В воспоминаниях современников Сологуб предстает фигурой если и не устрашающей, то неуютно-стесняющей; его если не боялись, то побаивались. Возьмем Сологуба в описании Андрея Белого:

…Ему было лишь сорок три года; казался же древним; он вел за собой жутковато; усаживал в кресло и ждал, что гость скажет, разглядывая свои пальцы: в глаза не глядел.
«Лучше вы нарисуйте штаны Пифагора; и не ерундите»,— как бы давал он почувствовать, едко ощерившись <…> а взгляд, оторвавшись от пальцев, ел, как кислотою, лицо; так глумился, улыбку в усах затаивши, учитель Тетерников, что он писателя приготовишкою сделал; спокойно захватывал то один, то другой из флаконов с духами, стоявших пред ним, потому что он был духонюхатель; нюхая важно притертую пробку, он ждал, ставя терпкий вопрос, им измеренный опытно.
Ты же сиди и пыхти!
«Единица, Бугаев!»

Еще у Белого в мемуаре о Сологубе есть фраза, равновеликая чуть ли не всей его прозе: «атом — частичка пискучая, вроде бациллы».

Знатоки заприметили Сологуба довольно рано, стихи его печатались в передовом (можно сказать, модернистском) журнале «Северные записки», но громкую славу он завоевал романом «Мелкий бес», вышедшем в начале века. Передонов, герой романа, стал нарицательным именем. Роман устроил всех — и изысканных эстетов, и расхожую интеллигенцию с ее писаревскими вкусами. Считалось, что Передонов, этот гимназический учитель, — олицетворение реакционного российского болота, что «Мелкий бес» — сатира, и в этом качестве его даже большевики слегка издавали. Между тем это роман символический, за бытовыми уродствами у Сологуба скрывается само земное бытие, жизнь, ненавистником которой он открыто себя заявил. Один из символов Сологуба — Змий, Дракон: так он называет солнце, земного жизнедавца, — для него это образ мирового зла.

Творчество Сологуба очень организовано, четко моделировано по некоему образцу, и образец этот широко известен: философия Шопенгауэра. Аким Волынский однажды назвал его подвальным Шопенгауэром. Между тем восприятие Шопенгауэра у Сологуба вполне адекватное и, более того, поэтически преодолевающее, обогащающее самую эту философию.

Основная мысль Шопенгауэра — о мировой воле, с ее слепой жаждой бытия, как миротворящем принципе, искомой философами «вещи в себе». Мир в себе — это воля, подлинная реальность; но есть еще мир как иллюзия, представление — опредмеченный мир индивидуального, лучше сказать, ложно индивидуализированного существования. Истину о бытии скрывает от нас принцип индивидуации. Иллюзорна именно эта множественность бытия, любое «я» в действительности не существует. И пришедшее к сознанию воля неизбежно отказывается от этой иллюзии, преодолевает дурную объективацию, опредмечивание мира. Существование в истине, по ту сторону мирской иллюзии — это небытие, нирвана, отказ от солнца и земли.

Поэтический трюк, проделанный Сологубом с философией Шопенгауэра, — индивидуализация, персонификация самой этой слепой миротворящей воли; у него получается, что момент сознания присутствует не только в индивидуально-представляющем модусе бытия, но и в самой миросозидающей воле, — она у Сологуба отнюдь не слепая. Тогда получается, что творец бытия — сознательно злая сила, дьявол, и любая речь возможна только от его лица. У Сологуба это — его собственная речь, стихи Федора Сологуба. Это то, что неточно называют солипсизмом Сологуба: неточно потому, что миротворящее «я» у него не паспортное, так сказать, — а злой творец мира. «И кто мне помешает / Воздвигнуть все миры, / Которых пожелает / Закон моей игры» — это же не Ф.К. Тетерников говорит, а Дьявол, отец лжи. Это не лицо Сологуба, а его художественная маска, «я» Сологуба отнюдь не индивидуализировано в его собственном лике. «По улицам люди ходили, Такие же злые, как я» — это стихи, а не признания. Кому какое дело, был ли сам Сологуб злой и кого он в самом деле порол — хоть бы и жену свою Анастасию Чеботаревскую.

У Сологуба десятки, если не сотни стихов, в которых он отождествляется с дьяволом, одиноким миротворящим «я». Приведем хотя бы такое:

Околдовал я всю природу,
И оковал я каждый миг.
Какую страшную свободу
Я, чародействуя, постиг!
И развернулась без предела
Моя предвечная вина,
И далеко простерлось тело,
И так разверзлась глубина!
Воззвав к первоначальной силе,
Я бросил вызов небесам,
Но мне светила возвестили,
Что я природу создал сам.

Согласно Шопенгауэру, Сологуб выстраивает систему ценностей. Мечта лучше жизни — это звучит еще достаточно корректно. Но истина в том, что не только Луна лучше Солнца, но смерть лучше жизни. Вот это и есть главная, а пожалуй, и единственная тема Сологуба.

Особое место занимает в ней Эрос. Понятно, что это лунный, а не солнечный Эрос. «Люди лунного света», как обозначил это Розанов. Эрос у Сологуба не назовешь иначе, чем бесовскими искушениями, ведьмовскими играми — непревзойденными по своей неразрешимой сладостной нескончаемости. Шедевр Сологубова Эроса — линия барышни Людмилочки и гимназиста Саши Пыльникова в «Мелком бесе». На этом фоне сходят на нет, исчезают Передонов с его недотыкомкой. В русской литературе не было — и не будет — ничего подобного.

Если стихи Сологуба можно вести от Лермонтова, то прозу — только от Гоголя, причем скорее раннего, от всех этих гоголевских покойниц и утопленниц. В сущности все персонажи Сологуба — покойники в каком-то длящемся полусуществовании, как «тихие мальчики» из романа «Навьи чары» (навьи — значит смертные, могильные).

Читая Сологуба, я всё время вспоминаю одно место из статьи А.Д. Синявского о социалистическом реализме, каковой, по мысли подпольного Абрама Терца, должен был быть фантастическим, гиперболическим, сверхъестественным. В поэтике соцреализма, писал Синявский-Терц, Сталин должен был не умереть, а временно нас покинуть — с правом и возможностью объявиться когда надо. Вот в такой поэтике написана сологубовская трилогия «Капли крови» (бывшие «Навьи чары»): в роще идет пролетарский митинг, а в городской речке полощется русалка. Сологуб — непризнанный основатель в действительности не существовавшего социалистического реализма. У него в паспорте прочерк, но мы-то знаем, кто его родители: мать кухарка, а отец Сологуб.