Одно из наиболее значимых и вместе с тем трагических откровений, которые суждено было возвестить в мировой истории русскому народу, оказалось связано с тем, что именно Россия стала страной, в которой в ХХ веке была предпринята первая и наиболее последовательная попытка воплощения в исторической действительности коммунистической утопии. Однако именно русским религиозным философам, подчас, за многие годы до утверждения в стране коммунистического режима пришлось впервые поставить вопрос о присутствии в более чем тысячелетнем культурно-историческом развитии России и в воспринимавшей себя в качестве православной религиозной ментальности русского народа очевидных предпосылок распространения и утверждения в стране идей коммунизма.

    

Осуществляя глубокий и всесторонний анализ всех основополагающих тенденций культурно-исторического развития России, представители русской религиозно-философской мысли опирались в процессе этого анализа на выводы широкого круга специальных научно-исследовательских дисциплин, ставивших своей целью изучение России в самых разнообразных аспектах ее исторического бытия. Тем самым уже в первой половине ХХ века целой плеядой весьма различных по особенностям своих творческих {65} дарований русских религиозных философов был применен получивший впоследствии наименование "комплексного" метод исследования России как особого типа цивилизации. Придавая при этом особое значение вопросу о генезисе культурно-исторических предпосылок распространения идей коммунизма в России, представители русской религиозно-философской мысли стремились обнаружить его истоки в разнообразных, подчас уходивших в далекое прошлое особенностях исторического развития страны.

    

Так, традиционно во многом определявшее и часто мифологизировавшее мировоззрение как русского народа, так и русской интеллигенции понятие "земли" в своем конкретном значении в реальной, а не идеологически вымышленной русской истории могло оказываться существенным социально-психологическим стимулом "чернопередельческих", протокоммунистических настроений русского самосознания.

    

"Читая любую русскую историю, получаешь впечатление, что русский народ не столько завоевывал землю, сколько без боя забирал ее в плен - писал Ф.А. Степун. - Эта военнопленная земля и работала на русский народ, работала без того, чтобы он сам на ней по настоящему работал. Тот постоянный колонизационный разлив России, неустанный прилив хлебородных равнин, которые приходилось наспех заселять и засеивать, лишал русский народ не только необходимости, но и возможности заботливого и тщательного труда на земле. Кое как бередили все новую и новую целину, и в смутном инстинкте государственного {66} строительства брали с нее ровно столько, сколько требовалось, дабы осмыслить и оправдать дальнейшее продвижение. Так столетиями создавался в России стиль малокультурного, варварского хозяйствования, психология безлюбовного отношения к любимой земле, ощущение в качестве земли-кормилицы не столько собственной земли под сохой, сколько земли за чертой своей собственности: Тяга к земле на горизонте характерна для крепостного сознания вряд ли меньше, чем для сознания колонизаторского. Не в меньшей степени, чем народ-колонизатор, тянется крепостной народ всеми помыслами души от своей насиженной земли к какой-то не своей, далекой земле. Неважно, что далекая земля была далека для крепостного не в географическом, а в хозяйственно-правовом смысле; что своя близкая и не своя далекая земля для него не две разные земли, а одна и та же земля в двух разных смыслах: своя, в смысле той, на которой он из поколения в поколение трудится; далекая, чужая - в смысле той, которой он не владеет, но которой жаждет владеть" (1).

    

Столь во многом обусловленное своеобразием "собирательно земельного", исполненного внешних войн и внутреннего закрепощения исторического развития России восприятие "земли" как социально-психологической реальности не могло не обусловить соответствующие особенности в восприятии "земли" как реальности имущественно-правовой, на что многократно указывал, пожалуй, самый юридически искушенный представитель русской религиозно-философской мысли И.А. Ильин. {67}

    

"Глубоко-существенный недуг в русском историческом правосознании - больное восприятие собственности и хозяйственного процесса:, - подчеркивал он. - Здесь следует искать корней в исконном русском "безнарядье": княжая усобица; татарские погромы с их всесметающей силою и двух-с-половинным вековым игом; система кормления, земельных раздач, пожалований и административной кривды; тяжелое бремя государственности; крепостное право и поземельная община - и, далее, в виде усиливающего порочного круга: расшатанное правосознание, экстенсивное хозяйствование и трикратная разорительная смута - все это подорвало в русских массах веру в нормальный хозяйственный труд, как источник имущественно-культурного благосостояния и склонность к интенсивно-трудолюбивому вложению себя в хозяйственный процесс. Русское простонародное правосознание искони привыкло не верить в "труды праведные", считая более доходным напор не на природу, а на имущество соседа - все равно богатого или бедного, а особенно богатого. Оно ценит в собственности - не воплощение своих предков и себя, не творчество, не качество:, но количество, объем, власть, почет и возможность разнуздания своих страстей" (2).

    

Являвшаяся наряду с "землей" одной из наиболее идеологизированных и даже мифологизированных категорией как народного, так и интеллигентского сознания "община" также во многом способствовала распространению в русском самосознании глубоко переживавшихся, хотя и смутно осмыслявшихся архетипов {68}  коммунистического мировоззрения. Тем более, что подавляющее большинство населения России во многих поколениях было воспитано традициями жизни сельской общины, часто являвшейся для него единственным социально-экономическим и нравственно-правовым институтом, который мог хотя бы отчасти смягчить суровые обстоятельства исторической жизни русского народа.

    

"Элемент социализма имелся в русской крестьянской общине, государственно-принудительной, бессрочной и ограничивающей свободное распоряжение землей, - писал И.А. Ильин. - Община казалась целесообразной и "социальной" потому, что связанные ею крестьяне старались преодолеть ее отрицательные стороны справедливым распределением пользуемой земли и несомого бремени (переделы по едокам и круговая порука). Но на деле это повело к аграрному перенаселению в общине и во всей стране, к экстенсивности и отсталости крестьянского хозяйства, к стеснению и подавлению личной хозяйственной инициативы, к аграрным иллюзиям в малоземельной крестьянской среде и потому к нарастанию революционных настроений в стране; ибо замаринованные в общине крестьяне воображали, будто в России имеется неисчерпаемый запас удобной земли, который надо только взять и распределить" (3).

    

Сочетавшаяся у русского крестьянства с низким уровнем хозяйственного развития приверженность к архаическим формам "общинного" общественного сознания осложнялась в России отсутствием на протяжении многих десятилетий государственной аграрной политики, ориентированной {69} на привнесение в русское сельское хозяйство передовых правовых принципов, которые могли бы стимулировать экономическую жизнь в крестьянской среде.

    

Лишь в ХIХ веке, хотя и со значительным опозданием правительством стала осуществляться политика, призванная восполнить социально-правовые "пробелы" русской истории и стимулировать развитие крестьянской собственности как правового института. При этом подобная политика часто встречала искреннее непонимание, а подчас и открыто враждебное к себе отношение как со стороны многочисленного крестьянства, так и со стороны еще весьма немногочисленной, но уже весьма активной радикальной интеллигенции. 

    

"Русское аграрное развитие : выработало в течение веков, предшествующих освобождению крестьян, аграрный строй, в котором вместо понятия крестьянской собственности господствовало понятие крестьянского надела - подчеркивал П.Б. Струве. - Тогда как западноевропейский феодально-крепостной строй в своих недрах выработал и прообразовал крестьянскую собственность {70}, в России именно этого не произошло : крестьянской собственности в России еще не существовало. Не существовало в том смысле, что институт собственности не сделался еще привычкой, не стал еще прочным регулирующим началом жизни народных масс... В России только в ХIХ веке государство сначала робко, в лице законодательства эпохи освобождение крестьян, а потом дерзновенно-революционно, в лице столыпинского законодательства, создавало крестьянскую собственность, между тем как на Западе в таких странах, как Франция и Германия, в недрах настоящего феодального строя, крестьянская собственность была прообразована, и потому освобождение крестьян на Западе было освобождением крестьянской собственности от лежащих на ней повинностей. В России же освобождение крестьян, помимо их личного освобождения от рабства распалось: 1. На наделение их землей по законодательству Александра II на весьма неопределенном полупубличном праве владения и 2. На наделение их более или менее настоящим правом, собственности по законодательству Столыпина..." (4).

    

Поражавшее мир темпами своего промышленного и финансового роста экономическое развитие России рубежа ХIХ-ХХ веков хотя и способствовало формированию в стране весьма влиятельного особенно экономически буржуазного класса, в то же время ограничивало его значение пределами еще не ставшей доминантой исторической жизни страны городской цивилизации. В то же время активно проявлявшиеся и в сознании основной массы городских низов стереотипы крестьянского сознания обусловливали глубокое недоверие и даже враждебность к этому, самому передовому даже с точки зрения постулатов марксизма экономическому классу российского общества того периода времени. "Новая выдвигаемая народом промышленная аристократия не успела организовать народной жизни, получить признание, не успела даже освободиться от дворянских влияний - писал Г.П. Федотов. - : Народ, порождающий из своей среды буржуазию не {71} научился уважать ее. Более близкая ему, чем дворянство и интеллигенция, она вызывала его зависть; поскольку же приобретала интеллигентский облик - разделяла судьбу господ" (5).

    

В значительно отстававшем от развития промышленности сельском хозяйстве процесс формирования столь необходимого для него среднего класса не имел вплоть до начала реформ П.А. Столыпина сколько-нибудь благоприятных перспектив. "Наш крестьянин не стал собственником-буржуа, каким должен быть всякий культурный мелкий земледелец, сидящий на своей земле и ведущий свое хозяйство, - отмечал П.Б. Струве. - У нас боялись развести сельский пролетариат и из-за этого страха не сумели создать сельской буржуазии. Лишь в эпоху уже после падения самодержавия государственная власть в лице Столыпина стала на этот единственно правильный путь" (6).

 

При этом столь старательно избегавшаяся властями пролетаризация крестьянства к началу ХХ века приобретала все большие масштабы, при которых безземельные крестьяне, нередко пополнявшие собой маргинальные слои городского населения и привносившие в только еще складывавшуюся социально-экономическую инфраструктуру городов деструктивные, "чернопередельческие" настроения, составляли почти одну треть населения страны.

Исполненное столь значительного своеобразия социально-экономическое и имущественно-правовое развитие России, усугубленное широко распространенными в начале ХХ века в народных массах усталостью и непониманием происходивших {72} в стране с калейдоскопической быстротой глубоких и разнообразных перемен  могло бы с большой вероятностью привести страну к революции, которая предстала бы перед миром, по словам С.Л. Франка, как "восстание крестьянства, победоносная и до конца осуществленная всероссийская пугачевщина начала ХХ века" (7).

 

Однако еще одно, также во многом уникальное обстоятельство исторического развития России не позволило грядущей русской революции принять идеологически аморфный облик всероссийской пугачевщины. Ибо, как справедливо отмечал П.Б. Струве, "в силу позднего развития русских идеологий под влиянием Запада, в русском образованном классе, социально являющемся особой разновидностью буржуазии, безусловно господствующим было социалистическое мировоззрение: Комбинация социализма образованных классов и отсутствия духа собственности в крестьянской массе создала ту духовную атмосферу, в которой протекла русская революция" (8).

Действительно, ставший на определенном этапе исторического развития России разновидностью духовно-мировоззренческого "морового поветрия" для русской интеллигенции социализм обнаружил в интеллигентском сознании наличие подобных народным протокоммунистических рудиментов, которые были обусловлены у народных масс архаичностью их сознания, но которые осмыслялись интеллигенцией в парадигме социалистической идеологии, казавшейся последним словом западной {73} общественной науки. "Роль, которую социализм был призван играть в России, определялась духовной и политической отсталостью России, - писал П.Б. Струве. - ... Все расчеты русского социализма были построены на отсталости и примитивности русских социальных и экономических условий, которую он, социализм, считал "спасительной" (9).

 

Подобного же мнения об обусловленности распространения в России социалистических представлений общей исторической отсталостью и архаичностью общественного сознания придерживался весьма отличавшийся от П.Б. Струве "левизной" своих политических взглядов и прошедший подобно ему период увлечения марксизмом Н.А. Бердяев. "Социалистические эксперименты над отсталой и бедной страной по существу реакционны, они отбрасывают назад и разлагают, - подчеркивал Н.А. Бердяев. - И русский революционный социализм, русское революционное народничество - порождение русской отсталости, русского экстенсивного хозяйствования, как материального, так и духовного" (10).

Являясь одним из крупнейших знатоков марксизма в истории русской политэкономической науки, С.Л. Франк многократно подчеркивал, что априорно присущее марксистской политической экономии превалирование идеи распределения над идеей производства делало созвучным марксизм и социализм вообще с примитивными уравнительными интеллигентскими представлениями и разрушительными "чернопередельческими" народными устремлениями. Тем самым в духовную {74} атмосферу России нагнеталась способная взорвать историческое бытие страны духовно-мировоззренческая "гремучую смесь" интеллигентского утопического социализма и первобытно-народного культурного нигилизма. "Социализм есть мировоззрение, в котором идея производства вытеснена идеей распределения, - писал С.Л. Франк. - :Теория хозяйственной организации социализма есть лишь техника социализма; душа социализма есть идеал распределения, и его конечное стремление действительно сводится к тому, чтобы отнять блага у одних и отдать их другим: Производство благ во всех областях жизни ценится ниже, чем их распределение: Но абсолютизация распределения и забвение из-за него производства или творчества есть философское заблуждение и моральный грех. Для того чтобы было что распределять, надо прежде всего иметь что-нибудь, а чтобы иметь - надо созидать, производить: Пора, наконец, понять, что наша жизнь не только несправедлива, но прежде всего бедна и убога; что нищие не могут разбогатеть, если посвящают все свои помыслы одному лишь равномерному распределению тех грошей, которыми они владеют" (11).

    

При этом значительные слои русской радикально настроенной интеллигенции, увлеченные идеями социализма, оказывались самоустраненными по принципиальному убеждению от какой бы то ни было созидательной "производящей" деятельности. А между тем именно подобная деятельность только и могла помочь русской интеллигенции преодолеть характерные для нее мировоззренческий {75} утопизм и социально-экономическую бездеятельность, а русскому народу выбраться из хозяйственно-культурной отсталости, на которой уже стали в начале ХХ века стали произрастать зловещие всходы не только культурного, но и религиозного нигилизма. Как справедливо отмечал еще в 1909 г. С.Л. Франк, "воинствующее социалистическое народничество не только вытеснило, но и морально очернило народничество альтруистическое, признав его плоской и дешевой "благотворительностью": Это отношение столь распространено и интенсивно в русской интеллигенции, что и сами "культурные работники" по большей части уже стыдятся открыто признать простой, реальный смысл своей деятельности и оправдываются ссылкой на ее пользу для общего дела всемирного устроения человечества" (12).

    

Подобные социально-психологические и имущественно-правовые особенности столь своеобразного хозяйственного развития России во многом обусловливали историческую ситуацию, когда неизбежные на данном уровне социально-экономического развития противоречия могли подтолкнуть общество к попытке революционного псевдоразрешения данных противоречий на основе реализации в исторической действительности принципов коммунистической утопии.

    

"Было бы совершенно неверно думать или утверждать, что социальная революция происходит или может произойти из-за неравномерного распределения собственности в стране, - писал И.А. Ильин, -: революция происходит не потому, что немногие имеют больше многих, а потому {76}, что в стране появляется множество людей (возможно масса), которые не находят здорового пути к производительному и благословенному труду: Но самым опасным социальное положение становится тогда, когда появляются большие слои населения, которые разучились понимать и забыли о том, какое стимулирующее влияние оказывает частная собственность, забыли о ее силе и значении: Неимущий утрачивает верное представление о собственности - творческое, любовное, созидательное, ответственное, жизненно-художественное. Тем самым частная собственность в его душе развенчана; инстинкт собственности становится вялым, плоским, бездумным, безответственным; собственность не воспринимается в свете производительности и совершенствования, а оценивается как возможность потребления и объект борьбы. Частная собственность как потребительская возможность означает не труд с полной отдачей, а наслаждение и обладание; она становится вопросом судьбы и власти, а в душах зарождается стремление к экспроприации!:Слабое или парализованное среднее сословие в стране - второе главное условие социальной революции" (13).

    

Однако в не меньшей степени чем социально-психологические и имущественно-правовые особенности экономического развития России начала ХХ века "вызыванию призрака коммунизма" должны были способствовать государственно-мировоззренческие и общественно-правовые особенности политического развития страны, отчетливо проявившиеся именно в этот исторический период. {77}

    

Глубокий и разносторонний анализ исторического формирования этих особенностей осуществлялся представителями русской религиозно-философской мысли на протяжении многих лет подчас с диаметрально противоположных политических позиций, которые занимали русские религиозные философы не смотря на в целом объединявшее их православное церковное мировоззрение. Тем поразительнее оказывалось тождество важнейших выводов, к которым приходили русские религиозные философы исследуя общественно-политические итоги культурно-исторического развития России в начале ХХ века.

     

Ярчайшей иллюстрацией подобного тождества могут послужить две пространные цитаты из произведений, принадлежащих творчеству двух весьма различных представителей русской религиозно-философской мысли - непосредственному участнику белого движения, относившемуся к умеренно-монархическому крылу русской политической эмиграции П.Б. Струве и не принимавшему участия в гражданской войне христианскому социалисту Г.П. Федотову.

    

"Несчастье России :состоит именно в том, что народ, население, общество (назовите, как хотите) не было в надлежащей постепенности привлечено и привлекаемо к активному и ответственному участию в государственной жизни и государственной власти, - писал П.Б. Струве. - Я выражаю это еще иначе: Ленин смог разрушить русское государство в 1917 г. именно потому, что в 1730 г. курляндская герцогиня Анна Иоанновна восторжествовала над князем Димитрием Михайловичем {78} Голицыным. Это отсрочило политическую реформу в России на 175 лет и обусловило собой ненормальное, извращенное отношение образованного класса к государству и государственности. В самом деле шляхетство после неудачи конституционных стремлений 1730 г. получило целый ряд льгот и прерогатив: Укрепление и усиление крепостного права есть то возмещение, которое власть дает дворянству за отказ от политических прав. Это есть как бы непосредственное следствие неудачи конституционалистов 1730 г., но это характерно для всего соотношения между властью и дворянством (а с дворянством почти вполне совпадал в то время образованный класс) на всем пространстве ХVIII века. И в первой половине XIX века отсрочка политической реформы и отсрочка отмены крепостного права взаимно обусловлены: Слишком поздно совершилась в России политическая реформа; слишком поздно произошла отмена крепостного права. И поэтому, когда наступил в России конституционный строй - между образованным классом и государством, т. е. Государственностью, лежала длинная историческая полоса взаимной отчужденности, тем более роковая, что за это время образованный класс изменил уже свой состав и свою природу. В то же время массы населения еще слишком недавно вышли из рабского состояния. Интеллигенция выросла во вражде к государству, от которого она была отчуждена, и в идеализации народа, который был вчерашним рабом, но которого в силу политических и культурных условий и своего и его развития, она не знала: Русская интеллигенция... {79} вращается почти исключительно в сфере отвлеченных идей политического и социального равенства, потому что, охраняя в неприкосновенности принцип неограниченной монархии, историческая власть логически вынуждается не допускать интеллигенцию к реальной государственной жизни и практической общественной работе. Между тем кадры интеллигенции все растут и растут, жизнь все усложняется и усложняется, как в России, так и на Западе. В царствование Александра II, в первой половине 60-х годов, и в особенности в начале 80-х годов ставится вопрос о политической реформе. В начале 60-х годов его ставит дворянское  движение, в начале 80-х годов он вытекает из борьбы радикальной, социалистически-настроенной интеллигенции с самодержавным правительством и идейно ставится передовыми земскими элементами. Ни в том, ни в другом случае власть не может решиться на политическую реформу: Между тем, по состоянию умов в интеллигенции, тогда еще не было поздно для того, чтобы умеренная политическая реформа - а только такая была возможна и разумна в России - была разумно и с удовлетворением воспринята интеллигенцией: То же следует сказать и о начале царствования Николая II. И тут власть могла взять инициативу в свои руки, и "общество" удовлетворилось бы умеренной реформой. Но опять эта возможность была упущена, и по мере отсрочки реальной реформы отвлеченные требования интеллигенции все возрастали: Октябрьская революция 1905 г., протекшая, действительно, в общем мирно и бескровно, могла принести России реально политическую {80} свободу и народное представительство в формах, соответствующих ее культурному уровню, и в то же время внести успокоение и удовлетворение в умы, но при двух условиях, которые не были выполнены. Первое состояло в том, чтобы власть искренно и бесповоротно встала на почву конституционных принципов, которые она провозгласила. Второе - в том, чтобы образованный класс в то же время понял, что после введения народного представительства и (хотя бы частичного) осуществления гражданских свобод опасность политической свободе и социальному миру угрожает уже не от исторической власти, а от тех элементов "общественности", которые во имя радикальных требований желают продолжать революционную борьбу с исторической властью: Вековым отчуждением от государства, обусловленным крайним запозданием политической реформы, в интеллигенции создавался и поддерживался революционизм. Наступила война. И тут опять повторилось то же самое. Власть не видела, что первым и главным ее союзником должны являться все государственно мыслящие элементы в стране. А с другой стороны, значительная часть государственно мыслящих элементов не понимала, что, каковы бы ни были ошибки и прегрешения власти, все-таки враг слева, в затаившемся, но работавшем в значительной мере на средства и под диктовку внешнего врага, Германии, интернационалистическом социализме и инородческом ненавистничестве России" (14). 

    

"Первый признак государственного упадка в России мы усматривали в политической атонии {81} дворянства. Заметное с конца ХVIII века явление это связано - отчасти, по крайней мере, - с крушением его конституционных мечтаний, - писал Г.П. Федотов. - Даже если мечтания эти не были ни особенно сильными, ни особенно распространенными, в интересах государства было привлечь дворянство как класс к строительству Империи: возложить на него бремя ответственности. Всенародное представительство в виде Земского Собора было невозможно с того момента, как все классы общества, кроме дворянства, остались за порогом новой культуры. Но дворянский сейм был возможен: Эта аристократическая (шведская) идея жила в век Екатерины (граф Панин), и в век Александра I (Мордвинов). Декабристы - значительная часть их - усвоили демократические идеи якобинства, беспочвенные в крепостной России. Но и среди них, а еще более в кругах, сочувствующих им, в эпоху Пушкина были налицо и трезвые умы, и крупные политические таланты, чтобы сомкнувшись вокруг трона, довести до конца роковое, но неизбежное дело европеизации России. :Трудности были - и немалые. Во-первых, политическая школа Запада угрожала превратить русский Земский собор в театр красноречия и борьбы за власть. Но правительство располагало еще большими славянофильскими ресурсами. Опершись на духовенство и купечество, он могло бы оживить древнюю легенду православного царя. Приобщая к реальной власти, то есть давая политические посты земским деятелям, наряду с бюрократией правительство вырвало бы почву у безответственной оппозиции. Вторая, и {82} несравненно большая трудность заключалась в свободном крестьянстве, которое не замедлило бы предъявить свои притязания на всю землю. Пришлось бы идти на ликвидацию дворянского землевладения гораздо решительнее, чем шли в действительности. Последствия были бы не из легких - сельскохозяйственные и общекультурные. Но жизнь показала, что этот процесс неотвратим. Россия должна была перестраиваться: из дворянской в крестьянско-купеческую. У власти был шанс сохранить в своих руках руководство этим процессом, проведя ликвидацию с возможной бережностью к старому культурному слою. Третьей опасностью являлся анархический нигилизм. Поскольку он отражал не реально-политические, а сектантски-религиозные потребности русской интеллигентской души, он не поддавался политическому излечению. Но в 60-х годах болезнь была в зародыше, и в условиях гражданского мира максималистские тенденции могли быть направлены по их подлинному религиозному руслу: Восьмилетие, протекшее между первой революцией и войной, во многих отношениях останется навсегда самым блестящим мгновение в жизни старой России. Точно оправившаяся после тяжелой болезни страна торопилась жить, чувствуя, как скупо сочтены ее оставшиеся годы. Промышленность переживала расцвет. Горячка строительства, охватившая все города, обещавшая подъем хозяйства, предлагавшая новый выход крестьянской энергии. Богатевшая Россия развивала огромную духовную энергию. Именно в это время для всех стал явен тот вклад в русскую культуру, который вносило русское {83} купечество. Университет, получивший автономию, в несколько лет создал поколение научных работников в небывалом масштабе. В эти годы университеты Московский и Петербургский не уступали лучшим из европейских. Помимо автономии и относительной свободы печати, научная ревность молодежи поддерживалась общей переоценкой интеллигентских ценностей. Вековое миросозерцание, основанное на позитивизме и политическом максимализме, рухнуло. Созревала жатва духа, возросшая из семян, брошенных в землю религиозными мыслителями ХIХ века. Православная Церковь уже собирала вокруг себя передовые умы, воспитанные в школе символизма или марксизма. Пробуждался и рос горячий интерес к России, ее прошлому, ее искусству. Старые русские города уже делались целью паломничества. В лице Струве и его школы - самой значительной школы этого времени - впервые после смерти Каткова возрождалась в России честная и талантливая консервативная мысль. Струве подавал руку Столыпину от имени значительной группы интеллигенции, Гучков - от имени буржуазии: Император Николай II имел редкое счастье видеть у подножия трона двух исключительных, по русской мерке, государственных деятелей: Витте и Столыпина: Они были совершенно разные, особенно в моральном отношении, люди. Но оба указывали монархии ее пути. Один - к экономическому возрождению страны через организацию сил промышленного класса, другой - к политическому возрождению России - в национально-конституционных формах. Николай II хотел принизить {84} Витте до уровня ловкого финансиста, а Столыпина - до министра полиции: Он жил реакционной романтикой, созвучной славянофильским идеалам, растоптанным его отцом и дедом. Лет сорок-тридцать тому назад они имели действенную силу. Теперь это была вредная ветошь, нелепый маскарад, облекавший гвардейского полковника в одежды московского царя: Монархия не могла править с Думами, состоящими из социалистов и республиканцев. Это ясно. Но она так же не доверяла Думе октябристов и националистов. Она вела в лице ее войну с консервативными силами страны - мелочную, нелепую, дискредитирующую и власть, и народное представительство. Народ приучался к мысли о бессилии и никчемности Думы, интеллигенция - к аполитизму" (15).

Конкретный государственно-политический вывод, содержавшийся в представленных выше выразительных и во многом созвучных характеристиках культурно-исторического развития России, можно было бы  дополнить и уточнить словами И.А. Ильина во многом отличавшегося по своим политическим взглядам от П.Б. Струве и Г.П. Федотова. "Сущность самодержавного строя сводится к систематическому отлучению "подданного" от власти и от государственного дела,- подчеркивал И.А. Ильин. - И это отлучение подрывает в корне самую сущность государства и правосознания. Отлучение "подданного" от государственной власти душит и уродует политическую жизнь народа. Ибо политическая жизнь не только не исчерпывается пассивным подчинением чужой воле, но прямо исключает такое подчинение. {85} Сущность ее состоит в самоуправлении, при котором каждый осязает в законе присутствие своей воли и своего разумения. Отлучение народа от власти ставит его во внеполитическое состояние: жизнь государства совершается где-то над ним, вне его; помимо его, и он узнает о ней только в порядке вынужденного повиновения: Народ воспитывается в слепоте: он или слепо благоговеет перед властью, или, озлобившись, слепо ненавидит ее: Он видит во власти не ответственное бремя, а выгодное преимущество, и в сущности, не умеет ни доверять ей, ни уважать ее, ни поддерживать ее. Народ вырастает в политической пассивности и государственном безразличии. И в минуту испытания он оказывается поистине политически недееспособным" (16).

 

Именно с этой "политической недееспособностью", характерной как для редко допускавшейся до государственного управления интеллигенции, так и для не стремившихся даже к местному самоуправлению народных масс, следовало связывать одну из основных причин приемлемости для значительной части российского общества патерналистско-тоталитарных тенденций коммунистического утопизма в области государственной жизни.

Уделяя значительное внимание исследованию социально-экономических и государственно-политических аспектов исторического развития России с точки зрения формирования в нем предпосылок распространения коммунистической идеологии, представители русской религиозно-философской мысли все же большее внимание уделяли изучению этно-культурных и {86} общественно-психологических аспектов этого развития, часто используя при этом метод сравнительного анализа цивилизационных парадигм России и Запада.

    

"От рождения германских государств в раннем средневековье религиозный дух Запада направлялся на формирование нравов и правовых отношений, - писал С.Л. Франк. - ... Церковь формировала жизнь, которая во всех государственной, нравственной и гражданской областях покоилась на религиозных основах. Вера в эти основы так прочно вошла в душу европейца, что после разрушения теократического фундамента жизни осталась неприкосновенной как известные "священные принципы", нормирующие жизненное устройство. Все, даже совершенно светские принципы - право собственности, частное право, парламентаризм -: являются законными наследниками этого религиозно теократического духа, несмываемые следы которого до сих пор несет на себе понимание жизни европейца. Это стало основой глубокого, светского социально политического консерватизма, который отличает европейскую жизнь даже после отмирания религиозного регулирования государственной и общественной жизни и сохраняет ее и ныне от уничтожения анархически-революционными тенденциями: Совершенно иное в России. Большая духовная энергия, черпаемая из неиссякаемого источника православной веры направлялась в глубины духовной жизни, не участвуя заметно в формировании гражданской и государственной жизни. Частью по этой причине, частью в следствие особенностей русского национального характера, связанного с русской {87} религиозностью, русской душе остается совершенно чуждой до сегодняшнего момента мораль и право в светском смысле, как независимые от религии; типичный русский не верит в какие-либо автономные, на самих себе покоящиеся ценности и идеалы гражданской и государственной жизни: Единственная вера, на которой держалась вся государственная и правовая жизнь до революции - это религиозная вера в монархию, в "Батюшку-Царя", как носителя религиозной правды во всех земных начинаниях" (17).

    

Казавшаяся почти идиллической не только славянофильствовавшим современникам картина "православного царства" как идеального первообраза российской государственности и общественности, веками вдохновлявшая архаичное, во многом мифологизированное сознание народных масс, в действительности скрывала за собой зловещую, отстоящую от магистрального хода русской истории реальность. "Россия представляла собой темное мужицкое царство с самодержавным царем во главе, - отмечал Н.А. Бердяев. - Сама идеология самодержавия была у нас народнической. Сильна у нас была вера в то, что Россия навеки должна остаться естественным, органическим мужицким царством, которое раскроет из себя высшую правду. Культурный же слой был у нас очень тонок, чувствовал себя потерянным в таинственной необъятности мужицкого царства и из чувства самосохранения искал опоры в этом царстве, идеализировал народную стихийность, пытался подслушать ее понимание правды" (18). {88}

    

Именно эта в своей сущности органичный для русского массового сознания культурно-исторический идеал "народного царства" оказалась способным сформировать в русской истории тип человеческой личности, который наиболее соответствовал патерналистским установкам коммунистического тоталитаризма. 

    

Подобное соответствие выражалось прежде всего в том, что вся предшествовавшая традиция государственно-правовой и общественно-политической культуры представлялась излишней "барской" или "буржуйской" роскошью, чуждой подлинным, никак не затронутым этой культурой стихийным началам "народного царства" или "рабоче-крестьянского братства". В этом "царстве" или "братстве" наряду с "царем-батюшкой", впрочем, весьма отличном от реальных российских самодержцев, или с "отцом и учителем", впрочем весьма непохожем на реальных генеральных секретарей, должен будет властвовать "лихой русский мужик", инстинктивно чувствующий в чем состоит его "народное благо". При этом "народное благо" часто отождествлялось в массовом сознании то с разнуздывавшей низменные страсти народной души вольницей, то с "по справедливости" подавлявшем эту вольницу, а заодно и растаптывавшим саму народную душу деспотизмом.

    

"От безграничной природы, от территориальной раскинутости, от экстенсивной религиозности, от низкой духовной культуры, от ига татар, от семейного и политического подавления, от затянувшегося крепостного строя, от телесного наказания, - писал И.А. Ильин, - русский {89} человек имеет слабое, поврежденное чувство собственного духовного достоинства, и благодаря этому корень его гражданственности немощен и хил: он умеет хвастаться и тщеславиться, но не умеет уважать себя и блюсти свое достоинство: Не видя своего духовного достоинства, он не видит и достоинства духа и духовной культуры вообще, а потому не имеет верной и руководящей градации жизненных ценностей и меряет в жизни всё- не достоинством, а силою. Вот почему-как личность, он столь склонен к неуважаемому поведению (он пьянствует, буйствует, сквернословит, мешает религию с развратом, и в лучшем случае бросается из всепопирающей оргии в оковы епетимии); как гражданин, он считает преступление не постыдным, но делом удали; на протяжении всей истории он лёгок в клятвопреступлении; он сочетает чванство с раболепием; он то льстиво покорен, затаив обиду и месть, то впадает в бессмысленный и беспощадный бунт... Вот почему русский человек, как гражданин - искони идеализировал преступление и разбой и строил государство в опеке и надзоре" (19).

 

Как уже указывалось выше, перспектива будущей коммунистической революции связывалась в представлениях русских религиозных философов не только с реализацией в исторической действительности "чернопередельческих", общинно-безответственных инстинктов народных масс в виде очередной стихийной коммунистической пугачевщины, но и с идеологическим оформлением этих деструктивных инстинктов социально-утопическими воззрениями русской радикальной {90} интеллигенции. Однако при очевидном духовно-историческом созвучии этих умозрительных представлений интеллигенции со стихийными чаяниями народных масс идеология русской революционной интеллигенции в истории своего становления прошла качественно иной, значительно более сложный путь, нежели идеологически аморфные, хотя и социально напряженные устремления народных масс.

    

Проблема выявления культурно-исторических предпосылок распространения идей коммунизма в России в связи с тем весьма своеобразным путем, которым шло формирование русской интеллигенции на протяжении ее почти полуторавековой истории стала важнейшей темой творчества представителей русской религиозно-философской мысли, которые ощущали свою органичную связь с этой историей, а значит и свою глубокую нравственную ответственность за весьма противоречивые деяния русской интеллигенции.

    

Исторически закономерными и мировоззренчески определяющими чертами радикальной интеллигенции, по мнению практически всех писавших на эту тему русских религиозных философов, следовало признать социально-политическую беспочвенность и идеологическую умозрительность, к которым нередко примешивалась придававшая им деструктивную активность социально сублимированная религиозность.

    

"Она (интеллигенция. - Г.М.) вышла на политический путь из дворянских усадеб и иерейских домов - без всякого политического опыта, без всякой связи с государственным делом и даже русской действительностью, - писал Г.П. Федотов. - Привыкнув дышать разреженным воздухом идей, она с ужасом и отвращением взирала на мир действительности. Он казался ей то пошлым, то жутким; устав смеяться над ним и обличать его, она хотела разрушить его - с корнем, без пощады, с той прямолинейностью, которая почиталась долгом совести в царстве отвлеченной мысли. Отсюда пресловутый максимализм ее программ, радикализм - тактики. Всякая <постепеновщина> отметалась как недостойный моральный компромисс. Ибо самое отношение интеллигенции к политике было не политическим отношением, а бессознательно-религиозным. Благодаря отрыву от исторической Церкви и коренного русла народной жизни, религиозность эта не могла не быть сектантской. Так называемая политическая деятельность интеллигенции зачастую была по существу сектантской борьбой с царством зверя-государства - борьбой, где мученичество само по себе было завидной целью. Очевидно, у этих людей не могло найтись никакого общего языка с властью, и никакие уступки власти уже не могли насытить апокалипсической жажды. В этом была заколдованность круга" (20).

    

Губительные для полноценной общественной жизни социальная беспочвенность и псевдорелигиозно неистовая умозрительность, порождая у русской радикальной интеллигенции неизбывное чувство враждебности ко всякой практической, в особенности, государственно-политической деятельности, стимулировали у нее приверженность к поискам путей реализации в исторической действительности весьма популярных в Европе, хотя {92} и почти никогда там не осуществлявшихся на практике социально-утопических химер коммунистического толка. "Изучая историю общественных течений, нельзя не видеть, что все их исключительное богатство представляет собою по отношению к практическим задачам государственного строительства какую-то излишнюю роскошь, объясняемую прежде всего миросозерцательными исканиями русского духа, - подчеркивал Ф.А. Степун, подобно Г.П. Федотову никогда не порывавший со своими социалистическими убеждениями. - Для уничтожения крепостного права, а в дальнейшем для превращения России в правовое государство русской интеллигенции не было вовсе необходимо подводить на славянофильский лад под свою столь естественную любовь к православной деревне заимствованный у Шеллинга историко-философский фундамент; заканчивать в стиле Рудиных и Бакуниных свои студенческие споры о Гегеле и Сен-Симоне на европейских баррикадах и в европейских тюрьмах; "ранними честолюбцами" ходить в народ, скликая его с опасностью для собственной жизни на какое-то социалистическое богомолье; доказывать на путях с.-р. террора, что герой действительно выше толпы, или, увлекшись новизною марксистской  социологии, выгонять в крестьянской России парниковый пролетариат в качестве незыблемой базы мировой пролетарской революции. Все эти сверхполитические искания "социальной правды" кончились не политическим освобождением России, а ее закрепощением церковно-приходскому марксизму Ленина и комсомольской муштрой" (21). {93}

    

Историческая деструктивность подобного рода тенденции мировоззренческого развития русской радикальной интеллигенции со временем стала проявляться не только в отстраненности ее представителей от почти всех форм созидательной социально-политической деятельности, но и в подчеркнуто разрушительной антигосударственной направленности идей и деяний русской радикальной интеллигенции.

    

"В облике интеллигенции, как идейно-политической силы в русском историческом развитии, можно различать постоянный элемент, как бы твердую форму, и элемент более изменчивый, текучий - содержание, - писал П.Б. Струве. - Идейной формой русской интеллигенции является ее отщепенство, ее отчуждение от государства и враждебность к нему. Это отщепенство выступает в духовной истории русской интеллигенции в двух видах: как абсолютное и как относительное. В абсолютном виде оно является в анархизме, в отрицании государства и всякого общественного порядка как таковых (Бакунин и князь Кропоткин). Относительным это отщепенство является в разных видах русского революционного радикализма, к которому я отношу прежде всего разные формы русского социализма. Исторически это различие между абсолютным и относительным отщепенством несущественно (хотя анархисты на нем настаивают), ибо принципиальное отрицание государства анархизмом есть нечто в высокой степени отвлеченное, так же как принципиальное признание необходимости общественной власти (т.е. в сущности государства) революционным радикализмом носит тоже весьма отвлеченный {94} характер и стушевывается перед враждебностью государству во всех его конкретных определениях" (22). 

     

Характеризуя неуклонно возраставший в идеологии русской радикальной интеллигенции антигосударственнический пафос, доводивший ее до стихийной анархической одержимости народной пугачевщины, Г.П. Федотов отмечал: "В сознании своем интеллигенция боялась власти, презирала ее и - в странной непоследовательности - мечтала о власти для народа: Во власти интеллигенции всегда чуялось нечто грязное и грешное: И все же: интеллигенция была охвачена политической страстью, имеем право сказать - политическим безумием" (23).

 

Ставшая во многом последовательным проявлением беспочвенности и умозрительности русской радикальной интеллигенции антигосударственность, по крайней мере, с середины ХIХ века стала сочетаться в ее идеологии с антикультурностью. Призванная быть носителем наиболее развитых форм культуры во всех ее многочисленных проявлениях русская интеллигенция в лице своих социально-утопически настроенных представителей так и не приобщившись к культуре государственно-правовой стала все чаще выступать и против культуры общегуманитарной.

      

":Русскому интеллигенту чуждо и отчасти даже враждебно понятие культуры в точном и строгом смысле слова, - писал С.Л. Франк. - :Он инстинктивно чует в нем врага своего миросозерцания; культура есть для него ненужное и нравственно непозволительное барство; он не может дорожить ею, так как не признает ни одной из тех {95} объективных ценностей, совокупность которых ее образует: Наша историческая, бытовая непривычка к культуре и метафизическое отталкивание интеллигентского миросозерцания от идеи культуры психологически срастаются в одно целое и сотрудничают в увековечении низкого культурного уровня всей нашей жизни".

    

И далее С.Л. Франк стремился определить важнейшие характерные черты мировоззрения революционной интеллигенции, обусловливавшие ее отторжение от подлинной культуры. К этим чертам он, в частности, причислял "нигилистический утилитаризм, который отрицает все абсолютные ценности и единственную нравственную цель усматривает в служении субъективным, материальным интересам "большинства" (или народа), морализм, требующий от личности строгого самопожертвования, безусловного подчинения собственных интересов (хотя бы высших и чистейших) делу общественного служения, и, наконец, противокультурную тенденцию - стремление превратить всех людей в "рабочих", сократить и свести к минимуму высшие потребности во имя всеобщего равенства и солидарности в осуществлении моральных требований" (24).

 

Особое значение для развития в интеллигентском мировоззрении противокультурной тенденции имело также упоминавшееся выше умозрительное доверие представителей социально-утопически настроенной интеллигенции к первобытной органичности народного самосознания, заключавшей, в себе, по их мнению, архетипы передовой социалистической идеологии, {96} которая не нуждалась в восполнении себя плодами культурного творчества. "Культура лишь закрывает истину, таящуюся в народе, - отмечал в своей характеристике мировоззрения революционной, "народнической" интеллигенции Н.А. Бердяев. - Культура основана на неправде и зле неравенства и порабощения народа. Тот качественный слой, который творит духовную культуру всегда виновен перед народом. Духовный труд для народнического сознания не равноценен труду физическому, он оказывается ниже, в нем нужно каяться. Истина всегда - в простом, а не в сложном. Истина - в цельном, и потеря цельности, характерная для культурного слоя, всегда есть ложь. Мужик знает больше, чем философ. Для одних в простом народе есть правда, связанная с природной, органической, целостной мистикой; для других - правда, связанная с материальными условиями его жизни, с тем, что он не пользуется чужим физическим трудом" (25).

    

Наиболее ярким выразителем не только антикультурной и антигосударственнической, но и антиисторической направленности устремлений русской революционной интеллигенции явился связанный с ней, на первый взгляд, лишь опосредовано через свое народопоклонничество и антиклерикализм Л.Н. Толстой. Именно его публицистическое творчество, подкрепленное всегда значимым для русской интеллигенции статусом великого писателя, во многом сформировало и популяризировало исполненные культурно-исторического нигилизма настроения российского {97} общества, которые во многом способствовали распространению в нем идей коммунистического утопизма.

 

Неслучайно, отличавшийся, возможно, в наибольшей степени чем многие другие представители русской религиозно-философской традиции терпимостью к инакомыслию В.С. Соловьев именно Л.Н. Толстого справедливо изобразил в своей поистине оказавшейся пророческой книге "Три разговора" в виде утописта-князя, непротивленческая проповедь которого приуготовляла исторические пути Антихристу. "Толстой сумел привить русской интеллигенции ненависть ко всему исторически-индивидуальному и исторически-разностному:, - писал Н.А. Бердяев. - Это он приучал элементарно и упрощенно морализировать над историей и переносить на историческую жизнь моральные категории жизни индивидуальной. Этим он морально подрывал возможность для русского народа жить исторической жизнью, исполнять свою историческую судьбу и историческую миссию. Он морально уготовлял историческое самоубийство русского народа: Толстой оказался выразителем антигосударственных, анархических инстинктов русского народа. Он дал этим инстинктам морально-религиозную санкцию. И он один из виновников разрушения русского государства. Также враждебен Толстой всякой культуре. Культура для него основана на неправде и насилии, в ней источник всех зол нашей жизни. Человек по природе своей естественно добр и благостен и склонен жить по закону Хозяина жизни. Возникновение культуры, как и государства, было падением, {98} отпадением от естественного божественного порядка, началом зла, насилием. : Толстой идеализировал простой народ, в нем видел источник правды и обоготворял физический труд, в котором искал спасения от бессмыслицы жизни. Но у него было пренебрежительное и презрительное отношение к духовному труду и творчеству: Поистине Толстой имеет не меньшее значение для русской революции, чем Руссо имел для революции французской" (26).

 

Вобрав в себя наиболее разрушительные тенденции мироощущения народных масс, идеология толстовства, облаченная в столь созвучную историческому деструктивизму русской интеллигенции опрощенчески морализирующую проповедь непротивленчества, во многом предопределила не только роковой мировоззренческий выбор русской революционной интеллигенции, но и оказавшийся чреватым государственно-культурной катастрофой России исторический выбор русского народа.

    

"Русская интеллигенция не оценила и не поняла глубоких духовно-общественных прозрений Достоевского и совсем не заметила гениального Константина Леонтьева, - подчеркивал С.Л. Франк, - тогда как слабая, все упрощающая и нивелирующая моральная проповедь Толстого имела живое влияние и в значительной мере подготовила те кадры отрицателей государства, родины и культуры, которые на наших глазах погубили Россию. Тот семинарист, который, как передают, при похоронах Некрасова провозгласил, что Некрасов выше Пушкина, предсказал и символически предуготовил роковой факт, что через {99} сорок лет Ленин был признан выше Гучкова и Милюкова:И не рукоплескала ли вся интеллигенция России цинически-хамскому бунтарству тех босяков и "бывших людей" Горького, которые через двадцать лет после своего столь шумного успеха в литературе успели захватить власть и разрушить русское государство?" (27).

 

Исторически стихийно осуществлявшийся не один век, но мировоззренчески ставший выражать себя лишь во второй половине ХIХ века процесс созревания культурно-исторических предпосылок распространения утопических идей коммунизма в России получил свое окончательное завершение в момент утверждения марксизма как наиболее авторитетной и в то же время наиболее популярной формы идеологии русской революционной интеллигенции. Эта новая идеология должна была не только аккумулировать в себе все наиболее разрушительные с культурно-исторической точки зрения тенденции интеллигентского мировоззрения, но и удостоить во многом идеологически аморфные нигилистические устремления русской революционной интеллигенции статуса самых передовых и теоретически  обоснованных выводов мировой общественной науки. При этом наличие в классическом марксизме нигилистических тенденций, направленных против европейской буржуазной цивилизации и против еще не развившейся в буржуазную, но, по мнению марксистов, самой реакционной русской цивилизации, придавали марксизму в глазах антинационально настроенной русской революционной интеллигенции дополнительную притягательность. {100}

    

"Очень интересно отметить, что первые марксисты в мире были русские, - отмечал Н.А. Бердяев. - Русский марксизм, как движение возник лишь во вторую половину 80-х годов. Но отдельные русские марксисты были уже в конце 40-х годов в Париже: Маркс, который вообще не любил России и русских, с удивлением пишет из Парижа, что у него появились последователи среди русских степных помещиков. У него было некоторое недоверие к этим слишком ранним марксистам" (28).

    

Благодаря атавистически сохранявшемуся в мировоззрении русской революционной интеллигенции просвещенческому преклонению перед научным знанием, ее сокровенные чаяния были обращены к поискам такой наукообразной теории, которая должна была удовлетворить неуемное стремление интеллигенции к разрушению российских государственности и культуры во имя торжества социально-утопических представлений "властителей дум передового общества". Созданная в сознании русской слишком революционной, для того, чтобы быть по настоящему образованной интеллигенции картина общественных проблем, решение которых должно было преобразить русскую жизнь, оказывалась очень упрощенной и одновременно очень далекой от исторической реальности, сложившейся в России.  

     

"Полупросвещенное, интеллигентское: мышление, - писал Н.А. Бердяев, - видит в общественной жизни, с одной стороны, исключительно субъективные интересы людей и людских групп, их злую волю, их насилие и эксплуатацию, что и составляет содержание истории, с другой {101} стороны, борьбу против всего этого и безграничную возможность достигнуть совершенного социального строя путем организованной и активной человеческой воли: Такого рода поверхностное мышление соединяет крайний пессимизм по отношению к прошлому (все сплошное зло) с крайним оптимизмом по отношению к будущему (все сплошное добро)... Полупросвешенное, "пролетарское" сознание совершенно убеждено, что если сейчас нельзя ввести в России социалистического строя, то исключительно потому, что этого не хочет и не допускает злая воля буржуазии. И если положить предел этой буржуазной воле путем вооруженных выступлений, насилий и истреблений, то социализм осуществится" (29).

    

Именно марксизм, в своем сокровенном средоточии вдохновлявшийся не якобы открытыми им объективными законами общественно-экономического развития, а неистребимым стремлением волюнтаристически подвигнуть народные массы на разрушение сложившихся форм называемой марксистами "буржуазной" христианской цивилизации оказывался наиболее подходящим идеологическим орудием в борьбе социально-утопической русской интеллигенции с социальной реальностью исторического бытия России. "Марксизм есть классовая идеология", и это признается ее собственной доктриной, - подчеркивал подвергший сокрушительной критике марксизм Б.П. Вышеславцев. - Такая идеология есть прямая противоположность науке и философии. Она есть коллективная психологическая мобилизация для целей борьбы, завоевания, покорения и властвования. Она не ищет сущности никакого миросозерцания, ибо не хочет ничего "созерцать" и ничего "искать>; она нашла средство внушать, пропагандировать, психически властвовать, вести массы: Идеи практического и метафизического материализма при этом особенно удобны для овладения массовой психологией пролетариата, и ни одного только пролетариата, но и массового человека вообще." (30) 

    

Следует подчеркнуть, что еще до периода распространения в России марксизма среди ведущих представителей русской революционной интеллигенции присутствовали выразители мировоззренческой тенденции, которая оказывалась наиболее созвучной марксизму в его будущей наиболее агрессивной форме - большевизма. Подобная мировоззренческая тенденция, ярчайшим представителем которой следует признать П.Н. Ткачева, пребывала до определенного времени на периферии идеологических воззрений русской революционной интеллигенции. Ибо длительное время в ее сознании преобладал иной, отличный от марксистского взгляд на пути осуществления в стране социалистических идеалов посредством столь же самоотверженного, сколь и бесплодного "хождения в народ" и нравственно провоцирующего народ на "бессмысленный и беспощадный русский бунт" романтизированного терроризма. Однако распространение среди русской революционной интеллигенции марксизма неизбежно должно было сделать "ткачевскую" тенденцию идеологической и даже политической доминантой революционного движения в России. {103}

     

"Ткачев, как и Ленин, был теоретиком революции, - писал Н.А. Бердяев. - Основная идея его есть захват власти, захват власти революционным меньшинством. Для этого нужно дезорганизовать существующую власть путем террора. Народ по мнению Ткачева всегда готов для революции, потому что он лишь материал, которым пользуется революционное меньшинство. Революции делают, а не подготовляют... Он один из немногих русских революционеров прошлого, почти единственный, который думал о власти, о ее завоевании и ее организации. Он хотел, чтобы революционная социалистическая партия стала правительством: И должен был выработаться русский марксизм, соответствующий этому революционному типу и этому революционному тоталитарному инстинкту" (31).

    

Марксистский период в истории русской революционной интеллигенции был ознаменован формированием в ее среде совершенно особого морально-психологического климата, сформировавшего новый тип революционного интеллигента, который заключал в себе многие наиболее негативные и в то же время наиболее легко реализуемые на практике черты революционного нигилизма ХIХ века и который был пророчески предугадан Ф.М. Достоевским в романе "Бесы". Победа подобного типа личности в среде революционной интеллигенции с неизбежностью должна была обусловить ее нравственную деградацию и одновременно значительно увеличить шансы на политический успех этой интеллигенции в России, переживавшей тогда один из труднейших этапов своей истории. {104}

   

"Марксизм был крушением русской интеллигенции, - отмечал Н.А. Бердяев.-... Это было не только изменением миросозерцания, но и изменением душевной структуры. Русский социализм делался менее эмоциональным и сантиментальным, более интеллектуально обоснованным и более жестким: Мотив сострадания ослабевает, не определяет уже типа революционной борьбы. Отношение к народу-пролетариату определяется уже не столько состраданием к его угнетенному, несчастному положению, сколько верой в то, что он должен победить, что он грядущая сила и освободитель человечества" (32).

    

Органичному восприятию русской революционной интеллигенцией начала ХХ века наиболее разрушительных для государства и культуры сторон марксизма и в то же время дальнейшей вульгаризации самого марксизма в русской революционной среде способствовали некоторые объективно присущие развитию российского общества особенности, постепенно изменявшие социально-психологическую атмосферу как вовне, так и внутри русской интеллигенции.

    

"С начала ХХ века Россия демократизируется с чрезвычайной быстротой, - писал отдавший многие годы пребыванию в революционной марксистской среде Г.П. Федотов. - Меняется самый характер улицы. Чиновничье-учащаяся Россия начинает давать место иной, плохо одетой, дурно воспитанной толпе. На городских бульварах по вечерам гуляют толпы молодежи в косоворотках и пиджаках с барышнями, одетыми по-модному, но явно не бывшими в гимназиях. Лущат семечки, {105} обмениваются любезностями. Стараются соблюдать тон и ужасно фальшивят: Разумеется, с этим разночинством сливается и выделяемый пролетариатом верхний слой, отрывающийся от станка, но не переходящий в ряды интеллигенции. Сюда шлет уже и деревня свою честолюбивую молодежь: Русская интеллигенция конца ХIХ века была весьма демократична по своему происхождению, но это не нарушало ее преемственной связи со стародворянской культурой. Связь эта, как мы видим, устанавливается через школу. Все отличие новой демократии от интеллигенции в том, что она не проходит через среднюю школу, и это образует между ними настоящий разрыв. Новые люди - самоучки. Они сдают на аттестат зрелости экстернами, проваливаясь из года в год. Экстерны - это целое сословие в старой России. Экстерны могут обладать огромной начитанностью, но им всего труднее дается грамота. Они с ошибками говорят по-русски: настоящее, кровное их чувство - ненависть к интеллигенции: зависть к тем, кто пишет без орфографических ошибок и знает иностранные языки. Зависть, рождающаяся из сознания умственного неравенства, сильнее всякой социальной злобы" (33).

    

Наряду с социально-бытовой и культурно-мировоззренческой "демократизацией" революционная интеллигенция пережила в начале ХХ века не менее бурный процесс интернационализации, вобрав в свои ряды весьма значительное количество инородцев, среди которых особое место как по своей численности, так и по активности своего этно-политического менталитета занимали евреи. {106} Именно революционеры еврейского происхождения смогли значительно усилить и без того присущий русской революционной интеллигенции антинациональный и антихристианский характер, придав ее политической борьбе лжерелигиозно-зилотский пафос, который мог получить свое революционно-наукообразное теоретическое выражение лишь в идеологии марксизма.

    

"Нельзя обойти молчанием еще одной силы, которая в эту эпоху вливалась в русскую интеллигенцию, усиливая ее денационализированную природу и энергию революционного напора. Эта сила - еврейство, - отмечал всегда резко осуждавший всякие проявления антисемитизма Г.П. Федотов. - Освобожденное духовно с 80-х годов от черты оседлости силой европейского "просвещения", оказавшись на грани иудаистической и христианской культуры, еврейство, подобно русской интеллигенции Петровской эпохи, максимально беспочвенно, интернационально по сознанию и необычайно активно под давлением тысячелетнего пресса. Для него русская революция есть дело всеобщего освобождения. Его ненависть к царской и православной России не смягчается никакими бытовыми традициями. Еврейство сразу же занимает в русской революции руководящее место. Идейно оно не вносит в него ничего, хотя естественно тяготеет к интернационально-еврейскому марксизму. При оценке русской революции его можно было бы сбросить со счетов, но на моральный облик русского революционера оно наложило резкий и темный отпечаток" (34). {107}

    

Роковое сочетание культурно-исторических особенностей развития русской революционной интеллигенции с идеологическими особенностями тоталитарно-марксистской формы коммунистического утопизма предопределило безусловное доминирование в русском марксизме большевизма, как наиболее органичного для морально деградировавшего в начале ХХ века революционного менталитета и наиболее практичного в достижении целей политической борьбы, примитивно воспринимавшейся революционной интеллигенцией.

    

Склонный подобно С.Г. Нечаеву и П.Н. Ткачеву абсолютизировать идею тоталитарно контролировавшей своих членов революционной партии В.И. Ленин в созданной им большевистской партии попытался воплотить мировоззренчески наиболее вульгарные постулаты марксистской теории и практически наиболее действенные принципы русского революционного движения. Именно эта, действительно не имевшая аналогов в истории российских политических партий, как определял ее В.И. Ленин, партия "нового типа" не смотря на свою первоначальную численную ничтожность и идеологическую ущербность должна была попытаться осуществить на практике коммунистическую утопию сочетая беспрецедентный даже для русских революционеров практический прагматизм с далеким от какой-либо интеллектуальной культуры идеологическим фанатизмом.

    

"Большевики - профессионалы революции, которые всегда смотрели на нее как на "дело": вне всякого морального отношения к нему, все подчиняя успеху, - писал Г.П. Федотов. - Их почвой была созданная Лениным железная партия. Почва не Бог весть какая широкая - было время, когда вся партия могла поместиться на одном диване, - но зато страшно вязкая. Она поглощала человека без остатка, превращала его в гайку, в винт, выбивала из него глаза, мозги, заполняя череп мозгом учителя, непомерно разросшегося, тысячерукого, но одноглазого. Создание этой партии из такого дряблого материала было одним из чудес русской жизни, свидетельством о каких-то огромных - пожалуй, даже допетровских - социальных возможностях. Вся страстная, за столетие скопившаяся политическая ненависть была сконденсирована в один ударный механизм, бьющий часто слепо - вождь одноглазый, - но с нечеловеческой силой" (35).

    

Те из представителей русской религиозно-философской мысли, у которых был опыт непосредственного общения с основоположником большевизма В.И. Лениным обнаруживали в его личности в качестве определяющих именно те черты, которые соответствовали худшим традициям русской революционной интеллигенции  и которым впоследствии суждено было отразиться на основных аспектах теории и практики большевизма.

    

Имевший весьма близкое знакомство с В.И. Лениным на заре существования РСДРП П.Б. Струве характеризуя доминировавшие черты ленинской личности подчеркивал: "Впечатление, с первого же разу произведенное на меня Лениным - и оставшееся во мне на всю жизнь - было неприятное: В своем отношении к людям Ленин подлинно {109} источал холод, презрение и жестокость. Мне было ясно даже тогда, что в этих неприятных, даже отталкивающих свойствах Ленина был залог его силы, как политического деятеля: он всегда видел перед собой только ту цель, к которой шел твердо и непреклонно: Резкость и жестокость Ленина - это стало ясно мне почти с самого начала, с нашей первой встречи - была психологически неразрывно связана, и инстинктивно и сознательно, с его неукротимым властолюбием: В соответствии с преобладающей чертой в характере Ленина я сейчас же заметил, что его главной установкой: была ненависть. Ленин увлекся учением Маркса прежде всего потому, что нашел в нем отклик на эту основную установку своего ума.. Учение о классовой борьбе, беспощадной и радикальной, стремящейся к конечному уничтожению и истреблению врага, оказалось конгениально его эмоциональному отношению к окружающей действительности" (36).

    

Непосредственно соприкоснувшийся с В.И. Лениным значительно позднее П.Б. Струве в период борьбы большевиков за государственную власть после февраля 1917 года Ф.А. Степун представил исчерпывающую характеристику личности В.И. Ленина. В этой характеристике по существу была обобщена типология тех социально-психологических и политико-мировоззренческих начал, которые определяли облик революционера предреволюционной эпохи и которые сделали неизбежным не только появление, но и конечное торжество большевизма в истории русской революционной интеллигенции. {110}

    

"Слушая первые ленинские речи, я недоумевал: он говорил изумительно убедительно, но и изумительно бессмысленно, - писал Ф.А. Степун. - Основною чертою психологии и идеологии его речей была не простота (настоящая простота внутренне всегда сложна), а какое-то ухарски-злостное упростительство: Будучи человеком громадной воли, он послушно шел на поводу у массы, на поводу у ее самых темных инстинктов: На этом внутреннем понимании зудящего "невтерпеж" и окончательного "сокрушай" русской революционной темы он и вырос в ту страшную фигуру, которая в свое время с такою силою надежд и проклятий приковала к себе глаза всего мира: Читая его статьи, представляющие собой в большинстве случаев изумительные по сжатости, четкости и озлобленности анализы стратегических и тактических положений на фронте революционной борьбы, диву даешься, до чего этот человек был приспособлен к выполнению той роли, которая была на него возложена судьбой: Все исходные точки марксизма принимаются им на веру. Догматы экономического материализма он утверждает и с сектантским исступлением, и с фельдфебельским изуверством. Все его анализы исходят из авторитарно принятых, вполне определенных положений. Основные положения анализу не подлежат: Всякое отсутствие знания (а знают только марксисты) есть для него в конечном счете не только отсутствие знания - глупость, но и тождественная с глупостью подлость. Причем Ленин не понимает не только своих врагов, но и всей духовно-бытовой реальности русской жизни. Не понимает {111} русской истории, в которой видит исключительно погромы, виселицы, пытки, голод и великое пресмыкательство перед попами, царями, помещиками капиталистами; не понимает православия, не понимает национального чувства, в конце концов не понимает как будто бы даже и русского мужика: В душе этого вульгарного материалиста и злостного безбожника жило что-то древнерусское, что-то не только от Стеньки Разина, но, быть может, и от протопопа Аввакума. В формальной структуре и эмоциональном тембре его сознания было, как это ни странно сказать, нечто определенно религиозное. Он весь был нелепым марксистским негативом национально-религиозной России: Никакой евразийской похвалы в этом признании нет, ибо все положительное значение Ленина заключается только в том, что в нем до конца раскрылась греховная сторона русской революции: ее Богоотступничество" (37).

    

Успех противостояния национальной православной России деятельности большевистской партии, аккумулировавшей в себе наиболее разрушительные идеологические и социально-политические тенденции как русской, так и мировой истории во многом зависел от такой, нередко упускаемой из виду исторической наукой, но всегда проявляющейся в истории реальности как национальный характер.

    

"Россия перед революцией оскудела не духовностью и добротою, а силою духа и добра, - писал И.А. Ильин. - В России было множество хороших и добрых людей; но хорошим людям не хватало характера, а у добрых людей было мало {112} воли и решимости. В России было немало людей чести и честности; но они были рассеяны, не спаяны друг с другом, не организованы. Духовная культура в России росла и множилась, крепла наука, цвели искусства, намечалось и зрело обновление Церкви. Но не было во всем этом действенной силы, верной идеи, уверенного и зрелого самосознания, собранной силы; не хватало национального воспитания и характера: Этому соответствовало и состояние русского народного хозяйства - бурно росшего, но не нашедшего еще ни зрелых форм, ни организованности, ни настоящего проникновения в толщу естественных богатств. Собственническое крестьянство только еще начинало крепнуть; промышленная предприимчивость имела перед собой непочатые возможности; помещичье хозяйство еще не изболело своих недугов - экстенсивности и дилетантизма; рабочие еще не нашли своего национального места и самосознания. Средний слой еще не окреп в своей государственной идее и воле; и зараза сентиментальности социализма и непротивленчества еще не была побеждена. Незрелость и рыхлость национального характера соответствовала незрелости и рыхлости народного хозяйства. Этой своеобразной беспочвенности и рыхлости здоровых сил народа противостоял неизжитый запас больных и разрушительных сил" (38).

   

Характеристика, данная И.А. Ильиным культурно-историческому состоянию России накануне коммунистической революции, неизбежно предполагала обращение к духовно-религиозным аспектам жизни страны, по существу определявшим {113} ее историческое развитие. Именно духовно-религиозные предпосылки распространения идей коммунизма в России рассматривались представителями русской религиозно-философской мысли в качестве важнейших для понимания истоков исторической катастрофы, постигшей русский народ. 

    

Однако прежде чем перейти к рассмотрению духовно-религиозных предпосылок распространения идей коммунизма в России следует подвести некоторые итоги изложенных выше выводов русских религиозных философов о культурно-исторических предпосылках распространения идей коммунизма в стране.

    

На протяжении многих веков являвшиеся основополагающими категориями народного самосознания понятия "земля" и "община"в значительной степени отражали в себе своеобразие исторического развития России и во многом определяли специфику осмысления российской действительности как русским народом, так и русской интеллигенцией. Необъятная в своих размерах, в худшем случае воспринимавшаяся как чужая, то есть барская или соседская, а в лучшем случае - как ничья, а значит Божья, земля на протяжении веков не побуждала ответственно относиться к себе. Во многих поколениях крестьян земля рассматривалась не столько как объект приложения производительного труда, сколько как чужое богатство, подлежащее постоянному, подчас, "чернопередельческому" перераспределению. Вызванная к жизни в ХVII веке тяглово-бюрократическими нуждами государства и органично воспринятая не столько по-христиански справедливым, сколько {114} архаически уравнительным сознанием крестьянства "община" не только на многие века отождествила в народных представлениях безликое равенство и абсолютную справедливость, но и выработала предрассудок о неизбывной и безусловной вине хозяйственных, а значит худших, перед бесхозяйственными, а значит лучшими.

    

Долгое время последовательно не изживавшееся продуманной аграрной политикой государства крестьянское представление о "земле" и "общине" было воспринято русской радикальной интеллигенцией в парадигме ее умозрительного социально-утопического мировоззрения как органично присущее русскому народу первобытно-коммунистическое мироощущение.

    

Отторгнутая на многие десятилетия от свободной и ответственной государственной деятельности и допускавшаяся вплоть до начала ХХ века лишь до "малых дел" земского самоуправления русская интеллигенция в значительной своей части оказалась исполненной убеждения в исключительно отрицательной роли государства в историческом развитии России и в необходимости постоянно противопоставлять интересы государства и народа. 

    

Ограничивавшие к началу ХХ века свои представления о государственной жизни рудиментарно-средневековым идеалом патриархального православного царства народные массы с легкостью готовы были воспринять опрощенческую антигосударственную проповедь революционной интеллигенции, противопоставлявшую лихоимцу-чиновнику и краснобаю-земцу мудрого, хотя и свирепого мужика-социалиста, который всех рассудит "по справедливости". Борьба с государственной {115} властью и всей насаждаемой ею в России хозяйственной, политической и даже бытовой культурой во имя торжества якобы подспудно хранящегося в народе и пропагандистски формулируемого интеллигенцией социалистического мировоззрения стала на многие годы важнейшей задачей русской революционной интеллигенции.

    

Отчужденная от культурно-мировоззренческих и прежде всего от духовно-религиозных традиций исторического развития России русская революционная интеллигенция ограничивала свой интеллектуальный кругозор преимущественно социально-утопическими, нередко находившимися на периферии западноевропейской культуры идеологемами.

  

Представлявшееся для этой интеллигенции подлинным прорывом в сферу передовой европейской социальной науки обретение марксизма на самом деле лишь положило начало зловещего симбиоза наименее просветленных христианской культурой стихий русской народной жизни с одной из наиболее агрессивных форм антихристианской утопической идеологии, которой суждено было распространиться в ХХ веке в Европе в виде коммунизма. Взаимное оплодотворение духовно-мировоззренческого нигилизма народного сознания и наукообразного социально-политического утопизма марксистской идеологии привело к появлению в России тоталитарного общественного монстра, управлявшегося безграничной властью вождя - партии большевиков, аккумулировавшей в себе наиболее исторически разрушительные устремления народных масс и наиболее культурно деструктивные представления русской революционной интеллигенции.

 Примечания