное и наиболее важное, горячо приветствуя те или другие слова.
     Это был день, когда мы впервые так уверенно ощутили себя силой, русской организованной силой, способной спасти Отечество. В зале было две тысячи русских и только несколько немецких наблюдателей на балконе зала. На расстоянии полугода от нас стояла смерть. Но опасность скорее ободряла нас, чем пугала. Наши сердца тогда бились так, как бились они, наверно, у Суворовских солдат, переходивших снежные вершины Альп. Ни о каком ощущении "обреченности" тогда не было и речи. Мы верили в победу. Это было не только нашим духовным ощущением, но и реальной возможностью, которая стояла близко, перед нами.

     "Власов неоднократно говорил, что ему нужно лишь, чтобы Германия продержалась примерно на тех линиях фронта, которые были в октябре-ноябре 1944 года, до весны 1945 года, так как он рассчитывал к этому времени создать армию до ЗСМО дивизий". (8)

     Чтобы понять, чем для нас русских, было это время, эти дни, это собрание, я скажу, что настоятель Берлинского Кафедрального Собора, (9) в котором я тогда служил, перед моей вышеупомянутой речью надел на меня ладанку с частицей мощей святого Александра Невского.

     Отклик на Власовский Манифест был колоссальный. {122} Теперь мне самому даже как-то плохо верится, что это было именно так, хотя я и был свидетелем этого необыкновенного отклика. Со всех концов Германии самотеком устремились люди в КОНР, отдавая себя в полное и немедленное распоряжение генерала Власова. Соответствующих письменных заявлений почта приносила в среднем две с половиной тысячи ежедневно. Особо интенсивная запись в добровольцы РОА наблюдалась в дни опубликования Манифеста.
     Но пусть об этих трепетных днях светлой самоотдачи огромного количества наших соотечественников, о взлете, на который не часто поднимались мы в нашей отечественной истории, расскажет ряд свидетелей.

     Трудно найти слова, чтобы рассказать о том подъеме, о том взрыве энтузиазма, которыми встретили русские люди создание Комитета и опубликование Манифеста. Рабочие и военнопленные, солдаты вспомогательных частей и беженцы — все это бросилось на призыв к борьбе против большевизма. Самотеком по всем углам небольшой уже тогда Новой Европы, создавались группы и общества содействия, собирались средства, пожертвования, крестьяне приносили свои незамысловатые драгоценности, серебряные нательные кресты и обручальные кольца, рабочие — свои скромные сбережения, собранные за годы тяжелого труда. Во все инстанции Комитета приходило ежедневно до трех тысяч писем и телеграмм, с изъявлением готовности принять посильное участие в борьбе. Комитет считал, что в той или иной степени за участие в Движении высказалось в первые же дни больше 10-ти миллионов человек.
     Наплыв в начавшиеся формироваться первые воинские части Русской Освободительной Армии превзошел все ожидания. Резервуар сил был почти неисчерпаемым. Только за один день 20 ноября (Манифест был передан по радио 19-го) из ближайших к Берлину лагерей было подано 62 тысячи индивидуальных и коллективных прошений о приеме в армию. Это составляло минимум пять дивизий состава мирного времени. К концу ноября число желающих поступить в части Освободительного Движения поднялось до трехсот тысяч, а к концу декабря число добровольцев поднялось до миллиона. С находящимися в составе немецкой армии русскими  батальонами, с казачьими {123} частями — (около 150 тысяч), сербскими частями Летича, изъявившими согласие влиться в Движение, и с армией генерала Недича (переговоры были почти закончены в положительном смысле) без опасности преувеличения можно считать, что создание двух-миллионной антикоммунистической армии в кратчайший срок было обеспечено. Предпринимались попытки связаться и со штабом Драже Михайловича.
     Недостающее оружие, боеприпасы и все остальное руководители Движения предполагали достать путем разоружения немецких частей в момент краха. Впоследствии это частично и было проведено в жизнь.
Европа, антикоммунистическая Европа, к началу 1945 года была во власти двух чувств — ненависти к Германии за ее обман и предательство и страха перед побеждающим коммунизмом...
     Но не только двухмиллионная армия (не солдат, а политических бойцов, что увеличивало ее потенциал в несколько раз), не только возможная помощь Европы давали уверенность в успехе и конечной победе. Когда Красная Армия была уже в пределах Германии, Венгрии, Словакии, стояла у границ Австрии, шла по Балканам, когда части, прошедшие к Одеру, в ясную погоду могли видеть зарево горящего Берлина, увеличивалось число переходов на эту сторону. Переходя, люди не хотели разговаривать с немцами, искали власовцев, части Освободительной Армии, тогда еще формирующейся, чтобы включиться в их ряды для борьбы против Сталина. На севере, в Восточной Пруссии неоднократно переходили танки, на юге, в Хорватии, к казачьим частям перелетали, не всегда одиночные, самолеты. Манифест произвел с той стороны фронта большое впечатление. Он был переброшен в нескольких десятках миллионов экземпляров." (10)
     "Все эти люди видели неизбежный крах Германии и отлично сознавали, что это дело времени и, притом, непродолжительного. Не кусок хлеба, не папиросы и не вино заставляли этих людей взяться за оружие против большевиков, шедших их же освобождать. Не изменой следует объяснить эту волну народного патриотизма, в тот момент, когда советские войска стояли под Берлином..." (11) {124}
     "В самом конце войны Вермахт позволил несколько самостоятельных военных операций власовцев. Одна из них, несмотря на свою незначительную величину, политически производит впечатление. Когда Красная Армия подходила к реке Одер, маленькая часть РОА, под командой полковника Сахарова, была послана на Восточный фронт. Эта часть участвовала в успешных боях, во время которых очень много советских солдат добровольно перешли на сторону РОА. При сдаче они объявляли, что сдались только потому, что столкнулись с Власовскими войсками.
     Поразителен этот случай в самом конце войны, когда полная победа Сталина была уже обеспечена". (12)

     Люди обыкновенно делятся на оптимистов и пессимистов и под углом зрения того или другого умонастроения оценивают происходящее. Это же самое, конечно, наблюдалось и по отношению к Власовскому Движению. В связи с этим, в мое время, в Берлине в ходу была шутка о подлинном значении нарукавного знака чинов Власовской Армии — РОА. Нарукавный знак представлял собою синий Андреевский крест на белом фоне, обрамленный красной полоской. Над этой эмблемой стояли золотые буквы РОА. Одни расшифровывали значение этих трех букв так: русские, обманувшие Адольфа. Другие читали в них противоположное: русские, обманутые Адольфом.
     Кем бы мы ни были, но мы хотели только одного: послужить спасению России.
     Нередко высказывалось мнение, что все это напрасно, дорого стоющая игра в солдатики и т. п. Было ли это так на самом деле? Нет, не было. РОА было совсем реальное и правдивое начинание, которое прошло мимо своего осуществления на расстоянии всего нескольких  шагов. Чуть-чуть иной поворот событий последних месяцев, и все намеченное стало бы осуществленной действительностью.

     И это не фантазия. Для того, чтобы убедиться в этом достаточно вспомнить, с какой поспешностью и услужливостью делалось черное дело выдачи Сталину военнопленных и задать себе вопрос — почему? Не потому  ли, что {137}страшно боялись провокации со стороны "Великого Союзника"? А что будет с американским дессантом и всем западным фронтом, если навосточном фронте Сталин вдруг устроит полное затишье, дав немцам свободу рук на западе? Если боялись, да еще так основательно, то, надо думать, что у немцев еще было то, чего нужно было бояться. Следовательно, и за 8 месяцев до конца войны немцы еще были сильны. И еще раз, следовательно: расчет ген. Власова, сделанный осенью 1944 года, что ему нужно 5-6 месяцев, чтобы иметь 30-40 дивизий, был вполне реален. (13)
     "Человек предполагает, а Бог располагает", говорит наша старинная пословица. Нам же остается сказать о своих днях, так, как поем мы о днях минувших бородинского сражения: "Не будь на то Господня воля, не отдали-б Москвы..."
     Приведу два отрывка, описывающие события последних месяцев войны: поход первой дивизии и разговор пропагандиста РОА с советскими солдатами через линию фронта. Эти описания показывают, как действительно мы были близки к освобождению родины: без немцев и без Сталина.

     "Уже первые дни показали, что солдаты нуждаются в более обильном питании. Это не означало, что рос их аппетит. Причина лежала в другом совсем, и первым открыл ее немецкий майор Швеннингер, офицер связи, командир связной части, которая предшествовала дивизии. Весть о прохождении Первой власовской дивизии с быстротой молнии распространилась по лагерям "остовцев" и военнопленных. И одни и другие неудержимым потоком включались в ряды дивизии. Люди приходили обыкновенно ночью, одиночками или целыми группами. Роты и полки росли в численности с неимоверной быстротой. Из Мюнзингена вышли 13. 000 человек. По официальным рапортам, уже на пол пути их численность дошла до 18. 000, а к концу и до 20. 000 человек.
     Швеннингер очень скоро убедился в круговой поруке солдат. От его взгляда не могло ускользнуть, как солдаты перешептывались, как они тщательно скрывали вновь пришедших, как они трогательно одевали их в формы. {138}
     В эти дни Буняченко, нога которого была в гипсе, больше лежал, чем сидел в автомобиле. Но, несмотря на свою неподвижность, он прекрасно знал о всем происходящем. Видя, как разрывается Швеннингер, он хотел облегчить работу и отправил ему на помощь полковника Николаева. Швеннингер заверял Буняченко, что со своей стороны он делает все, чтобы устранить какие бы то ни было репрессии со стороны немцев, но он считал, что Буняченко должен сделать что-то, чтобы остановить этот неудержимый поток "самопополнения". Николаев выслушал его жалобы, но, пожав плечами, все же отвечал: — Что же мы должны делать? Что бы вы делали, если бы были на нашем месте? Могли ли бы дать приказ стрелять в них? У вас хватило бы сердца и нервов прогнать их? Опять на голод и за колючую проволоку?...
Швеннингер умолк, не находя ответа.
     - Наши солдаты послушны, — продолжал Николаев. Но мы не можем от них требовать, чтобы они стреляли в своих товарищей. Не правда ли? А поэтому лучше, если мы забудем об этом. Ведь они не только включаются в наши ряды, но они и рассказывают, все, что у них наболело на душе, что они перестрадали. Как мы можем запретить нашим солдатам слушать эти рассказы? Ведь они сами уже о многом знали... Теперь же они знают о немцах все! Не думаете ли вы, что теперь пришла очередь вам молчать и забыть обо всем том, что происходит?
     Положа руку на сердце, Швеннингер не мог не согласиться с доводами Николаева, но, несмотря на то, что он понимал, что начинается расплата за все содеянное зло, он должен был исполнять свои обязанности. Через три дня он пришел к Буняченко. Он застал его в чистой, хорошей комнате крестьянского дома. Окруженный своими офицерами, генерал лежал в постели. Его больная нога в гипсе была высоко поднята. Он медленно попивал из большого стакана. Кивнув Швеннингеру, он бросил свое обычное: — Ну, что у нас теперь хорошенького? - Осторожно и деликатно Швеннингер изложил свои заботы.
     Буняченко отбросился на подушки и обвел взглядом своих офицеров. Его и без того узкие глаза стали щелочками. После длительного молчания он с нескрываемым озлоблением сказал: — Не хотите ли, майор, чтобы я вам рассказал сказочку? Жила-была одна девушка, которую привезли в Германию, когда там во-о-о как нуждались в рабочих руках! Попала наша девушка на    работу на {139} фабрику. Она работала не покладая рук, не за страх, а за совесть, честно и прилежно; но, так как она была чужестранкой, она не была знакома со всеми правилами, которые для нее и ее подобных были написаны. Однажды она сделала что-то такое, что могла свободно делать у себя дома, но не здесь. Из-за этого ее вызвали в полицию. За ней пришел немецкий полицейский. Ввиду того, что полицейское управление было далеко, он приехал на велосипеде... Только один из них мог ехать в обратный путь на велосипеде, и это, конечно, был полицейский. Для того, чтобы по дороге не потерять девушку-украинку, он надел ей на шею петлю из веревки, а другой коней взял в руку, сел на велосипед и ... помчался!..
     Грузное   тело  Буняченко напряглось. Его голос зазвучал угрожающе:
... Итак, мчался наш немецкий полицейский на своем велосипеде, а за ним, с веревкой на шее бежала украинка... — Генерал обвиняюще тыкал пальцем по направлению Швеннингера: И эта сказка, увы, не выдумка. Этот случай произошел сегодня! — уже гремел он. Швеннингер, растерявшись, едва собрался с духом и сказал: - Но... это же невозможно!
     Я сам это видел! рычал Буняченко. - Как же вы считаете, майор, если эта девушка из лап полиции прибежит к нам? Прогнать? Н-н-н-нет, голубчик, я ее не прогоню!"… (14)

     Второй отрывок показывает, как слово, простое слово доходило до сердец красноармейцев, пока еще отделенных от нас линией фронта. В слове-то и была наша сила. Не оружие, а слово правды, в которое мы глубоко верили, было призвано для спасения России.

     - "Язык обший всегда можно найти, — рассказывает Боженко. - и у нас редко бывало так, чтобы с той стороны не задал кто-нибудь вопроса и чтобы, в конце-концов, не завязался оживленный разговор. Ну, конечно, если по близости нет политических руководителей. Если они есть, начинается сразу же стрельба... Недавно выхожу я на передовую. Нас разделяет только узенькая речка. Их передовые посты окопались на самом берегу. Я сижу в небольшом  окопе,  —  знаете,  на тот случай, если после {140} первых же слов резанут пулеметную очередь. Так было и на этот раз. Не успел я опуститься в окоп — до него нужно ползти по открытому месту — как с той стороны начали стрелять. Постреляли и перестали, вероятно, им показалось, что немцы что-то предпринимают на берегу. Кончили стрелять, я и кричу:
     —Поберегите патроны, ребята! А то расстреляете все в немцев, для Сталина ничего не останется!
     С той стороны приглушенный бас:
     -Не беспокойся, останется...
     Ну, думаю, для начала не плохо. Завожу беседу.
Немцы недалеко сзади, но я знаю, что по-русски из них не понимает   никто   ни  слова.   Текста  я  никогда  не   пишу, потому, что и сам не знаю, о чем и как буду говорить, —
раньше это требовалось обязательно.
     -Война,  — говорю,  — ребята, скоро  кончится, у немца дух на исходе.
     Смеются с той стороны.
     -Мы, — говорят, — ему скоро последний выпустим.
     -Правильно, — говорю, — так и надо. Ну, а потом, — говорю, — братцы, что, по колхозам пойдете, трудодни отрабатывать?
     Молчат.
     —Со всем этим, — говорю, — друзья, кончать надо, и с колхозами и со Сталиным. А кончать нам трудно. Не верим друг другу. Сговориться никак не можем. Вот мы
стоим  с вами,  через речку  беседуем,  вы голову только высовываете, и мне страшно. А что мы, враги что-ли? Нет, не враги. Я так же как и вы, на Сталина и на партию двадцать лет работал, да не хочу больше. И вы тоже не хотите.
А боимся друг друга.
     С той стороны голос доносится.
     —А ты не бойся, говори смело. Брат в брата стрелять не будет.
     Я опять им, что вот, мол, сейчас разговоров много о том, что перемены будут большие после войны, послабление будет дано. А я, говорю, братцы, не верю в это. И все мы здесь не верим. Да и вы не верите. Сейчас, говорю, обещают, а потом, когда оружие сдадите, ничего не дадут. Надували уж не раз, пора привыкнуть.
     Опять басит кто-то оттуда:
     —Ну, мы так легко не отдадим. Мы тоже соображаем, научились... {141}
     Беседуем так довольно долго. Пить захотелось мне не вмоготу, все таки не говорить, а кричать приходится.
     —Ну, что-ж, братцы, — говорю, — досвиданья, пойду выпить чего-нибудь, горло пересохло, да вам отдохнуть пора.
С той стороны голос:
     —Чего-ж уходить-то, вот тебе речка рядом, напейся, да еще потолкуем.
     Дилемма стоит передо мной трудная. Речка — вот она, действительно, рядом, да чтоб дойти до нее нужно совсем вылезти и стать во весь рост. А ночь лунная, на сто метров кругом видно, как днем. А до них рукой подать. Страшно стало. А чорт их знает, двинет какой-нибудь из автомата — прощай пропагандист Боженко, не будет больше разговоров ночных вести!.. Опять же, может быть за это время какое-нибудь начальство к ним подползло, тогда они не стрелять не могут... С другой стороны, я только что говорил о братстве нашем, об общей нашей судьбе, о необходимости доверия друг к другу. Не выйду — некрасиво получится. Подумают, что разговор только на словах был. Быстро надо это сообразить, — задержка производит тоже нехорошее впечатление... Решился я. Перекрестился и вылезаю: будь что будет. Пристально смотрю в ту сторону, их не видно, в окопе сидят. Тихонько спускаюсь к реке. Пить уже мне совсем расхотелось. Нагибаюсь, булькаю руками в воде и иду обратно. Тут самый страшный момент наступил. Повернулся к ним спиной и чувствую — большая она у меня такая, и если выстрелят, не могут не попасть... Не выстрелили. Добрался я до своего укрытия, залез обратно, — как две горы с плеч свалились. "Спасибо, говорю, ребята". "На здоровье!" — кричат оттуда... Потом смена им пришла. Они что-то пошушукались, слышу другие голоса отвечают. Так я в ту ночь до утра домой и не уходил, все разговаривали". (15)

     Таковы были настроения, а следовательно и возможности тех времен. Абсолютно верно замечание западного наблюдателя, сказавшего: "... что могло бы быть, если бы анти-советскому потенциалу среди русских людей были бы даны свобода развития и поддержка". (16)

* * *

     Но немцы неспособны были одуматься. В смеси самых противоположных явлений, в большинстве своем, к сожалению, отрицательных, прошли эти драгоценнейшие последние месяцы. Сказав А, немцы никак не могли произнести Б. Казалось, что им легче умереть, чем сдвинуться с проторенной дорожки. Гибкости для внутренней перестройки, быстрой ориентировки в ситуации развивающихся событий у них не оказалось.
     После того, как 16 сентября 1944 года, Гиммлер сказал Власову: "Господин генерал! Я разговаривал с фюрером. С этого момента вы можете считать себя главнокомандующим армией..." только 28 января 1945 года ген. Власов был официально объявлен Главнокомандующим РОА. Прошло четыре месяца! Четыре месяца пускались на ветер тогда, когда ситуация требовала осуществить такие мероприятия в четыре дня!
Хорошо помню заснеженные места южной Германии. Мюнзинген — место расположения Первой Власовской дивизии. Туда я ездил служить благодарственный молебен по случаю официального опубликования генерала Власова главнокомандующим РОА.
     Колоссальный армейский манеж этого военного городка переполнен офицерами и солдатами во главе с командиром дивизии, генералом Буняченко. Служу молебен, говорю о подвиге св. кн. Александра Невского — защитника родной земли, что святость не только удел подвижников, но и князей-военачальников и рядовых воинов... Сколько из тех тысяч русских воинов, которых я видел тогда и думал, что им суждено стяжать себе святость на поле брани, стяжали ее, наверно, на путях мученичества и подвижничества в лагерях и тюрьмах.
     Помню, потом ген. Буняченко меня спросил: "А что мне будет, если я возьму Киев?" Мы с ним беседовали о том, что святость не есть как-бы орден, который дается за самый факт воинской доблести, что если в нас успешно строится внутренний человек, то соответственно окрашиваются и наши внешние дела, а потому и говорит {143} Писание, что "Победивший себя больше завоевателя города". Дай Бог, чтобы зернышко нашего разговора помогло ему в часы его страшной кончины.
     Обратное путешествие из Мюнзингена в Берлин затянулось. Железнодорожные пути неоднократно оказывались перебитыми бомбардировками и поезд направлялся на другие пути, что занимало очень много времени. За короткое время моего отсутствия Берлин очень изменился. Близость фронта особенно ощущалась, когда я приехал на вокзал, чтобы ехать за семьей, оставшейся под Берлином, в северо-восточном направлении. На мое счастье, нужная мне железнодорожная ветка была единственной еще не закрытой для пользования гражданского населения. Да, это действительно было мое счастье. Вернись я в Берлин несколькими днями позднее - и я потерял бы мою семью. Несмотря на пододвинувшийся фронт (ночами они слышали гул артиллерийской стрельбы), жена не двигалась с места и ждала меня. Сдвинуться — значило потерять друг друга. Со сколькими семьями произошли такие трагедии! Для нашей семьи это был один из самых опасных моментов в жизни и самых радостных встреч.
     Как я писал, около этой деревни находился лагерь, в котором был наш Епархиальный книжный склад. Я уже не нашел ни лагеря, ни своих сотрудников: люди эвакуированы, а лагерь разграблен соседними немцами. В тот же день, бросив все, я вывез семью в Берлин. Нас приютили милые и сердечные Деллингсхаузен. Спустя несколько дней, влезая через окно в штурмуемый толпами беженцев поезд, мы покинули Берлин и направились на юг, в тот же Мюнзинген, в котором я так недавно был.
     С нами были двое из моих сотрудников: Тамара X. и Кирилл К. с женой и грудным ребенком. На Берлинский железнодорожный вокзал нельзя было проехать (почти не работала подземка и не ходили трамваи), мы шли пешком. На детской коляске поместилось имущество всех нас.
     Я прибыл в Мюнзинген, когда из него уходили последние части Первой дивизии генерала Буняченко, с которой я тут так недавно встречался. {144}
     Я начал служить в тамошней гарнизонной церкви.
     На месте Первой дивизии теперь формировалась Вторая дивизия, а так же находилась офицерская школа и запасная бригада. Мы быстро вошли в общую дружную, хотя и полную тревог, жизнь. Эта жизнь была настолько захватывающе русской, настолько целеустремленной, что дети наши — дочь Милица и сын Алексей — до того учившиеся в немецкой школе и совершенно свободно владевшие немецким языком, как-то противоестественно успели за несколько месяцев совершенно разучиться им пользоваться. Та обостренно русская жизнь, которой мы там жили, навсегда отразилась на детях, став основным стимулом их русского самосознания в будущем.
     Скоро мое положение в Мюнзингене стало несколько странным. Дело в том, что осенью 1944 года митрополит Берлинский и Германский Серафим назначил меня возглавлять дело духовного окормления РОА. Однако, не прошло и нескольких месяцев, как Синод Русской Православной Церкви за рубежом поручил это дело архимандриту Серафиму (Иванову), назначив его протопресвитером (17) РОА. Об этом я узнал от А. К. Свитича, оказавшегося заместителем председателя Совета по религиозным делам. Он в феврале или марте посетил меня в Мюнзингене и несколько странным тоном заявил, что мне предписывается ждать нового назначения.
     Я обратился к генералу Меандрову — начальнику офицерской школы и гарнизона, в походной церкви которого я служил — с вопросом, не должен ли я теперь уехать. Он ответил, что я даже думать об этом не смею. Я остался служить дальше в несколько странном положении.

* * *

     Что же практически дало нам торжественное признание Власова и возглавляемого им КОНР"а, все заверения о полной договоренности и понимании, обещания открыть все двери, дать все необходимое? Практически все это ничего существенного не дало. Два {145} месяца, от ноября 1944 г. до января 1945 г., последняя возможность, когда фронт держали на Висле, была истрачена на бесконечное переливание из пустого в порожнее. Но час судьбы пробил, сроки, данные для стремительных действий, остались неиспользованными. В январе началось продвижение Красной Армии и маршал Жуков стоял на Одере, угрожая непосредственно Берлину.
     Столицу Германии охватила паника.
     Современникам и участникам непосильна оценка всей полноты исторического значения событий, в которых они участвовали. Кто о своих днях может безошибочно сказать, в чем и когда было поражение и когда победа? Беспристрастность и правильность оценок, поскольку таковые вообще существуют, требует перспективы, полнота обладания которой, естественно, сможет принадлежать только нашим потомкам. Власовское Освободительное Движение, как не было началом, так не является и концом известного периода Русской истории.
     Ген. Власов не был лишен пророческого дара, когда сказал: "Наши идеи будут жить дальше, когда мы погибнем, после нас, семя взойдет когда-нибудь. То, что мы делаем, не напрасно". (18)
     Немецкой журналистке Власов сказал: "Если судьба уготовила нам смерть — мы умрем. Но семена истины лежат в земле, они взойдут и дадут свой плод." (19)
     И простой русской девушке — "остовке": "Если тебе удастся вернуться домой, Надя, не забудь меня. Расскажи своим друзьям, что намерения наши по отношению к нашему народу были честные." (20)

Примечания

1.   Ирина Сабурова. "Друг ген. Власова." Газета Новое Русское Слово. Нью Йорк, 13 ноября 1974 г. Необходимо уточнить, что ген. Гелен возглавлял не всю военную разведку а лишь разведку восточного фронта.
2.   Рассказ  И.Новосильцева. Магнитофонная запись хранится у автора.
3.   Эти сведения, как и последующие - рассказ СБ. Фрёлиха. Магнитофонная запись хранится у автора.
4.   Магнитофонная запись хранится у автора.
5.   См. Приложение III.
5а. Л.В.Дудин (Н. Градобоев) стр.52.
6.   В.В. оздняков, стр. 146.
6а. Л.В. Дудин (Н. Градобоев), стр.54.
7.   См. Приложение IV.
8.   Л.В. Дудин (Н. Градобоев). Стр.44.
9.   Широко известный на юге России советского времени, прот. о.Адриан Рымаренко, ныне в США, глубоко чтимый старец-архиепископ Роклэндский Андрей.
10. А.Казанцев. Третья Сила. Стр. 290-291.
11. М.Китаев. Материалы к Истории Освободительного Движения Народов России. Стр. 73.
12. Lyons, p. 250-251.
13. Л.Дудин (Н. Градобоев). Стр. 44.
14. "Очерки к истории Освободительного Движения Народов России". Стр. 98-99.
15. А.Казанцев. Третья Сила. Стр. 284-286.
16. Lyons, p. 251
17. Протопресвитер — глава военного духовенства.
18. Свен Стеенберг. Стр. 121.
19. Steenberg p. 162
20. Steenberg p. 123