Едва ли не главными учителями Екатерины стали французы, в первую очередь Вольтер и Дидро, хотя к «урокам французского» императрица подходила достаточно критически, слушала наставников внимательно, а вот воплощать их рекомендации в жизнь не спешила.
Если Вольтер в письмах к Екатерине чаще витал все-таки в философских далях, то Дидро, наоборот, очень подробно, как рецептуру лекарства, прописывал российской государыне, что и как делать, касаясь при этом не только вопросов государственного строительства, но и самых мелких деталей. Среди его записок Екатерине можно найти советы о том, как воспитывать подкидышей или, например, как преподавать молодым девицам анатомию.
Граф Сегюр так передает рассказ Екатерины о ее встречах с Дидро: «Я долго с ним беседовала, но более из любопытства, чем с пользою. Если бы я ему поверила, то пришлось бы преобразовать всю мою империю, уничтожить законодательство, правительство, политику, финансы и заменить их несбыточными мечтами».
Екатерина уважала Дидро, но, когда тот с горечью посетовал, что императрица не желает на практике применять его политологические разработки, она резонно заметила, что француз имеет дело с бумагой, а сама государыня с гораздо более тонкой и чувствительной материей - человеком. «После этого, - вспоминает Екатерина, - я ему показалась жалка, а ум мой узким и обыкновенным. Он стал говорить со мной только о литературе, и политика была изгнана из наших бесед». Кстати, Дидро действительно обиделся и не остался в долгу заявив: «В ней душа Брута».
Поистине забавная история произошла с модным в те времена французским писателем Мерсье де ла Ривьером, издавшим сочинение «О естественном и существенном порядке политических обществ». Екатерина пригласила писателя в Россию и обещала ему солидное вознаграждение. Рандеву писателю императрица назначила в Москве, куда собиралась прибыть из Петербурга.
Вот что пишет о дальнейшем сама Екатерина: «Господин де ла Ривьер недолго собирался и по приезде своем немедленно нанял три смежных дома. Тотчас же переделал их совершенно и из парадных покоев сделал приемные залы, а из прочих - комнаты для присутствия. Философ вообразил, что я призвала его в помощь мне для управления империей и для того, чтобы он сообщил нам свои познания и извлек нас из тьмы невежества. Он над всеми этими комнатами прибил надписи пребольшими буквами: Департамент внутренних дел, Департамент торговли, Департамент юстиции, Департамент финансов, Отделение для сбора податей и пр. Вместе с тем он приглашал многих из жителей столицы, русских и иноземцев, которых ему представили как людей сведущих, явиться к нему для занятия различных должностей соответственно их способностям. Все это наделало шуму в Москве. Между тем я приехала и прекратила эту комедию. Я вывела законодателя из заблуждения. Несколько раз поговорила я с ним о его сочинении, и рассуждения его, признаюсь, мне понравились, потому что он был неглуп, но только честолюбие помутило его разум. Я как следует заплатила за все его издержки, и мы расстались довольные друг другом. Он оставил намерение быть первым министром и уехал довольный как писатель».
О том же случае Екатерина рассказала и Вольтеру: «Г. де ла Ривиер приехал к нам законодателем. Он полагал, что мы ходим на четвереньках, и был так любезен, что потрудился приехать к нам из Мартиники, чтобы учить нас ходить на двух ногах».
Приходилось Екатерине сталкиваться и с более радикальными предложениями. Известный своею страстью к приключениям французский писатель Бернарден де Сен Пьер, вдохновленный появлением столь просвещенной императрицы, приехал к ней с предложением провести на российской земле социально-политический эксперимент - основать где-нибудь в степях «Республику свободных общин», нечто вроде фаланстеров Шарля Фурье. Екатерина, однако, не захотела с ним разговаривать, сочтя подобные предложения полным бредом.
Теоретики-мечтатели в роли практиков действительно иногда смешны и наивны, зато нередко подмечают то, что не в состоянии увидеть и проанализировать хлопотливый практик. Тот же Дидро высказал ряд очень точных замечаний и о самой Екатерине, и о тогдашних русских.
«Мне кажется вообще, - замечал он, что ваши подданные грешат одной из двух крайностей: одни считают свою нацию слишком передовой, другие - слишком отсталой. Те, которые считают ее слишком передовой, высказывают этим свое крайнее презрение к остальной Европе; те, которые считают ее слишком отсталой, являются фанатическими поклонниками Европы. Первые никогда не выезжали из своей страны; вторые или не жили в ней достаточно долго, или не дали себе труда изучить ее. Те и другие видят только внешность, одни - издали, другие - вблизи: внешность Парижа и внешность Петербурга. Я очень поразил бы их, если бы показал им, что между обеими нациями существует такая же разница, как между человеком сильным и диким, еще только познавшим зачатки цивилизации, и человеком деликатным и изысканным, но пораженным почти неизлечимой болезнью».
Как видим, философ в те времена чуть с большим оптимизмом смотрел на будущее России, чем Европы. «Вам предстоит заново создать молодую нацию, нам - омолодить старую нацию, - писал он Екатерине. - Наша задача, быть может, неосуществима. Ваша, конечно, очень трудна». Позже точно так же оценивали перспективы России и Европы многие отечественные славянофилы. Дожили подобные рассуждения и до нынешнего дня
И еще одно замечание Дидро, которое, конечно, не могло порадовать ни Екатерину, ни ее подданных: «В характере русских замечается какой-то след панического ужаса, и это, очевидно, результат длинного ряда переворотов и продолжительного деспотизма. Они всегда как-то настороже, как будто ожидают землетрясения, будто в моральном отношении они чувствуют себя так, как в физическом отношении чувствуют себя жители Лиссабона». (В Лиссабоне незадолго до этого произошло сильное землетрясение, отсюда и образ.)
И уж явно не мог понравиться российской самодержице прогноз, сделанный Дидро по поводу ее собственного царствования. Здесь нет упоминания имени Екатерины, но адресат очевиден.
«Всякое правление, основанное на произволе, дурно; я не делаю здесь исключение и для правителя хорошего, твердого, справедливого и просвещенного, ибо такой правитель внушит привычку уважать и преданно служить любому правителю, каков бы он ни был. Он отнимет у народа право обсуждать, выражать свои желания или отвергать; право возражать, возражать даже тому, что благо... Он - добрый пастырь, который низводит своих подданных на положение скота, заставляя их забыть о чувстве свободы, которое трудно вернуть, раз оно утеряно; он обеспечивает подданным счастье на десять лет, но за это счастье потомки будут расплачиваться двадцатью веками бедствий».
Давно сказано, а как, однако, свежо звучит.
