10 февраля — 170 лет со дня гибели Александра Сергеевича Пушкина: кто причастен к смерти поэта?

 

 

НОВЫЙ РАКУРС «БЕЛОГО ОСТРОВА»

В необозримом океане по имени «пушкиноведение» существует немало «белых островов», о происхождении которых по сей день нет однозначной, научно обоснованной точки зрения. Время, конечно, периодически вносит свои коррективы, но в различных литературоведческих «гостиных» вектор поиска истины выбирается, как правило, исходя из реальных, логичных предпосылок, чаще лежащих на поверхности. И все-таки, согласимся, лучший способ добраться до правды — попытаться взглянуть на предмет изысканий другими глазами.

В этом плане есть резон привести в качестве примера суть мало кому известного толкования знаменитой фразы Юлия Цезаря, когда он под кинжалами сенаторов якобы горестно воскликнул за секунду до гибели: «И ты, Брут?!» Но если перевести с латыни в английскую транскрипцию имя «Брут», то обнажится второе дно: «И ты, скотина!» То есть Цезарь не просто вычислил, а на века пригвоздил предателя к позорному столбу.

Итак, «врага — за рога»: речь пойдет о невыведенном пока белом пятне пушкиноведения — об авторстве семи пасквилей, полученных друзьями А. С. Пушкина 4 ноября 1836 года. Без них невозможно себе представить вероятность и последствия роковой дуэли.

Кого только не прочили современники, а далее — все именитые пушкинисты на роль тайного злопыхателя (а то и целого «сходняка» таковых): старика Геккерна, «золотых шалопаев» князей И. Гагарина и П. Долгорукова, министра народного просвещения С. Уварова, жену приятеля Д’Антеса И. Полетику, министра иностранных дел К. Нессельроде, реакционного писателя Ф. Булгарина и еще добрый десяток прочих «доброжелателей». Их всех (кого — ходящей в списках эпиграммой, кого — «незлым» словом вживую, кого — по политическим соображениям в прессе, кого — просто видом своей африканской морды) в разные годы больно задел Пушкин. Однако среди них нет ни одного «соискателя» смерти Пушкина по альковно-сердечным долгам.

Если же внимательнее всмотреться в портретную галерею лиц, вошедших в историю благодаря своему знакомству с Поэтом, один такой подходящий персонаж имеется. И, кстати, находящийся «по эту сторону баррикады», из числа друзей.

Пушкин как-то удрученно обронил в их адрес: «Ох, уж эти друзья!» И, по нашей версии, не зря. Этот человек происходил из очень знатного рода, обладал острым, холодным умом. Только раз в жизни его посетила большая, но безответная любовь. Впоследствии он неудачно женился на незнатной и некрасивой, но умной женщине, скорее всего, уморив ее чисто морально уже через пять лет после свадьбы.

Это был человек по натуре своей подлый, мстительный и коварный, способный мастерски плести интриги и долгие годы помнящий о неотданных ему долгах.

Отрицающий все и вся на белом свете, он (так уж сложилась судьба) вынужден будет в конце концов признать, что Александр Пушкин, с которым он познакомился еще на излете юности Поэта, буквально во всем обошел его и стал как бы живым укором его удручающе черной харизме. Но — самое главное — Пушкин явился тем самым гламурным соперником на любовной стезе, которому великосветская львица, предмет многолетнего обожания нашего «героя», не только отдала свое сердце, но и родила девочку, с чем так никогда и не смог смириться этот человек, приписанный в конце концов к сонму ее любовников. Пришло время назвать его имя — Александр Николаевич Раевский.

«Он был умнейшим человеком своего времени» (декабрист Н. Лорер об А. Раевском).

Его имя никогда не упоминалось в специальной литературе, в эпистолярике современников Пушкина, в версиях биографов Поэта в контексте номинанта на гипотетическое авторство пасквилей. Но не зря же Пушкин, виртуоз инсайта, за два месяца до дуэли в разговоре с княгиней В. Вяземской назвал «детской игрой» одесские «громкие подвиги Раевского», увязав их в какой-то замысловатый узел с тем, какую кару он подготовил своему обидчику, посягнувшему на честь Натали. На сей счет Б. Шоу верно заметил: «Лучше всего хранятся те секреты, о которых все догадываются».

ОТКУДА КОРНИ ЦВЕТОВ ЗЛА?

...Первоначально судьба даровала Александру Раевскому все для успешного восхождения на Олимп удачи. Но вот заморочка: по линованной бумаге жизни он почему-то всегда писал поперек, и об этом мы предметно расскажем ниже. В жилах этого человека текла кровь знаменитых сынов России — князей Глинских, Ломоносова, Потемкина, а происходил он из польско-литовского корня шляхтичей Раевских, чей герб с середины ХIII века украшал лебедь — символ чистоты и надежности.

Его отец, генерал Николай Николаевич Раевский, «памятник 12-го года» по выражению Пушкина, 195 лет назад задержал со своим воинством врага на Московском направлении под Смоленском.

И вот тут сделаем первый привал. В июне 1812 года 16-летним юнцом в бою под деревней Салтановкой (у Могилева) старший сын знаменитого генерала — по устойчиво живущей и поныне легенде — выхватил знамя из рук убитого подпрапорщика и оказался в первых рядах русских воинов, под командой его отца штурмовавших мост. Это был звездный час молодого Раевского. Сей подвиг будет воспет даже Василием Жуковским.

Однако задумаемся над таким фактом раннего прикосновения этого человека к лаврам славы. Увы, оно не получило естественного продолжения, и вся последующая жизнь оказалась вечной, тщетной и опасной погоней за смерчем, полной горечи и иллюзий. Такие люди обычно несут в себе стойкий заряд зла и живут ощущением, что при раздаче даров в кулуарах театра жизни им однажды случайно досталась лишь одна контрамарка.

Почему в нашем случае лишь контрамарка? Ответ прост. В 1813 году генерал Н. Н. Раевский так ответил своему адъютанту поэту К. Батюшкову на его вопрос о воинских заслугах сыновей: «Правда, я был впереди. Но детей моих не было рядом в ту минуту... Весь анекдот был сочинен в Петербурге. Журналисты воспользовались удобным случаем».

Справедливости ради отметим, что 16-летний Александр Раевский все-таки был участником того сражения, но находился во время подвига с флагом в лесу с одним из ординарцев отца. Спустя много лет Пушкин помянет сей подвиг в лихую минуту с нескрываемым сарказмом.

«В 1820 г. Николай Раевский в письме к дочери Екатерине пишет о сыне: «Он не рассуждает, а спорит, и чем более он неправ, тем его тон становится неприятнее, даже до грубости. Таков его характер — у него ум наизнанку».

...Казалось, карьера прапорщика Александра Раевского тем не менее должна была быть успешной. Но после войны 1812 года последовали три пустопорожних года в расквартированном под Парижем корпусе. И Александр I так и не осчастливил Раевского престижным назначением. Отставным полковником, жестоко разочарованным в жизни, не более чем сыном знаменитого батюшки, Александр Раевский в 24 года увольняется из армии с загадочной формулировкой «До излечения».

Таким он и вступил в штатскую жизнь — желчным, издерганным отставником, неисправимым скептиком, который благодаря блестящему европейскому образованию, знатности и природному уму оказывал тлетворное, поистине демоническое влияние на юные неокрепшие души, в том числе и на молодого Пушкина, с которым впервые близко сошелся на Кавказских водах летом 1820 года.

Это о нем — по калькам той поры — поэт потом напишет: «...Чернокнижным языком усердно демонам молился». На Северном Кавказе Раевский лечил ногу и — между прочим — испытывал на излом струны сердца молодого Пушкина. Он любил «сажать» жертву на булавку и наблюдать, как в муках истекает слезами ее душа. Известный пушкинист Т. Цявловская точно охарактеризовала последствия их «задушевных» бесед на берегах Подкумка: «Язвительный Раевский в самом прямом смысле подавил волю Пушкина». Историк литературы Я. Грот придерживается той же точки зрения: «Заметив свое влияние на Пушкина, А. Н. Раевский вздумал представлять из себя ничем не довольного, разочарованного, над всем глумящегося человека».

Следующая встреча двух молодых людей произошла 20 ноября того же 1820 г. в украинском имении Давыдовых-Раевских в Каменке. Попав в окружение декабристов, оба гостя пытались на одной ночной сходке снискать доверие заговорщиков. Но якобинцы их разыграли. Раевского «развели» по причине элементарного недоверия к нему как к человеку, к которому ни у кого не лежала душа. А Пушкина просто решено было сохранить, оберечь от невзгод и возможных репрессий как будущую славу России.

ОДЕССКИЙ ЧЕТЫРЕХУГОЛЬНИК

Летом 1823 г. Пушкин по протекции друга его семьи А. Тургенева получает предписание на перевод из захолустного Кишинева в «заметно буржуазный» город Одессу, как ее охарактеризовал как-то князь П. Черкассий. Здесь, служа под началом губернатора Новороссийского края графа М. Воронцова, он начал вести веселую, разгульную жизнь — не вылезал из ресторации Оттона, часто посещал итальянскую оперу, азартно резался в карты, шлялся по бабам и испытывал судьбу, задирая ревнивых мужей.

Здесь же, в Одессе, он вновь повстречал Александра Раевского, чиновника по особым поручениям при губернаторе края графе М. Воронцове. Старший сын прославленного героя Отечественной войны 1812 г. приходился троюродным братом жене Воронцова Элиз и уже в течение нескольких лет был безнадежно влюблен в нее.

Пушкина влекло к этому желчному, умному, лишенному всяческих предрассудков человеку — «нагайке провидения». Спустив в кабаке грека Димитраки последнюю денежную купюру, Пушкин после полуночи обычно стучался в дом своего Яго, как называл Раевского приятель Пушкина Ф. Вигель.

Хозяин разливал в бокалы искрящееся Сен Пре, снимал очки, закуривал трубку и таинственно замолкал, сверля взглядом острых изжелта-коричневых глазок своего бледного, взволнованного гостя.

Пушкин никогда не выдерживал этой паузы — он вскакивал и дрожащей рукой тушил свечи. Однако верх в вольных разговорах обычно брал Раевский, вколачивая в сознание еще совершенно юного Пушкина скабрезные, попирающие общечеловеческую мораль, богопротивные идеи.

Его харизма поистине имела дарственную дьявола. Он впитал в себя все отрицательные черты будущего главного героя поэмы «Евгений Онегин»:

— Вы, милый друг, видимо, наивно полагаете, что чистая, земная любовь к матери — это нетленное, святое достояние человечества? А чем женщина заслужила это? — вкрадчивым, нежным тенорком вопрошал в абсолютной темноте Раевский. — Тем, что в течение девяти месяцев в пузыре с водой вас вынашивала в своем чреве? Много чести...

— Саша, дорогой мой, никто еще не смог доказать пока бессмертие души нашей. А то, о чем талдычат попы, так это же библейской давности изначально внушенный людям блеф. Кем? Людьми же...

Его воззрения, конечно же, были лишены внутренней мускулатуры, но для неофитов, впервые пригубивших чашу вседозволенности и едкого сарказма, они казались заманчивыми.

«Козни его, увы, были пагубны для... жертвы... Вздохи, сладкие мучения, восторженность Пушкина... служили ему беспрестанной забавой. Вкравшись в его дружбу, он... самым искусным образом дурачил его». (Член коллегии иностранных дел Ф. Вигель. Из «Записок».)

...Вспомним по этому случаю «Евгения Онегина» (черновая запись):

Мне было грустно, тяжко, больно,
Но, одолев меня в борьбе,
Он сочетал меня невольно
Своей таинственной судьбе...

И все же, как только в эту «дуэль» вмешалась женщина — Элиз Воронцова, соотношение сил резко изменилось. Раевский в начале декабря 1823 г. познакомил Пушкина с красавицей-полькой. Он полагал, что молодой поэт-повеса будет для него неким громоотводом от подозрений ревнивого мужа. И своего Раевский достиг. Но какой ценой! Элиз стала любовницей Пушкина, и, видимо, выполняя свои «особые поручения», «герой Могилева» через подлое посредничество адъютанта графа Воронцова барона Отто Франка элементарно сдал Пушкина «полумилорду».

Разразился скандал, и вскоре опальный поэт вынужден был покинуть Одессу, прекрасно отдавая себе отчет в том, кого за это следует «благодарить». Меж галстухами он вез в своем дорожном чемодане рукопись «Демона», прообразом героя которого по общепризнанной версии явился А. Н. Раевский.

Хитроумно предав своего «милого друга», Раевский тут же шлет ему вслед, в Михайловское, иезуитское послание, датированное 21 августа 1824 года. О, это письмо многого стоит! Обдуманно сделавший предательский поступок и стремящийся спутать карты, этот захолустный Мефистофель с едва скрытой угрозой упрекает поэта в ребячливости, взбалмошности: «Вы совершили большую оплошность, дорогой друг, не дав мне своего адреса и воображая, что я не сумею разыскать вас». Главная знаковая строка в письме такова: «Нельзя безнаказанно прожить вместе столько времени». Далее шли заверения в «братской дружбе», в уважении к таланту поэта и в том, что он, Раевский, будет писать Пушкину до тех пор, пока тот не вознамерится ответить. Это ж надо уметь так дружески «обнять», чтобы замаячил призрак реанимации от удушья!

«Ему свойственна была какая-то демоническая злоба, которая заставила его ненавидеть тех, кто делал ему добро, разрушать счастье везде, где бы он ни замечал его». (М. Юзефович, поэт, адъютант генерала Н. Н. Раевского).

Странное, более чем лицемерное письмо. Болезненная мания его автора не выпускать жертву из когтей своего «обаяния» видна невооруженным глазом. За этим посланием стоят, несомненно, злость и разочарование в исходе любовной дуэли, в которой Элиз Воронцова главный выстрел оставила все-таки за Пушкиным. После того как Поэт проигнорировал и это, и еще одно письмо Раевского в Михайловское, в душе последнего стала, по всей видимости, выкристаллизовываться неутолимая жажда мести. А тут еще и стихотворение «Коварность»:

 

Но если ты
 святую дружбы власть
Употреблял
 на злобное гоненье,
...Но если сам презренной
  клеветы
Ты для него невидимым
 был эхом,
Но если цепь ему накинул ты
И сонного врагу
 предал со смехом, —
...Ступай, не трать
 пустых речей.

ЧАС «ПИК ЯГО»

В 1834 году стараниями матери и друзей семьи Александру Раевскому государь милостиво разрешает поселиться в Москве. Он снимает дом на Б. Дмитровке и уже через полгода в салонных гостиных обретает репутацию Сатаны с Чистых прудов: его характер, его порочные наклонности ни на гран не изменились.

В том же году, 11 ноября, Раевский женится на незнатной и некрасивой дочери сибирского помещика-однодворца Екатерине Киндяковой, которая в течение многих лет была влюблена в другого. Родители ее избранника категорически отказались дать благословение на брак с девушкой из семьи, которая «специализировалась» на изготовлении тюфяков и сапожном деле. Екатерина доверилась Раевскому, тот долго и умело плел интригу сводника, «утешал» несчастную и в конце концов женился на ней сам. Он всегда умел воспользоваться патовой ситуацией.

Пушкин в течение 1834—1836 годов дважды встречался с Раевским в Москве и нашел своего «друга» заметно «приглупевшим». Пройдет десять месяцев, он заедет в Михайловское, и в черновике стиха «Вновь я посетил» появятся такие строки:

Видимо, Раевский не смог скрыть от Пушкина свои черные мысли, иначе не всколыхнулся бы в душе Поэта ил горечи давнего предательства. Как все-таки прав был Жюль Ренар, сказавший: «Держитесь от меня подальше, чтобы я мог вас уважать». Посему совершенно нелогичным представляется вывод автора книги «Раевские и Крым» Св. Беловой, так прокомментировавшей вопрос Пушкина о здоровье Раевского в письме к А. Дельвигу от 1826 г.: «Эта великодушная тревога освободила Поэта от ненависти к Раевскому». Сомнительно, и весьма.

...В начале мая 1836 года произошла последняя их встреча. В письме к жене Пушкин, правда, пишет, что Раевский уже «поумнел», и заодно, в своей проказливой и беспардонной манере, отмечает весьма сомнительные женские прелести Екатерины, избранницы Раевского. Это письмо дает основания предположить, что беседа Поэта с Раевским велась в чуть насмешливой манере. Это был как бы реванш Пушкина за те одесские ночи, когда пред «демоном мрачным» «ангел нежный главой поникшею сиял»...

В душе Александра Раевского снова вспыхнула зависть. В самом деле, кто он для России и кто — Пушкин? Кого из них предпочла главная женщина его жизни? Чья дочь все-таки София Воронцова? Кто отсидел в ссылке чуть больше года, а кто — целых шесть лет? И, наконец, Натали и Екатерина — какое может быть сравненье?

Именно в это время из Санкт-Петербурга в Москву стали просачиваться слухи о романе Натали с Д’Антесом. Можно предположить, что Раевский верный своим наклонностям наносить удары исподтишка, хорошо продумал, чем уязвить своего вечного соперника, как сыграть роль топора в руках судьбы...

«Он будет более нежели известен» (А. Пушкин в письме брату Льву от 24.10.1824 г.).

Что сегодня на стороне нашей версии? Кропотливые исследования привели российских почерковедов к выводу, что не крепостной какого-либо вельможи и не иноземец писали пасквили. Это был, во-первых, русский человек знатного происхождения; во-вторых, не старше 50 лет. В-третьих, отменно образованный и осведомленный о правилах придворного этикета. Все рассматриваемые ранее кандидатуры на «пост» пасквилянта сейчас решительно отметены.

Доводы сторонников исключительно с-петербургского происхождения подметных писем легко опровергаются. Исследователь И. Сидоров настаивает на том, что конверты, адресованные друзьям Пушкина с просьбой передать ему внутреннее письмо, одновременно сданные в мелочную лавку, непременно привлекли бы чье-то назойливое внимание. А невинное письмо из Москвы в Санкт-Петербург человеку, хорошо знавшему адрес Пушкина, для передачи ему, такое практиковалось довольно часто.

А уж подробностями о петербургских адресатах, друзьях Поэта по карамзинскому окружению отставной камергер Александр Раевский, свободно вхожий в Московское отделение министерства императорского двора (как носитель придворного звания, предполагавшего участие в подготовке аудиенций у царя), располагал несомненно. По чину он имел право полистать соответствующие «разборные» книги с адресами всех мало-мальски знатных особ России. Остальное уже было делом техники.

Интересно, что никто по сей день не удосужился сверить почерки архивных «мокрых» писем А. Раевского с текстом сочинителя пасквилей. А стоило бы это сделать. Хотя бы для того, чтобы версия «враг более нежели друг» набрала бы наконец свою критическую массу. Или, наоборот, отпала.

В 16 лет и Александр Пушкин, и Александр Раевский, образно говоря, были осенены знамением Судьбы. Знамя русской ратной славы на поле брани вознес, выхватив его из рук убитого подпрапорщика, Раевский. Знамя славы отечественной поэзии из рук уходящего в историю вместе с русским классицизмом Гаврилы Державина принял Пушкин. Но гипотетическому подвигу первого суждено было стать штучным событием в его нескладной жизни. Литературному подвигу второго судьба уготовила громкую славу в веках. Улавливаете разницу? Ее субстанцией (это всего лишь, подчеркну, авторская точка зрения) в течение четырнадцати лет подпитывалась демоническая сущность души Раевского, понуждая его время от времени к резким движениям, которые трудно назвать иначе, чем низостью.

А Пушкин так и остался Высоким.

 

Леонид СОМОВ журналист из Севастополя