Тем людям, которые застали Пушкина в полном могуществе его творческой деятельности, трудно представить себе надежды и степень удовольствия, какие возбуждены были в публике его первыми опытами, - говорит П. В. Анненков.- Стих Пушкина, уже подготовленный Жуковским и Батюшковым, был в то время еще неправилен, очень небрежен, но лился из-под пера автора, по-видимому, без малейшего труда... Казалось, язык поэзии был его природный язык». Замечательно развита была уже тогда способность Пушкина говорить звуком голоса, к которому он в данный момент внутренним слухом прислушивался, не лишая его притом неповторимого пушкинского тембра и тем предавая ему оригинальную прелесть.

П. Липранди, «Русский Архив», 1866 (Декабрь 1821 г. Поездка Пушкина с подполковником И. П. Липранди по Бессарабии) <В Измаиле>.

Я возвратился в полночь, застал Пушкина на диване с поджатыми ногами, окруженного множеством лоскутков бумаги. Он подобрал все кое-как и положил под подушку... Опорожнив графин Систовского вина, мы уснули. Пушкин проснулся раньше меня. Открыв глаза, я увидел, что он сидел на вчерашнем месте, в том же положении, совершенно еще не одетый, и лоскутки бумаги около него. В этот момент он держал в руке перо, которым как бы бил такт, читая что-то; то понижал, то подымал голову. Увидев меня проснувшимся же, он собрал свои лоскутки и стал одеваться.

«Утро Пушкин посвящал литературным занятиям,- пишет П. В. Анненков,- созданию и приуготовительным его трудам, чтению, выпискам, планам. Осенью - эту всегдашнюю эпоху его сильной производительности, он принимал чрезвычайные меры против рассеянности и вообще красных дней: он не покидал постели или не одевался вовсе до обеда. По замечанию одного из его друзей, он и в столицах оставлял до осенней деревенской жизни исполнение всех творческих своих замыслов и в несколько месяцев сырой погоды приводил их к окончанию. Пушкин был, между прочим, неутомимый ходок пешком и много ездил верхом, но во всех его прогулках поэзия неразлучно сопутствовала ему. Раз, возвращаясь из соседней деревни верхом, обдумал он всю сцену Димитрия с Мариной в «Годунове». Какое-то обстоятельство помешало ему положить ее на бумагу тотчас же по приезде, а когда он принялся за нее через две недели, многие черты прежней сцены изгладились из памяти его. Он говорил потом друзьям своим, восхишавшимся этою сценою, что первоначальная сцена, совершенно оконченная в уме его, была несравненно выше, несравненно превосходнее той, какую он написал».

А. Д. Скоропост, заштатный псаломщик, по записи послушника Святогорского монастыря Владимирова, «Русский Архив», 1892

Пушкин за время этих двух лет дома вел жизнь однообразную; все, бывало, пишет что-нибудь или читает разные книги. К нему изредка приезжали его знакомые, иногда приходили монахи из монастыря, а если он когда выходил гулять, то всегда один и обязательно всегда пешком. Он любил гулять около крестьянских селений и слушал крестьянские рассказы, шутки и песни. В свое домашнее хозяйство он не входил никогда, как будто это не его дело и не он хозяин. Во время бывших в Святогорском монастыре ярмарок Пушкин любил ходить, где более было собравшихся старцев (нищих). Он, бывало, вмешается в их толпу и поет с ними разные припевки, шутит с ними и записывает, что они поют, а иногда даже переодевался в одежду старца и ходил с нищими по ярмарке... На ярмарке его всегда можно было видеть там, где ходили или стояли толпою старцы, а иногда он ходил задумавшись, как будто кого или чего ищет.

И. И. Лапин, торговец из г. Опочки, «Дневник»

1825 год... 29 маия в Святых Горах был о девятой пятницы <на Святогорской ярмарке> ... и здесь имел щастие видеть Александру Сергеевича Г-на Пушкина, которой некоторым образом удивил странною своею одеждою, а на прим(ер). У него была надета на голове соломенная шляпа - в ситцевой красной рубашке, опоясовши голубою ленточкою, с железною в руке тростию с предлинными чор(ными) бакинбардами, которые более походят на бороду...

И. И. Пущин. «Записки о Пушкине», 1858

Не было силы остановить лошадей у крыльца, протащили мимо и засели в снегу нерасчищенного двора… Я оглядываюсь: вижу на крыльце Пушкина, босиком, в одной рубашке с поднятыми вверх руками. Не нужно говорить, что тогда во мне происходило. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. Смотрим друг на друга, целуемся, молчим. Он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думал об заиндевевшей шубе и шапке. Не знаю, что делалось. Прибежавшая старуха застала нас в объятиях друг друга в том самом виде, как мы попали в дом: один - почти голый, другой - весь забросанный снегом. Наконец пробила слеза (она и теперь, через тридцать три года, мешает писать в очках), мы очнулись. Совестно стало перед этою женщиной, впрочем, она все поняла. Я тотчас догадался, что это добрая его няня, столько раз им воспетая, чуть не задушил ее в объятиях.

Н. Н. Киселева (Ушакова), в передаче ее сына Н. С. Киселева

Впечатление, произведенное на публику появлением Пушкина в московском театре после возвращения из ссылки, может сравниться только с волнением толпы в зале Дворянского собрания, когда вошел в нее А. П. Ермолов, только что оставивший кавказскую армию. Мгновенно разнеслась по зале весть, что Пушкин в театре; имя его повторялось в каком-то общем гуле; все лица, все бинокли были обращены на одного человека, стоявшего между рядами и окруженного густой толпой.

«НЯНЕ», 1826, Москва.

Подруга дней моих суровых,
Голубка дряхлая моя!
Одна в глуши лесов сосновых
Давно, давно ты ждешь меня.
Ты под окном своей светлицы
Горюешь, будто на часах,
И медлят поминутно спицы
В твоих наморщенных руках.
Глядишь в забытые вороты
На черный отдаленный путь;
Тоска, предчувствия, заботы
Теснят твою всечасно грудь.
То чудится тебе...

Арина Родионовна - ПУШКИНУ, 30 января 1827 г., из Михайловского (Писано под ее диктовку деревенским грамотеем)

Имею честь поздравить вас с прошедшим новым годом, и желаю я тебе, любезному моему благодетелю, здравия и благополучия, а я вас уведомляю, что я была в Петербурге, и об вас никто не может знать, где вы находитесь, и твои родители об вас соболезнуют, что вы к ним приедете... Любезный друг, я цалую ваши ручки с позволения вашего сто раз и желаю вам то, чего и вы желаете, и пребуду к вам с искренним почтением Арина Родивоновна.

Арина Родионовна - ПУШКИНУ, 6 марта 1827 г., из Михайловского

Любезной мой друг, Александр Сергеевич, я получила ваше письмо и деньги, которые вы мне прислали. За все ваши милости я вам всем сердцем благодарна; вы у меня беспрестанно в сердце и на уме, и только когда засну, забуду вас и ваши милости ко мне... Приезжай, мой Ангел, к нам в Михайловское,- всех лошадей на дорогу выставлю. Я вас буду ожидать и молить Бога, чтобы Он дал нам свидеться... Прощайте, мой батюшка, Александр Сергеевич. За ваше здоровье я просвирку вынула и молебен отслужила: поживи, дружочек, хорошенько,- самому слюбится. Я, слава Богу, здорова, цалую ваши ручки и остаюсь вас многолюбящая няня ваша Арина Родивоновна.

«26 мая 1829 года»
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучной жизни шум.

Это стихотворение помечено 26 мая - день рождения Пушкина, а неделей раньше «Воспоминание»: «Когда для смертного умолкнет шумный день…».

В конце 1829 года «Дар напрасный…» был напечатан в «Северных цветах».

Не напрасно, не случайно -
Жизнь от Бога мне дана,
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.
Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.
Вспомнись мне, Забвенный мною!
Просияй сквозь сумрак дум,-
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум.

Пушкин почувствовал необходимость немедленного ответа. 19 января помечены его «Стансы», опубликованные в «Литературной газете».

А. Г.

Стансы

В часы забав иль праздной скуки
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.
Но и тогда струны лукавой
Невольный звон я прерывал,
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.
Я лил потоки слез нежданных,
И ранам совести моей,
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.
Твоим огнем душа палима
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт.

Заметим, что эта, привлекшая к себе внимание, переписка повторяет (перекликаясь в тексте) схему книги Иова: «Погибни день, в который я родился… день тот да будет тьмою» (а стих Пушкина озаглавлен датой его рождения!), «для чего не умер я, выходя из утробы…», «на что дан страдальцу свет… и жизнь огорченным душою…» (гл. 3), «я получил в удел месяцы суетные, и ночи горестные отчислены мне», «не буду же я удерживать уст моих, буду говорить в стеснении духа моего…», «опротивела мне жизнь… ибо дни мои суета…» (гл.7), «где после этого надежда моя… в преисподнюю сойдет она и будет покоится со мной во прахе…» (гл. 17) и т.д. Иов осмеивает мудрость друзей то упрекающих, то утешающих его - он ищет истинного Бога.

Филарет, почувствовав подтекст Пушкинского стиха, тактично, не становясь в позу Господа «отвечающего из бури» и не уподобляясь нравоучению Елифаза, завершает сюжет Иова, обращаясь к следующей (по Библии) книге - Псалтири, в последней его строке переложение 50-го (вошедшего в покаянный канон) псалома: «Сердце чисто созижди во мне, Боже…» Книга Иова заканчивается покаянием. Господь дарует ему многочисленное потомство.

А. Г.

Свадьба состоялась в Москве 18 февраля в церкви Большого Вознесения у Никитских Ворот. Невольно вспоминается утверждение Пушкина о том, что в его жизни особое место занимает день Вознесения. Он даже собирался построить в Михайловском церковь во имя Вознесения Господня: « Ты понимаешь,- говорил он одному другу,- что это не может быть делом одного случая». Во время бракосочетания произошли явления, смутившие суеверного Пушкина: кольцо его при обмене кольцами упало на пол, крест был задет Пушкиным и уронен им с аналоя, свеча его погасла... «Toutes les mauvaises augures» (все дурные предзнаменования - фр.) - сказал Пушкин.

Рассказ цыганки Татьяны Демьяновой, в передаче Б. М. Маркевича, 1885

Тут узнала я, что он жениться собирается на красавице, на Гончаровой. Ну и хорошо, подумала, господин он добрый, ласковый, дай ему Бог совет да любовь. И не чаяла я его до свадьбы видеть, потому, говорили, все у невесты сидит, очень в нее влюблен. Только раз, вечерком,- аккурат два дня до его свадьбы оставалось,- зашла я к Нащокину с Ольгой. Не успели мы и поздороваться, как под крыльцо сани подкатили, и в сени вошел Пушкин. Увидал меня из сеней и кричит: «Ах, радость моя, как я рад тебе! здорово, моя бесценная!» - поцеловал меня в щеку и уселся на софу. Сел и задумался, да так будто тяжко, голову на руку опер, глядит на меня: «Спой мне,- говорит,- Таня, что-нибудь на счастье; слышала, может быть, я женюсь?» - «Как не слыхать,- говорю,- дай вам Бог, Александр Сергеевич».- «Ну, спой мне, спой!» - «Давай,- говорю,- Оля, гитару, споем барину! ..»

Ах, матушка, что так в поле пыльно?
Государыня, что так пыльно?
Кони разыгрались...
А чьи-то кони, чьи-то кони?
Кони Александра Сергеевича...

Пою я эту песню, а самой-то грустнехонько, чувствую, и голосом то же передаю, уж как быть, не знаю, глаз от струн не подыму... Как вдруг слышу, громко зарыдал Пушкин. Подняла я глаза, а он рукой за голову схватился, как ребенок плачет... Кинулся к нему Павел Воинович: «Что с тобой, что с тобой, Пушкин?» - «Ах,- говорит,- эта песня всю мне внутрь перевернула, она мне не на радость, а большую потерю предвещает!..»

И. А. Гончаров, «Воспоминания»,
В Университете

Когда Пушкин вошел с министром Уваровым, для меня точно солнце озарило всю аудиторию: я в то время был в чаду обаяния от его поэзии. Перед тем однажды я видел его в церкви, у обедни - и не спускал с него глаз. Черты его лица врезались у меня в памяти... Среднего роста, худощавый, с мелкими чертами смуглого лица. Только когда вглядишься пристально в глаза, увидишь задумчивую глубину и какое-то благородство в этих глазах, которых потом не забудешь. В позе, в жестах, сопровождавших его речь, была сдержанность светского, благовоспитанного человека.

В. А. Нащокина, «Воспоминания о Пушкине», 1898

Волнение мое достигло высшего предела. Своей наружностью и простыми манерами, в которых, однако, сказывался прирожденный барин, Пушкин сразу расположил меня в свою пользу. Несколько минут разговора с ним было достаточно, чтобы робость и волнение мои исчезли. Я видела перед собою не великого поэта Пушкина, о котором говорила тогда вся мыслящая Россия, а простого, милого, доброго знакомого.

Пушкин был невысок ростом, шатен с сильно вьющимися волосами, с голубыми глазами необыкновенной привлекательности. Я видела много его портретов, но с грустью должна сознаться, что ни один из них не передал и сотой доли духовной красоты его облика,– особенно его удивительных глаз. Это были особые, поэтические, задушевные глаза, в которых отражалась вся бездна дум и ощущений, переживаемых душою великого поэта. Других таких глаз я во всю мою долгую жизнь ни у кого не видала. Говорил он скоро, острил всегда удачно, был необыкновенно подвижен, весел, смеялся заразительно и громко, показывая два ряда ровных зубов...

М. И. Осипова, в передаче М. И. Семевского, 1866

Какой он был живой! Уж в последствии, когда он приезжал сюда из Петербурга, едва ли уж не женатый, сидит как-то в гостиной, шутит, смеется; на столе свечи горят; он – прыг с дивана да через стол и свечи-то опрокинул. Мы ему говорим: «Пушкин, что вы шалите так, пора бы остепениться», - а он смеется только.

И. С. Тургенев, «Литературные и житейские воспоминания», 1898 (Литературный вечер у Плетнева)

В двенадцатом часу вечера, почти после всех, я вошел в переднюю вместе с Кольцовым, которому предлагал довезти его до дому – у меня были сани. Он согласился и всю дорогу покашливал и кутался в свою худую шубенку. Я его спросил, зачем он не хотел прочесть вою «Думу»… «Что же это я стал бы читать-с, - отвечал он с досадой, - тут Александр Сергеевич только что вышел, а я бы читать стал! Помилуйте-с!»

А. О. Смирнова, «Записки», 1826-1845 гг.

Он улыбнулся очень, очень грустно.

- А пока – во мне сидит убеждение, что какой-то Рок удерживает меня в Петербурге, когда мне именно теперь бы следовало уехать с женой в деревню, по крайней мере на год. Но это невозможно.

После этого он, по своему обыкновению, начал шутить, трунить над своими предчувствиями.

1836 г.

М. Ю. Лермонтов, «Смерть поэта», 1837 г.

...Его убийца хладнокровно
Навел удар… спасенья нет:
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет.

В. И. Даль, из дневника

Пульс сделался ровнее, реже и гораздо мягче; я ухватился, как утопленник за соломинку, и, обманув и себя и друзей, робким голосом возгласил надежду. Пушкин заметил, что я сталдобрее, взял меня за руку и сказал: «Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?» – «Мы за тебя надеемся еще, право, надеемся!» – Он пожал мне руку и сказал: «Ну, спасибо». Но, по-видимому, он однажды только и обольстился моею надеждою; ни прежде, ни после этого он ей не верил; спрашивал нетерпеливо: «А скоро ли конец?», и прибавлял еще: «Пожалуйста, поскорее!..» Когда тоска и боль его одолевали, он крепился усильно, и на слова мои: терпеть надо, любезный друг, делать нечего; но не стыдись боли своей: стонай, тебе будет легче,– отвечал отрывисто: «Нет, не надо; жена услышит, и смешно же это, чтобы этот вздор меня пересилил!» Он продолжал по-прежнему дышать часто и отрывисто; его тихий стон замолкал на время вовсе.

Пульс стал упадать и вскоре исчез вовсе, и руки начали стыть. Ударило два часа пополудни 29 января – и в Пушкине оставалось жизни только на три четверти часа. Бодрый дух все еще сохранял могущество свое; изредка только полудремота, забвенье на несколько секунд туманили мысли и душу. Тогда умирающий, несколько раз, подавал мне руку, сжимал и говорил: «Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше; ну, пойдем». Опамятовавшись, сказал он мне: «Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу по этим книгам и полкам, высоко – и голова закружилась». Раза два присматривался он пристально на меня и спрашивал: «Кто это, ты?» – Я, друг мой.– «Что это,– продолжал он,– я не мог тебя узнать!» Немного погодя, он опять, не раскрывая глаз, стал искать мою руку и, потянув ее, сказал: «Ну, пойдем же, пожалуйста, да, вместе». Я подошел к В. А. Жуковскому и графу Виельгорскому и сказал: «Отходит!» Пушкин открыл глаза и попросил моченой морошки; когда ее принесли, то он сказал внятно: «Позовите жену, пусть она меня покормит». Наталья Николаевна опустилась на колени у изголовья умирающего, поднесла ему ложечку, другую – и приникла лицом к челу мужа. Пушкин погладил ее по голове и сказал: «Ну ничего, слава Богу, все хорошо».

В. А. Нащокина, «Воспоминания о Пушкине», 1898

Вечером у меня внизу сидели гости; Павел Воинович был у себя наверху в кабинете*. Вдруг он входит ко мне в гостиную, и я вижу: на нем, что называется, лица нет. Это меня встревожило, и я обратилась к нему с вопросом: что случилось? – «Каково это? – ответил мой муж.– Я сейчас слышал голос Пушкина. Я слегка задремал на диване у себя в кабинете и вдруг явственно слышу шаги и голос: «Нащокин дома?». Я вскочил и бросился к нему навстречу. Но передо мною никого не оказалось. Я вышел в переднюю и спрашиваю камердинера: «Модест, меня Пушкин спрашивал?». Тот, удивленный, отвечает, что кроме него никого не было в передней и никто не приходил. Я уже опросил всю прислугу. Все отвечают, что не видели Пушкина... Это не к добру, – заключил Павел Воинович. – С Пушкиным приключилось что-нибудь дурное! ..»

Пушкин скончался 29 января в 2 ч. 45 мин. пополудни после тяжких мучений, длившихся почти двое суток. На лице его не отразились перенесенные страдания: оно, по свидетельству друзей, присутствовавших при кончине, было прекрасно какою-то особенною, необыкновенною красотою. Княгиня Вяземская говорила, что «нельзя забыть божественного спокойствия, разлившегося по лицу Пушкина» (Бартенев). «Если бы вы были здесь со Смирновым,– писала А. О. Смирновой в Париж Ек. Н. Мещерская Карамзина,– то были бы поражены, как и мы, величественною красотою его мертвого лица, несмотря на все страдания. Оно было торжественно и в то же время серьезно, на челе – мысль, на устах – чистота; они как бы говорили, что он отошел в вечность с великою исполнившеюся надеждою. И его смели обвинять в безбожии, в безнравственности!». «Когда все ушли, я сел перед ним,– писал Жуковский Сергею Львовичу,– и долго, один, смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти.

... Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это был не сон и не покой... Нет! Какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось спросить: что видишь, друг? И что бы он отвечал мне, если бы мог на минуту воскреснуть? вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих. В эту минуту, можно сказать, я видел самое смерть, божественно тайную, смерть без покрывала. Какую печать наложила она на лицо его и как удивительно высказала на нем и свою и его тайну. Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видел я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскакивала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти.

А. И. Тургенев, «Дневник»,
дополнено по письму А. И. Тургенева к А. И. Нефедьевой от 9 февраля 1837 года.

6 февраля, в 6 часов утра, отправились мы – я и жандарм – опять в монастырь,– все еще рыли могилу; моим гробокопателям помогали крестьяне Пушкина, узнавшие, что гроб прибыл туда; мы отслужили панихиду в церкви и вынесли на плечах крестьян и дядьки гроб в могилу немногие плакали. Я бросил горсть земли в могилу; выронил несколько слез и возвратился в Тригорское. Там предложили мне ехать в Михайловское, и я поехал с милой дочерью, несмотря на желание и на убеждение жандарма не ездить, а спешить в обратный путь. Дорогой Марья Ивановна объяснила мне Пушкина в деревенской жизни его, показывала урочища, любимые сосны, два озера, покрытых снегом, и мы вошли в домик поэта, где он прожил свою ссылку и написал лучшие стихи свои. Все пусто. Дворник, жена его плакали.

Е. А. Баратынский – князю П. А. Вяземскому, 1837

Пишу к вам под громовым впечатлением, произведенным во мне и не во мне одном ужасною вестью о погибели Пушкина. Как русский, как товарищ, как семьянин скорблю и негодую… Не могу выразить, что я чувствую; знаю только, что я потрясен глубоко и со слезами, ропотом, недоумением, беспрестанно себя спрашиваю: зачем это так, а не иначе?