Метафизика
 

Метафизическая поэзия – общеевропейское явление. Термин этот восходит к итальянским и испанским трактатам. Поначалу он произносился с осуждением, смешанным с насмешкой. Впервые серьезно его употребил Дж.Бруно в книге «О героическом энтузиазме» в 1585 году. В метафизической поэзии самый главный элемент – остроумие, чуть ли не насильственно сближающее разнородные понятия, выразительной формой которого является метафора.
 
Метафизическая проблематика эпохи барокко определялась одиночеством человека во Вселенной, противостоянием человека и Бога, вопрошанием самого существования Бога. Поэзия европейского барокко пришла к поэтической форме, адекватной такого рода философствованию – к кончетти, к логизированию в стиховой форме, к гипертрофии развернутой метафоры. В России почва для барочного стиха созревала долго и была подготовлена лишь всем поэтическим движением 20-го века. Стиль для нее предстояло создать. Это явилось делом Бродского.
 
Стихи Бродского вобрали в себя опыт английской метафизической поэзии (Джон Донн, Эндрю Марвел), обогатив поэзию характерными общими ценными качествами: суггестивностью и весомостью слова.Бродский создал некий новый русский поэтический язык, адекватный языку английской поэзии, как бы скрестил две яблони, привив великую английскую поэзию советскому дичку. Метод получился плодотворный. Он привил совершенно новую музыкальность и даже образ мышления, совершенно не свойственный русскому поэту.
 
Лев Аннинский писал: «Феномен Бродского вообще загадка для нашей ментальности, нечто непонятное для нашей традиции. Что-то ветхозаветное, пустынное, тысячелетнее. Длинные гибкие смысловые цепочки вносят в его стихи что-то английское».
 
Т.С. Элиот в 1921 году ввел термин – «dissociation of sensibility» – «распад чувственного восприятия переживания мира». Он считал, что человек утратил способность ощущать мысль так же естественно, как запах розы, и тем самым собирать разрозненные впечатления. Последние, кому это было дано – поэты-метафизики.

 

Джон Донн, ужаснувшись, что мир рассыпался на кусочки, что солнце пропало, посетовал, что человеческому уму не дано восстановить его. И в то же время ни человеку, ни поэту не на что надеяться, кроме своего острого ума, ищущего и обнаруживающего, пусть и далековатые, связи. Вот постоянно цитируют: «Поэт – издалека заводит речь. Поэта – далеко заводит речь» (Марина Цветаева, «Поэты»). Для Бродского же – это практическое описание его работы, как это было для Эндрю Марвела или Джона Донна. Джон Донн, а следом за ним и Иосиф Бродский вернули поэзии мужественность речи, заменив мелодию интонацией. Эйхенбаум говорил о переходе «напевного» стиха к «говорному». Остроумие как инструмент мысли вошло в стихи поэтов-метафизиков со своим голосом – своеобразной «говорной» интонацией.
 
«В 19 веке поэт знал, что он хочет сказать, а потом искал адекватную форму. Тогда как метафизик искал только исходную метафору, раскручивал ее, и метафора сама по себе приводила его к результатам, которые его самого ошеломляли. Бродский в своих метаописаниях часто изумляется тому, куда его, до какого Киева язык довел. Но до Бродского такой далекой барочной метафоры в русской поэзии не было. И вряд ли будет», – говорил Лев Лосев.

Мировоззрение Бродского определяется философским экзистенциализмом Киркегора и Шестова, имеющим много общего с барочной метафизической проблематикой. Однако психоаналитическую заостренность бытия европейского человека Бродский попытался преодолеть с помощью мифологического начала. В стихотворении «Одиссей Телемаку» он попытался прочесть традиционные мифы в контексте фрейдовского ключа. Но это не удалось, и он ушел от такой постановки проблемы. Бродский чувствовал опасность психоанализа, поскольку он как бы по касательной обогнул самую болевую точку сегодняшней европейской культуры. В России психоанализ приобрел религиозную окраску.
 
В современное прочтение термина «метафизическая поэзия» входит трагическое ощущение утраты цельности как самого мироздания, так и мысли о нем. Сам метафизический текст динамически напряжен. Его движение обозначено линией: концентрация смысла, метафоризм (кончетти), драматическая и глубоко личная ситуация лирического монолога, разговорность тона, построение текста как остроумного доказательства (аргументами в которых служат кончетти).

 

Метафизический поэт настраивается на присутствие собеседника, стремится к восстановлению отношений, особенно остро переживает расставание, будто по-тютчевски: «Кто может молвить до свидания/ Чрез бездну двух или трех дней». Бродский, размышляя о Кавафисе, писал будто о себе: «Чувство утраты у него куда острее, чем чувство обретения. Опыт разлуки несравненно длительнее, чем пребывание вместе». И все-таки поэт-метафизик берется преодолеть бездну разлуки, восстановить связь и поэтому запрещает печаль.
 
Бродский однажды напомнил о Байроне, назвав свою книгу «Новые стансы к Августе», лучшую книгу любовной поэзии, сложившуюся за 20 лет любви к одной женщине. Ее можно прочесть как аналогию прощания, прозвучавшего и в байроновских стихах. Бродский как бы продублировал прощание: навсегда расставаясь с женщиной, которую любил, и с лирическим складом поэзии, которое утвердилось в России со времени воздействия на нее Байрона. Бродский попытался превратить романтический характер в русской традиции с ее открытой эмоциональностью, в метафизику.

 

Евгений Рейн назвал «Новые стансы» великими, абсолютно первоклассными, выдающимися, а Бродского – «метафизиком прежде всего».

Цикл метафизической любви был исчерпан Бродским в этом цикле, оставлен для метафизики пространства в следующей книге «Урания».
 
Метафизический поэт может резко сменить жанр и предмет своей речи. Он оставляет любовное объяснение и начинает объяснение с Богом. Хотя метафизическая ситуация лична и может показаться даже обыденной по сравнению с тем высоким духовным предметом, к которому направлена речь – к Любви или Вере.
 
Метод Бродского – двигаться в мировосприятии по вертикали: чем выше, тем лучше. В «Большой элегии Джону Донну» есть мотив «выше Бога»: «Ты Бога облетел и вспять помчался… Господь оттуда только свет в окне/ Туманной ночью в самом дальнем доме», – то есть беспредельность иерархических представлений о жизни, о мире, – это не богоборчество. Потому что над одним Богом должен быть еще более грандиозный Господь. Это осознание мира как бесконечной по вертикали иерархии. Это упрямый спор с самой идеей «конечности» – чувства ли, жизни ли, мира. Сознание не может с этим смириться. Это чрезвычайно интенсивное религиозное чувство, но конфессионально довольно неопределенное.

 

Сам Бродский говорил: «Вся вера есть не более чем почта в один конец». Может быть, и нет смысла определять конфессиональную принадлежность поэта, ведь главное в нем – напряженность поиска, взыскание Великого. Евгений Рейн писал, что религиозное чувство его поэзии – не чувство религиозного экстаза или церковной детализации и соборности. Его размышления – о высшем, о метафизическом, о божественном.
 
У Бродского масштаб лирического стихотворения упирается в масштаб автора. Бродский пытался уйти от пресловутой русской романтической позы поэта. Он старался отделить себя от полубога-поэта.
 
Стихи Бродского – это мысли о Боге. «Поэт всегда разговаривает только с Богом», – заметила Белла Ахмадулина. А Лев Лосев объяснил колоссальную жизненную энергию Бродского поистине библейским талантом, считая, что не было другого поэта, который бы с такой силой выразил религиозность.
 
И все же чувство его тоже несет на себе печать двойственности. Он будто идет по лезвию между теизмом и атеизмом. Он никогда не может стать ни на чью сторону. У него взаимоотношения с Богом как у людей, которые когда-то были близки, а потом стали друг другу неприятны. Но поэт находится в напряженном диалоге с Богом.
 
Несомненно, что Бродский относится к христианству уважительно, но для него это не таинство. Хотя и дерзает (в высоком смысле слова) обращаться к Творцу открыто. Поэт считал, что в 20-м веке ни о любви, ни о Боге нельзя говорить впрямую. Он избегал всякой торжественной декларативности. «В разговорах с ней (Ахматовой), просто питье с ней чая, или, скажем, водки, ты быстрее становился христианином – человеком в христианском смысле этого слова, – нежели читая соответствующие тексты или ходя в церковь. Роль поэта в обществе сводится в немалой степени к этому», – писал Бродский.
Ольга Седакова назвала его поэтом, христиански не безразличным. Но христианство – это не только просвещенный консерватизм, как у Мандельштама, это и радикализм, отказ от «мира» со всей его культурой. Сам Бродский считал, что метафизический заряд человечества шире христианства.

 

Юрий Кублановский утверждал, что поэт такой величины, как Бродский, не может быть атеистом. Поскольку он испытывает такое сильное вдохновение и чувствует, что сталкивается с чем-то сверхъестественным. Через опыт ему дано метафизическое ощущение мира.

 

Чеслав Милош отнес Бродского к тем поэтам, которым удалось сохранить классическую и христианскую традицию. Он говорил: «Чтобы писать стихи в 20-м веке, надо верить в Бога. Западная поэзия потеряла эту веру. Бродский сохранил священное принятие мира».

 

© Маргарита Черненко