Два острова
 

Бродский живет на двух островах (через него прошел океан) холодного понимания и утонченной возвышенной любви. В его стихах много того, что трудно полюбить и столько же такого, чего не хочется понимать. Один мой студент сказал: «Бродский как-то не прирастает». Запомнить эти шеренги слов и впрямь не всегда удается. Не всегда удается достичь той точки, где находится взгляд самого поэта, охватывающий континенты. Это взгляд многоокого спутника. Спутника с тонкой улавливающей системой, что легко различает еле слышные сигналы и раскаты грома.

 

Двойственность преследует Бродского повсюду. Подобная четкость разделения: судьбы, языка, географии, поэтики, эмоций, самосознания, метафизики, религиозности, – редко кого настигает с такой силой.
 
Бродский даже похоронен дважды, как Дионис дважды рожден. В судьбе поэта разместилась Тихоокеанская впадина и Эверест: ссылка, изгнание – знаком минус и Нобелевская премия – знаком плюс. Судьба умудрилась зарифмовать в метах его биографии такие слова, как Норенская и Нобелевская: место ссылки и всемирной славы.

Анна Ахматова горестно воскликнула по поводу «дела Бродского»: «Какую биографию делают нашему рыжему, как будто он специально кого-то нанял! Но при этом Бродский оставался всегда «поверх барьеров». Он одинаково стойко сносил как немилости, так и милости судьбы. Сам он о своей жизни в России говорил: «Я рассматриваю свою ситуацию как проигрыш абсолютно классического варианта 18 или 19 века или просто античности». Он имел в виду модель Овидиевой жизни: изгнание, ностальгию по имперскому центру. Его концепция истории – космополитична. В своей Нобелевской речи поэт подчеркнул, что он, с одной стороны, человек сугубо частный, и, с другой стороны, чувствует себя империей.

 

Тема империи запрятана не только в форму стихотворных путешествий, но и во все внутреннее пространство его поэзии. Да и называют его поэтом государства, поэтом империи, национальным поэтом. Сравнивают с Державиным и Пушкиным. Россия для Бродского значит не меньше, чем Флоренция для Данте.
 
Эмиграция оказалась для Бродского чем-то вроде реализации метафоры – того, что в поэзии давно состоялось в самоопределении Бродский чаще всего прибегал к мифу странника с многочисленными библейскими и античными коннотациями. Странник этот – «писатель, повидавший свет/ пересекавший на осле экватор», наблюдает мир, ничему в нем особенно не удивляясь.
 
Лирическая персона Бродского часто страдает от излишней неприязни к ней автора. Большинство тропов, замещающих поэтическое «я», нарочито самоуничижительны: «отщепенец, стервец, вне закона», «усталый раб», «совершенный никто, человек в плаще», «я один из глухих, облысевших угрюмых послов второсортной державы». Несмотря на подобные саморазоблачения, своеобразие автопортрета детерминировано желанием поэта быть убедительным, и насыщено глубоким метафизическим смыслом: Бродский, с одной стороны, осознает себя поэтом христианской культуры, а в христианстве самоуничижение есть некая форма самовозвеличивания. И, с другой стороны, в этом есть абсолютная трезвость по отношению к себе как к человеку и греховному существу. На это не каждый способен. Неприязнь эта сочетается с бережностью по отношению к своему дару. Если лирическая персона ничего из себя не представляет, то его поэтическая продукция важна.

 

Поэтическая персона Бродского – это герой-отшепенец, или супер-герой, одинокий волк, Жан Маре. Александр Кушнер назвал Бродского «последним романтическим поэтом», имея в виду не эмоции и интонации, а романтический образ автора-скитальца в его героическом противостоянии миру.

 

Дерек Уолкотт вспоминал о своем друге: «Иосиф – истинный изгнанник, без права возвращения. Он пример великой стойкости духа, благородства поведения. Его любили не за то, что он великий поэт, а за его поразительную стойкость, юмор, пренебрежение к любой жалости по собственному поводу. У него не было высокомерия, а был грандиозный сарказм по отношению к режиму».
 
Это сейчас представление об эмиграции перекочевало в разряд чуть ли не доблести, показателя благосостояния и престижа. Но каким бы раем она не казалась, несомненно, что жизнь в чужой языковой среде – это огромное испытание. Но, как это ни странно, по свидетельству многих современников поэта, эмиграция очень помогает обретению внутренней свободы. «Для писания стихов – это замечательные условия, потому что для этого нужна свобода (Лев Лосев). «Его словарь в эмиграции стал больше. Думаю, что мы, поэты, вообще от изгнания, от эмиграции богатеем. Мы не растекаемся соплями – ни Иосиф, ни Леша Лосев. Поэтам не страшно в изгнании. Из столкновения языков они берут свои трофеи» (Алексис Ранит). Чеслав Милош сказал, что Бродский превратил землю изгнанничества с свою собственную, ибо преобразил ее при помощи поэтического слова. Белла Ахмадулина – что трагедия разлуки России с Бродским – не столько трагедия для Бродского, сколько для людей, которые там о стались. Она считает, что даже в географическом плане его судьбу можно назвать счастливой. Ведь поэт и государство никогда не совпадали. Поэт – это поэт, а устройство – это устройство. Любая империя – это систематизированное насилие. Империя – метафора насильственной гармонизации при глубоком внутреннем неблагополучии. «Одному тирану» - это не портрет Сталина или Гитлера, это обширная метафора несостоятельности любого насилия. Бродский считал, что имперский путь всегда ведет к катастрофе.
 
«Лучшее слово на всех языках – независимость», – говорил поэт. И воистину, он достиг редкой независимости – не полемической, но спокойной и отстраненной, почти невозможной у нас и не легко дающейся на Западе, ведь не секрет, что многие наши нонконформисты стали там конформистами. Владимир Уфлянд назвал Бродского одним из самых свободных людей.

 

Внутренняя свобода проявлялась в его поэзии. Все остальные вещи – литературные и технические – второстепенные. В такое несвободное время он сохранил внутреннюю независимость. Он стоит на таком месте, где он независим ни от чего. Его урок – урок свободы позитивной, свободы не «от» или «вопреки», но «вне» и «для», то есть творческой свободы. В этом огромное достоинство Бродского: благодаря ему произошел перелом менталитета целого поколения. И это факт не только исторический, но и эстетический.
 
Бродский появился как фигура идеального поэта, получив пред-титул идеального поэта задолго до того, как сам ему соответствовать. Миф о Бродском – харизматическом поэте – способствовал становлению самого Бродского. Ситуация только закалила его. В этом проявилось его личное достоинство, а литературный подвиг – в пафосе воссоздания культуры заново. Он работал для того, чтобы происходил круговорот культуры.

 

Бродский смотрит на мир не глазами равнодушного человека, но участвующего во всех трагедиях мира. «Его врожденное умение воспринимать всеобщую культуру, его соответствие вселенной, всем драгоценностям мира, античным и библейским, – это собственный его подвиг. – говорила Белла Ахмадулина. – на нем не сказалась убогость жизни. Главное у него – это способность усвоить долг жизни. Маяковский – трагически несбывшийся поэт. Бродский – трагически совершенно сбывшийся. Присутствие великого поэта в мире очень сильно влияет на существование человеческое. Его влияние так заметно, так благодатно. Он всемирен».
 
Конечно, эмиграция не могла не изменить внутреннее пространство стихов поэта. Его поэтический космос изменился: миры различаются не меньше, чем мир архитектуры Петербурга и Нью-Йорка».

 

«Я восторгаюсь, как он вдруг изменился, – рассказывал Алексей Парщиков. – Он всегда был риторическим поэтом. С «колыбельной Трескового Мыса» возник метафизический мир, непойманная модель. Для меня загадка, почему он изменился, – должно быть, язык. Возник более теплый, более русский язык. Раньше он писал на ленинградском языке».
 
Бродский всегда смотрел на отечество со стороны, из пространства истории и поэзии. После эмиграции поэт видел Россию оторванной от себя, как остров в Атлантиде. Заменой России и выступил язык – как лучшая маска России.

 

Хотя при всем благополучии, вписанности в истэблишмент, Бродский ощущал себя чужим и на своей родине, и на земле изгнания. В целом, его биография принципиально не вписывалась ни в какие структуры. Но он сохранял удивительное мужество и самообладание не только в моменты спада, но и на высших точках подъема. Евгений Рейн вспоминал, что Иосиф на суде вел себя безукоризненно: «Была в его поведении такая привлекательность, от которой даже щемило сердце. И в ссылке он сохранял достоинство и мужество. Именно там, в Норенской, была набрана главная его высота – и духовная и метафизическая. В этом одиночестве в северной деревне, совершенно несправедливо и варварски загнанный, он нашел в себе не только душевную, но и творческую силу. Это был один из наиболее благотворных периодов Бродского, когда его стихи взяли последний перевал».

 

Та же оценка – «безукоризненно» – в словах Льва Лосева о реакции Бродского после получения Нобелевской премии: «Я очень придирчиво «экзаменовал» поведение Бродского. Он был абсолютно безупречен. Он не кокетничал, он естественно выражал удовольствие по поводу признания его творчества, он замечал людей. В суете, в шумихе, ритуалах Бродский как будто мобилизовал свою внимательность к людям. Он вообще очень внимателен к людям».

 

А реакция поклонников, почитателей, фанатиков, – было время, когда умы поколения «впали в бродскоманию», – искренне выразила Белла Ахмадулина: «Весть о вручении Нобелевской премии Бродскому я восприняла как личный триумф. Потому что это совпало с моей нежностью. Так возликовать! Как будто это моя личная удача!» 
 
© Маргарита Черненко