Глава первая

Эпизод первый

Известный советско-российский учёный-нефтяник Л.А. Новиков многие годы посвящал свободное от науки время исследованию истории антропософского движения в России. Часть московских антропософов, зная его исследовательский опыт и одобряя выбранную молодым соратником тему, оставляли ему свои личные документы и дневники. В их числе Дарья Николаевна Часовитина и Галина Сергеевна Киреевская.

После смерти Д.Н. Часовитиной в 1966 году, ее документы и фотографии перешли к Г.С. Киреевской. И уже после ее кончины в 1989 году, архивы двух женщин стал хранить у себя их верный друг Л.А. Новиков.

Представленная мне в России возможность исследовать в 2016 году эту часть собрания учёного, позволили дополнить новыми эпизодами хронику событий жизни не только великого князя Николая Константиновича, но и многих близких ему людей.

Эпизод второй

Ранее вся публично известная информация о Дарье Николаевне Часовитиной умещалась в нескольких интернетовских строках. Одна из них, кроме некоторых анкетных деталей, указывая род деятельности, констатировала – секретарь советской писательницы Мариэтты Шагинян.

Но всё это только «капля в море» после того, что удалось установить благодаря сохранившимся документам дочери Николая Константиновича.

Эпизод третий

Через несколько недель после смерти отца, перебирая семейные документы в шкафу матери, Даня обнаружила копию оригинала своего аттестата, датированного 24 мая 1914 года. Бегло читая текст, словно споткнулась на строчке: «Дочь казака Оренбургского войска, православного исповедания». Мать успокаивала расстроенную девушку: «Это ложь. Ложь во благо тебе».

Она никогда не кичилась титулом отца. Конечно, с детства знала, что родители живут в гражданском браке, но от этого не комплексовала и тем более ущемления не чувствовала. Даже от потомственных дворян – Надежды Александровны Искандер и ее сыновей Артемия и Александра не было никаких обид. Не то, чтобы они обожали её. Нет. Но и ненавистниками её они никогда не были.

Реестр No 5309 – документ, составленный 1 июля 1917 года должен был служить гарантией безопасности Дани в новой России и на окраинных землях бывшей Романовской империи. Иначе было бы сложно выжить тем, в ком течёт хоть капля крови представителей Императорского Дома Романовых. Насколько мать была права, Даня убеждалась много раз до конца жизни.

Эпизод четвёртый

Каким образом в Ташкенте после смерти великого князя, национализации имущества и отсутствия средств на жизнь удалось выжить семьям Искандер и Часовитиных мы уже упоминали. Но это стало возможным и благодаря известному уважению туркестанцев к Николаю Константиновичу. В одной из бесед в январе 2015 года уроженец и старожил Ташкента академик А.П. Каюмов рассказал мне как в его юности старик-сосед по улице, вспоминая великого князя, называл его не иначе как «ота» (отец). Напоив водой тысячи гектаров земли в Туркестанском крае, великий князь имел право на высокое уважение людей. Оттого и после его смерти двум его семьям люди помогали по мере своих возможностей.

Эпизод пятый

Даня хранила две фотографии уже взрослых Святослава (Славушка, Славчик) и Николая (Никола). Фотографии были выполнены в одном из ташкентских ателье в 1916 году. В тот год Святославу исполнилось примерно 19-20 лет, младшему Николаю 16-17 лет.

В тревожные дни 1919 года мать и дочь Часовитиных едва не арестовали в связи с антибольшевистской деятельностью их сына и брата Святослава Николаевича Часовитина. Именно в тот период из их ташкентского дома вынужденно исчезли все связанные с ним документы. Женщины оставили только несколько его фотографий. Руки ни у кого не поднимались сжечь их. То, что решили оставить втайне от чужих глаз, десятилетиями хранила мать, потом до конца жизни дочь. На одной из самых поздних фотографий брат Святослав в полевой форме с погонами прапорщика. На груди награды. Присягнув однажды служить верой и правдой Российской Империи, он до последней минуты жизни оставался верным воинскому долгу. Некоторые выводы о последних днях его жизни Даня сделала исходя из вопросов, заданных ей в Ташкенте следователем уже после расстрела Святослава. Потерявшего сознание брата пленили на поле боя.

После одного из допросов слова следователя она передала матери: «Ваш брат по судебному приговору расстрелян. Захоронен в безымянной и безадресной могиле». И ещё следователь посоветовал Дане и её матери жить очень и очень незаметно.

Эпизод шестой

Составить полное представление о биографии двух родных братьев Дани вряд ли возможно. Первая причина в цитате из справ- ки (фонд ЦГА РУз – прим. автора), составленной в мае 1938 года секретарём Архивного кабинета ташкентского Музея искусств Г. Чабровым [фрагмент]: «В 1917–1918 гг. Архив Городского Управления с данными за период с 1912–1914 и т.д. почти сгорел».

Но даже при этом условие установить некоторые метрические данные Святослава и Николая Часовитиных всё же удалось. В Рос- сии при выборе имени младенцев часто использовался следующий порядок – не столько дата, сколько день недели его рождения сопоставлялся с упоминаемым в этот же день в Православном календаре имени святого, русского царя или его прославившихся сыновей. Эта традиция была близка и Николаю Константиновичу. Оттого и своего сына Святослава он назвал в честь одного из сыновей Владимира Мономаха.

Получить ответ на вопрос о дате рождения Николая Часовитина можно, сопоставив упоминаемые в Православном календаре даты почитаемых Святых, близких к датам отправленных Д.Н. Часовитиной поздравительных текстов телеграмм с упоминанием имени младшего сына. Дата его рождения 6 декабря. Если исходить из упоминания в Православном календаре – это дата Святого чудотворца Николая. Незадолго до этих дат в период 1900–1906 гг. великий князь отправлял телеграммы в Ташкент, упоминая день рождения маленького Николушки. Эти телеграфируемые поздравления не были исключением. По мере перемещения великого князя в города Тверь, Балаклава и населённые пункты Ставрополья, во многих телеграфируемых в Ташкент текстах также упоминались дни рождения Дани и Святослава.

Эпизод седьмой

В новой московской жизни Даня менялась на глазах. Помнящие её до отъезда в Норвегию (май 1916 г.), эти перемены не заметить не могли. Короткая стрижка шла ей и до конца своих дней она выглядела как озорной мальчишка, что противоречило её внутреннему состоянию души. Она как бы разделилась на две неравные части. Одна её часть была счастлива от воспоминаний о дореволюционной жизни. Другая – московская – жила в вечном сокрытии прошлого от назойливых чекистов и общественности коммунальной квартиры, любопытной и страстно любящей строчить доносы «куда надо».

Эпизод восьмой

У Дани не было много знакомых, что объяснялось её не терпящей отвлечения работой машинистки-ремингтонистки на дому.

Признанный профессионал, она всегда смущалась, когда кто-то из уже знавших её, представляя новому автору, после первых слов – «Человек она верный и добросовестный, – многозначительно добавляя полушёпотом, – Есть в кого».

Хорошее образование, знание двух иностранных языков (немецкого, французского), врождённый литературный вкус и усердие. Эти её качества с первых лет новой московской жизни стали залогом творческой дружбы с маститыми советскими литераторами и известными учёными. И редко кто из них в сторонних беседах называл Даню машинисткой. Многие вообще считали большой удачей быть представленными миловидной, но неизменно сдержанной женщине. И не из желания иметь в исполнителях дочь великого князя Николая Константиновича, как это преподносят некоторые современные авторы. Сугубо из почитания и уважения к её профессиональным, но ещё больше человеческим качествам. Многие становились бескорыстными, верными, преданными и никогда не предававшими её друзьями.

Отвечала ли она взаимностью? Да. Но всегда в рамках установленных ею же границ. Переступать их никому не позволяла. Оттого и отсутствие у неё семьи и детей. Впрочем, дети в ее жизни были. Но только дети подруг.

Эпизод девятый

В перечне авторов, с которыми дружила Даня, была Марина Казимировна Баранович. Вот что писала в своих воспоминаниях её дочь Анастасия Баранович-Поливановой: «Помимо отнимающей много сил и времени службы, мама успевала заниматься тем, что ей было интересно, а интересы были очень разносторонними: курсы английского, посещение лекций по искусствоведению А.Г. Габричевского, занятия в студии М. Чехова, а потом Вахтангова, выступления с чтением стихов в самых разных местах – на домашних литературных вечерах Юлиана Анисимова, в «Синей блузе», в издательстве «Узел», где она впервые встретилась с Пастернаком, знакомство с антропософией и самими антропософами – дружба с некоторыми из них установилась на всю жизнь. Ближайшим другом до конца жизни оставалась Дарья Николаевна Часовитина – внебрачная дочь великого князя. Тот встретился с её матерью в Узбекистане, когда занимался там ирригацией. В дальнейшем он следил за воспитанием дочери. Музыкальное образование она по- лучила в Европе, ей прочили карьеру скрипачки-солистки, уговаривали не возвращаться в Россию – это было уже после октябрьского переворота, – но она вернулась. Сразу же начали таскать в ГПУ, не посадили, а какой-то следователь даже посоветовал: сидите дома и никогда не поступайте на службу. Но как выживать? Она купила пишущую машинку модели Ремингтон и всю жизнь проработала машинисткой. Печатала медленно, но без единой опечатки, многие писатели-патриархи советской литературы ценили её не столько за это – просто льстило, что им печатает не кто-то, а дочь великого князя из рода Романовых. Во время гонений на антропософов – дружила с М. Волошиным, А. Белым – тоже уцелела, но всегда сплошной, как говорила про неё моя мама, комок нервов».

Эпизод десятый

Впечатлительная и эмоциональная Даня, как любая творческая натура, не могла не задыхаться в оковах советской догматики. Но даже в этом состоянии России покидать не помышляла. А ведь было куда. Двери домов осевших в Европе профессора Леополь-да Ауэра и некоторых его учеников, друживших с ней, всегда для неё оставались открыты. Она не покинула страну даже в год преследования российской группы антропософов, лидером которой был Андрей Белый, знавший Даню благодаря своей третьей жене Клавдии Бугаевой. Знал её и Максимилиан Волошин. Познакомились они в начальном периоде её общения с антропософами, когда она с подругами летом 1924 года посетила его дом в Коктебеле (Крым). После одного из приездов к М. Волошину в Коктебель российско-советская художница А.П. Остроумова-Лебедева записала в своём дневнике: «Написала портреты писательницы Софии Захаровны Федорченко, художника Константина Федоровича Богаевского, Дарьи Николаевны Часовитиной и сделала однодневный набросок поэтессы Адалис. Написала портрет поэта-символиста Андрея Белого (Борис Николаевич Бугаев)»

Эпизод одиннадцатый

Счастливое ташкентское прошлое. Даня его скрывала предельно скромной московской жизнью. Настолько скромной, что до последних своих дней жизни удивляла знакомых и соседей по первой и второй коммуналкам неизменным аскетизмом. А единственные её гости – почитаемые государством писатели, поэты, учёные и очень небольшое число самых близких друзей и подруг. Многие из них пропали в сталинских лагерях. Но её и тогда словно Бог спасал – у чекистов к ней претензий не было. А ведь она печатала мысли, идеи, пусть не свои, но всё же «врагов народа».

Делилась ли она с кем-то своими чувствами, думами и воспоминаниями? Возможно, очень выборочно и только с самыми близкими подругами. Но по большей части только с Галиной Киреевской.

Но был ещё один мир, в который она не пускала даже её. Даня изредка погружалась в него, в ставшие привычными одинокие вечера. Окутанная синевой папиросного дыма, она в такт только ей слышимой музыке, постукивала изящной чайной ложечкой о край алюминиевой кружки. С двумя последними предметами никогда не расставалась. Они безмолвные стражи ее воспоминаний о прошлой жизни в дореволюционном Ташкенте. Кружка дорога ей как память об участии отца в Хивинском походе 1873 года. А серебряная ложечка... Однажды в детстве, ювелир, спросив у неё имя произнёс: «Мы и ложечку твою назовём без помпезных вензелей, Данечкой». Была у неё спрятанная от посторонних глаз, уцелевшая серебряная столовая ложка, украшенная монограммой отца и гербом Российской империи. Прятала не оттого, что ложка была частью большого столового набора из Павловского дворца великих князей Константиновичей. А оттого, что отец любил и только ею пользовался, изредка обедая со второй семьёй в их городском или загородном доме.

Особое отношение у нее было к семейным фотографиям. Их было много. Но хранились они не в альбоме, а в небольшой папке. Папку она берегла и всегда страшилась лишиться в случае обыска, которого ожидала на протяжении всей своей московской жизни. Но ей везло, обысков не было.

С фотографий на неё смотрели дорогие ей люди. И конечно, маг скрипичной музыки Л. Ауэр и его талантливые ученики. Была ли талантлива сама? Может не столь ярко, как иные, но профессор на бездарей времени не терял. Даже на связанных кровными узами с представителями Императорского Дома Романовых.

Хранила Даня и несколько фотографий-открыток из коллекции отца. На них изображены военные в разные периоды истории России, положительно влиявшие на принимаемые при Императорском дворе решения относительно сосланного в Ташкент великого князя Николая Константиновича.

Эпизод двенадцатый

Старинный, 1888 года Новый Завет. Отец вручил его дочери 14 августа 1910 года. Эту дату напоминала и датированная фотография с изображением нового деревянного моста, украшенного российским триколором. Завершение его строительства жители окрестных кишлаков, русских поселений и дач ждали с нетерпением. Мост соединял два берега, разделённых рекой Чирчик, одной из главных водных артерий питающей расширяющиеся посевные площади и сады. Благодаря этому сооружению стало возможным, избегая многокилометрового объезда, за несколько минут переходить или переезжать с одного берега на другой.

Даня помнила как её, четырнадцатилетнюю девочку-подростка, в тот праздничный день поставили между отцом и матерью. Отец, как обычно, в совершенно невеликокняжеском скромном одеянии: подпоясанная ремешком простого покроя косоворотка, висевшая через плечо небольшая мужская барсетка, брюки галифе, заправленные в высокие из мягкой кожи сапоги. На голове любимая войлочная шляпа, после 1906 года не чёрного, а светлого цвета. Завершался этот его полевой образ очками со стёклами-линзами в простой круглой оправе. Внешняя простота сочеталась с одной характерной для него особенностью в поведение – в момент фотосъёмки он никогда не становился в центре тех, кого снимали. Всё так, словно желал остаться незаметным там, где именно он по своим деяниям был главной фигурой.

В очередной раз вспоминая эти детали в поведении отца, Даня поймала себя на том, что не может вспомнить ни одного его портретного изображения, выполненного после 1900 года, словно он не знал никого из талантливых ташкентских фотохудожников или живописцев.