1 

Почти все лето маячили на нашем горизонте Дубенки. А в один прекрасный день пришло от Ивановского Владыки письмо, что Дубенки отменяются и будут Жарки. Когда точно будут, сообщит. Батюшка расстроился, пробормотал, как обиженный ребенок: «Ну и пусть. Жарки так Жарки», – и больше на эту тему ни с кем не говорил.

Наступил август. 2-го, в день пророка Ильи, мы – Батюшка и нас несколько человек – поехали в Лавру на раннюю. Вошли во двор: Батюшку кто-то остановил, он отстал. Мы пошли вперед. И вдруг слышу – сзади шум. Оборачиваюсь: Батюшка, отшатнувшись от какой-то женщины, закрывает руками глаза, а та лезет на него… Я, не соображая что к чему, давай колотить ее сумкой и кулаками; подбегают и остальные. Оказывается, эта баба плеснула Батюшке в лицо кислотой! Мы в ужасе, Батюшка только повторяет: «Ничего, ничего», а бабы уже и след простыл. Среди нас был один парень из Киева, он повел Батюшку в туалет, промыл глаза. Слава Богу, попало только на кожу возле носа. Батюшка даже отстоял литургию, потом зашел в монастырь и там узнал, что эта баба не на него одного нападала: о.Косьме сунула в лицо букет цветов, тоже пропитанный кислотой.

На следующий день одна из наших, храбрая и решительная Алла, поехала в Лавру на розыски. И нашла преступницу, ухитрилась схватить ее и притащить в милицию. Там ее обыскали, обнаружили кислоту и другие подозрительные предметы. Что с ней было дальше, неизвестно; у нас все были уверены, что ее подослали, и милиция это знала.

Вспомнили кстати историю, которая произошла в Лавре лет 10 назад. Появился там повар Сашка, который попытался – не по своей воле, конечно, – отравить о.Н., Батюшку, подсыпал им на трапезе яд. Хуже всех было о.Н., чуть не умер; слава Богу, о.П. знал множество народных средств, на все случаи жизни, и вылечил всех троих. Повара Сашку после этого сразу из Лавры убрали.

Через несколько дней после истории с кислотой приехал к Батюшке в Струнино его давнишний друг о.А., служивший в Прибалтике. Приехал ночью на своей старой «Победе» с прицепом, решительный, быстрый, немного грубоватый – очень хороший батюшка, мы его все любили. Поговорили они с нашим и решили ехать в Иваново к Владыке узнать, как дела.

Вернулись на следующий день поздно вечером. Батюшка еще не успел слова сказать, а о.А. – мне: «Быстро собирать вещи! Чтоб утром все было готово, Батюшка едет на приход!» – «Как?» – разинула я рот. – Насовсем?» – «А ты что хочешь, чтоб он тут всю жизнь с вами сидел? На первый Спас должен служить. Ну, быстро! Покорми нас и за дело».

Я, конечно, обалдела, но переживать было некогда. Собирала все вещи и размышляла: утром выезжают, о.А. отвезет, как раз и прицеп у него… А кого Батюшка возьмет? И как будет служить сам-один? В монастыре ведь такого никогда не было, он всего и не знает…

Но Батюшка все предусмотрел и уже давно приготовил на этот случай псаломщицу, девчонку из Тулы и пономаря Ваню, переехавшего недавно с родителями из Белоруссии. Всю ночь собирались, утром нагрузили доверху «Победу» с прицепом. И вот машина выезжает из Лидкиного двора, пыхтит у калитки, трогается. Мы смотрим вслед, пока она не скрывается за домами…

Дня через два приезжает Люба-псаломщица, ее еще раньше Батюшка послал в Ивановскую епархию на приход. Она уже была в Жарках и рассказала, что Батюшка очень доволен, там лучше, чем в Дубенках. Показала его записку: кому приехать на его первую службу. Там Маргарита, П-а, у которой как раз начался отпуск, и я, грешная. А Люба будет нашей провожатой, самим не найти.

И вот мы едем. Из Струнино до Александрова, из Александрова поездом до Кинешмы, там надо было автобусом до деревни Елнать, но билетов нет, и Люба ведет нас на речной вокзал. Это еще лучше: плывем на пароходике по Волге, плывем медленно, день жаркий, река сверкает на солнце, ярко, привольно зеленеют луга. Волга! До чего же здорово… Приплываем в Решму, сходим по деревянному настилу на крутой берег, и мне вспоминаются любимые когда-то Мещорские рассказы Паустовского: такая же тишина, тихий, равномерный плеск речной волны, такой же деревянный причал, и рыбаки на берегу, и весь чудный мир еще не загубленной среднерусской природы.

В Решме садимся на автобус, доезжаем до Елнати. Отсюда до Жарков пешком километров семь. Люба ведет нас полем, перелесками, снова полем. Жарко, да и сумки тяжелые; садимся передохнуть, перекусить. А какой простор вокруг, какой воздух! Ничего подобного я еще не видела. Меня охватывает радость: здесь жить? Неужели?

Наконец Люба показывает далеко впереди крест колокольни. Жарки!

У калитки нас встречают «старожилы»: Батюшка, Таня с Ваней и киевский знакомый, приехавший с Батюшкой погостить. Батюшка весел, улыбается, сразу ведет нас на берег реки, густо поросший кустарником. На другом берегу темнеет лес, река красиво изгибается и вдали растекается широко-широко. С берега видна на холме церковь, белая, стройная, с голубыми куполами. Вокруг домишки деревни, холмы, поля, скирды. Господи, может, тут еще прошлый век? Вон и старинный дом среди деревьев на том берегу. «Что это?» – «Бывшая школа», – отвечает Батюшка. Больше похоже на бывшее имение.

«Ну что, нравится здесь?» – спрашивает Батюшка. – «Здесь можно и умереть», – вырывается у меня.

Батюшка смотрит на меня с удивленной улыбкой.

Да, я уже согласна не только жить здесь, но и умереть. Вон и кладбище вокруг храма, светленькое, уютное, в крестах, с фотографиями деревенских бабушек в платочках, бородатых дедушек, теток и мужичков с серьезными напряженными лицами; это светленькое кладбище совсем не вызывает страха.

Дом священника большой, удобный, но страшно запущенный. Обои в двух больших комнатах черные, оборванные, кишат клопами – спать, жалуются «старожилы», невозможно. Батюшка говорит: «Будем полностью ремонтировать, штукатурить».

Я осматриваюсь: из окна комнаты виден лес, гладь реки, она внизу под холмом, но кажется, что сосны совсем рядом. До чего все близкое, родное.

Вечером – первая жарковская служба. Батюшка облачается, впервые после почти трехлетнего перерыва. Когда надевает клобук, лицо сразу меняет выражение, становится значительным, просветляется.

Храм, в честь Рождества Богородицы, небольшой, уютный, только внутри весь потемневший. И не простой – здесь чудотворная, явленная икона Казанской Божией Матери. Позже я узнала ее историю, деревенские бабушки рассказывали. Много лет назад здесь не было церкви, и однажды крестьяне нашли в кустах эту икону. Удивились откуда она тут – и решили отнести в храм в соседнюю деревню. Но только вышли из своей деревни, ослепли. Вернулись – зрение возвратилось. Попробовали снова – то же самое, так же и в третий раз. Тогда поняли, что на этом месте надо строить церковь. Построили, освятили в честь Рождества Божией Матери, правый придел – Казанской Божией Матери, левый – святителя Николая.

Я постепенно осваиваюсь в храме, в доме, в церковном дворе. Но через день Батюшка говорит: «Езжай в Москву». Этого я не ожидала: «Как, разве я здесь не…» – «Пока нет. Я еще здесь сам не устроился, ничего не знаю. Оставаться нельзя». – «Ну, а когда?» – «На Успение приедешь». Это значит – через две недели.

Начинается новый период в моей жизни: Москва – Жарки, Жарки – Москва. Мы едем с Маргаритой.

У П-ы отпуск, она остается вместе с Батюшкой, провожает нас до Елнати. Я ей завидую: когда расстаемся, долго гляжу вслед…

На Успение едем опять с большой компанией, трясемся всю ночь в общем вагоне. Теперь я уже знаю дорогу и сама веду всех до Елнати. Сначала по шоссе, потом направо полем по тропинке, мимо заброшенной деревушки Яблонево, где давно никто не живет, и разрушаются последние несколько домов, и дальше через кукурузное поле, до полосы посадок, а оттуда уже виден крест колокольни, и теперь прямо, прямо, прямо. Когда дорога опускается вниз, опускается и крест. А потом снова возникает с верхушкой колокольни, с синевой куполов… а справа зеленый берег реки, а слева, вдали, темно-синий лес, а вот и поле овса подступает к смой нашей ограде, желтое-желтое, и в этой желтизне голубые крапинки васильков. Да, такой красоты я нигде еще не видела. Что там пышность Кавказа, скалистая прозрачность Крыма и само синее море…

На этот раз мне разрешили пожить почти неделю. Я понемногу занималась хозяйством, не торопясь. С удовольствием. Батюшка уже втягивался в приходскую жизнь, привыкал служить, иногда ездил с Ваней на велосипедах на требы. Осень была очень теплая, почти как лето… и как не хотелось уезжать!

Когда приехала снова, к 12-му сентября, первому батюшкиному Ангелу, уже начали делать ремонт. Народу собралось много, во главе со струнинской Раей, она очень хорошо штукатурила. Была, конечно, и черниговская Т. – что, что, а работать она умела. Меня снова определили кухарить, условия были не лучшие, чем во время ремонта в Струнино, только не было моей любимой Наташеньки из Минска, с которой мы тогда так хорошо управлялись.

Батюшка, конечно, тоже трудился… и опять искушение! Было тепло, он ходил босиком и напоролся на ржавый гвоздь. Видно, плохо промыл, или совсем не промывал – нога стала пухнуть, краснеть. Сначала он никому не говорил – сказал, когда почувствовал себя совсем плохо: поднялась температура, нога стала совсем страшная. А тут еще надо было срочно ехать в Иваново к Владыке. Поехал, а к вечеру кое-как добрался до одной знакомой. «Нога болит ужасно – рассказывал он потом. – Ну, думаю, все, завтра не встану, а ведь надо обязательно… Задремал, и вижу: комната, в ней сидит женщина в черном, спиной ко мне. Встает, поворачивается, я вижу, что это Божия Матерь. Подходит ко мне и говорит с укором: «Что же ты Меня не просишь?» – а ведь не молился об исцелении, думал, надо пострадать… Она кладет мне руку на голову, я просыпаюсь – нога совершенно здорова, будто ничего и не было. Встал спокойно, пошел в епархию».  Вот какое чудо!

21-е сентября – престольный праздник, Рождество пресвятой Богородицы. Первый престол у нас в Жарках. Народу прибыла – тьма, из самых разных городов и весей. Из Киева приехала Людмила-Игумения, привезла Сережино стихотворное поздравление с праздником, оно было, к всеобщему удовольствию, зачитано вслух. Сережа умел порадовать народ! Людмила весьма высоко ценила эти его способности: «У нас, – говорила она, – два Сергия: один Преподобный, другой – бесподобный».

Бесподобный Сергий в последнее время начал было подумывать о женитьбе. Еще в Почаеве, послушником, он ухитрился влюбиться в киевскую студентку, но тогда Батюшка запретил ему и ей даже думать об этом. Монастырский послушник, будущий монах, какая еще женитьба! Теперь же он был человек свободный. Однако стихотворение его кончалось словами: «К женитьбе мы уж холодны, дошло уж до кондиции…» До какой кондиции, мы не знали, возможно, что и он тоже.

День нашего престольного праздника был удивительный, такие дни редко бывают осенью. Было совсем тепло, солнце светило неярко, ласково, охватывая своими лучами все пространство вокруг, лес золотой, золотые поля, небо бледно-голубое, легкая дымка окутывает землю и поблескивает река… Мы накрыли столы прямо во дворе, возле ограды, всех накормили, напоили, все были довольны, все были настроены под стать этому благодатному дню, с любовью общались, с любовью прощались: уходя по дороге, долго оборачивались, махали… Не только меня покорили Жарки!

Но приходилось и мне уезжать – Батюшка не давал привыкнуть, расслабиться. Разрешал, правда, и возвращаться, и уже довольно надолго.

В октябре сильно похолодало. С ремонтом торопились. Надо было, чтоб до морозов все высохло после штукатурки.

В те дни произошла такая история. Как-то ночью просыпаюсь от страшной боли в животе. Ни с того ни с сего, никогда такого не было. Пришлось подняться, идти за сторожку, там туалет. Выйдя из него, вижу: трава рядом как-то странно светится. Нагибаюсь: огонь! Легонько потрескивая, широкой струей растекается по земле, уже подбирается к куче досок, к поленнице. Бегу в дом, бужу девчонок, начинаем таскать из колодца воду. Много пришлось перетаскать, пока погасили. Откуда же взялся огонь? Вспомнили, что одна из приезжих разводила там вчера костер, да и оставила догорать… А потом, когда посмотрели в календарь, увидели: эта ночь была под праздник иконы «Неопалимая купина»! Матерь Божия не дала совершиться огненному бедствию.

В другой раз пожар чуть не устроила я сама. Батюшки не было дома, я убиралась в его келии. Стала заправлять лампаду и вместо масла налила в нее… спирт! Зажгла – все вспыхнуло синим пламенем! Еле-еле погасила, кое-что обгорело. Страшно было признаться Батюшке, – он, конечно, поиздевался надо мною, как это он обычно делал, при всех, за столом.

Все чаще и чаще я получала от него затрещины – за то, что слежу за каждым его шагом, лезу во все его дела, обо всем имею свое мнение и всем его высказываю и частенько всех завожу. Я оправдывалась, расстраивалась, обижалась. И много должно было пройти времени, чтобы мне убедиться: так оно и было, именно так. И за все пришлось расплатиться сполна.

К концу октября ремонт дома с Божией помощью закончили. Дом получился отличный, чистенький, уютный: у Батюшки просторная келия с большой печкой. В святом углу прекрасные иконы, перед ними всегда горит лампада, и оттуда исходит благодатное тепло. Вдоль окна и печки – скамьи, где днем сидят, а ночью спят. В сенях огромные лари, полные муки, крупы; глубокий длинный погреб весь заставлен: люди везут со всех концов, тащат сумки, корзины, ведра, – все сразу полюбили Жарки, и долгий трудный путь проделывают с радостью. «У вас тут прямо монастырь, даже скит», – говорят многие. – Так здесь хорошо, что не хочется уезжать».

Да, это был настоящий скит, пустынь: вся природа вокруг говорила об этом. Вот и Владыка подарил Батюшке свою фотографию с надписью: «Игумену Жарковской обители».

Народ и ехал сюда, как едут по святым местам – Печоры, Пюхтицы, Почаев… И вот еще Жарки. У Батюшки появились новые чада – большая московская компания, хорошие ребята, семейные и одинокие, они дружно общались между собою в Москве, и группами, с детьми приезжали в Жарки. Батюшка очень любил молодежь и был им рад.

Кто-то из них рассказывал: когда шли в Жарки, у лесной полосы, километра три до церкви – вдруг явственно почувствовали запах ладана, он волной шел вдали от нашей деревни.

Много приезжали с Украины, почаевские чада и новенькие. Чаще других бывала Катя из Львова. Батюшка крестил ее уже после Почаева, раньше она была крещена униатами. Катя – тоже особый, редкий человек. Красивое, яркое лицо, статная фигура, недюжинная сила: она работала на заводе, на самых тяжелых мужских работах, идеально вела домашнее хозяйство, изумительно готовила, и к тому же удивительно вышивала. Батюшку она буквально боготворила, тащила в Жарки неподъемные сумки с приготовленной едой и домашними консервами и с вышитыми по ночам ризами для Батюшки. Приехав, она ухитрялась кормить нас вкусными обедами – готовила ночью, когда все спали, сама же почти не ела и не спала и была всегда спокойна, молчалива, только улыбалась. Через года два разошлась с мужем – они были невенчаны, приняла монашество. Батюшка сам постриг ее и дал ей имя своей матери. Потом она переехала в Струнино и многих перетащила туда изо Львова; униаты хотели отомстить ей, чуть не убили.

Анна Ивановна, врач из Белоруссии, привезла свою дочь, студентку Олю, хорошую девчонку, но совершенно далекую от церкви. Мать она слушать не хотела, и та надеялась на батюшкину помощь. Батюшка долго говорил с ней, она угрюмо молчала, а потом торопила мать: «Мне здесь не нравится, давай уедем». Но Батюшка не хотел отпускать ее и прибегнул к последнему средству: в это время в Жарках была струнинская Рая, и он, в Олином присутствии, стал дразнить «жителя», умел он это делать. «Житель», разозлившись, начал свои номера: рычал, хрюкал, ругал Батюшку последними словами, своим гнусным, нечеловеческим голосом. Оля от ужаса обомлела, потеряла дар речи, только смотрела на Раю во все глаза. Результат был налицо: она глубоко задумалась, провела в этой задумчивости пару дней, сама захотела поговорить с Батюшкой… и уехала другим человеком. Потом она приезжала уже одна, серьезная, уверовавшая и очень преданная Батюшке. Мать ее ушла в монастырь, и она сама туда собирается.

Приезжали в Жарки и моя Люда из П-да со своей компанией, и Галка из Житомирской области со своим Федором, и Галя минская со своей Наташей, все они трудились у нас во славу Божию. Прибыл и бесподобный Сергий, устроился на какой-то приход, пока еще надеясь стать иеромонахом (но так  как это и не получилось, то и пришлось, в конце концов, жениться). Но все это было уже значительно позже…

Перезнакомились мы и с местными бабушками и дедушками, все они ходили на службу, а если надо было, и к Батюшке домой, все они были очень старые и очень бедные, как и их избушки. Земли много, а обрабатывать нет сил, и скотину нет сил держать, разве что кошку, чтоб мышей ловила. Некоторых иногда навещали дети и внуки, разбредшиеся по городам, на зиму почти все к ним уезжали, в Жарках оставалась только баба Катя, самая активная наша прихожанка, да дед Михаил, который когда-то был здесь пономарем.

Ходили в храм и из соседних деревушек; больше всех мы полюбили слепенькую Марию, кроткую, тихую и совершенно нищую бабушку. Батюшка благословил давать ей продукты, и она каждый раз плакала от радости. Как мне было ее жалко! Пять детей вырастила, и все не ее, мужа-вдовца, ее же собственную дочь первый муж в злобе убил, потом и второй муж умер, дети уехали, один только сын изредка навещал, помогал, да и тот вскоре умер, и осталась она совсем одинокой. Уже после нашего отъезда ее взяли в больницу-интернат, наверно, уже нет в живых.

Когда не было службы, Батюшка ездил с Ваней на требы. В ноябре выпал снег, грянули морозы, пришлось сменить велосипеды на лыжи. Я любила ожидать их рано сгустившимися сумерками: выходила к калитке, вглядывалась в даль полей… Но приезжали они всегда неожиданно, и это было очень радостно.

Однако, когда я уж очень начинала радоваться, Батюшка спешил вылить на меня ушат холодной воды. Как-то морозным вечером – завывала вьюга, все замело – он вдруг сказал: «Давай собирайся, поедешь с Любой». – «Куда?» – обомлела я. «Как куда? К ней на приход, в Георгиевское. Будешь о. Иоанну готовить, а то Любе некогда, ей надо в церкви петь и читать. Поживешь с годик, а там видно будет». Люба была псаломщица, что вела нас в первый раз в Жарки: молодая, здоровая, бесстрашная, она в любую погоду и в любое время дня и ночи проделывала на лыжах 20 километров от своего прихода до Жарков и столько же обратно. Но то она, а я … «Батюшка, я не смогу», – чуть не заплакала я. «Пойдешь», – повторил он. «Да нет, не смогу, такая метель, мороз… И как я там, целый год…»  – «Пойдем, ты что, – торопила Люба, – нам повариха во как нужна!» – «Да не могу я, не пойду, не знаю… и вообще…» – «А послушание?»  – напомнил Батюшка.  «И по послушанию не пойду». Батюшка больше ничего не сказал, Люба ушла одна, и я решила, что пронесло… Но прошло несколько дней, и: «Сегодня едешь в Москву, до Рождества». Это значит, почти на полтора месяца, и на его дне Ангела не быть. Я молчала, и Батюшка добавил: «Не послушаешься – уедешь до Пасхи». – «Как благословите», – испуганно пробормотала я. И, конечно, в тот же день уехала.

Первое Рождество в Жарках никогда не забыть. Было морозно,  снежно; темнел за рекой лес, и такая тишина. В ночном храме празднично; натоплено, ярко горят лампады, паникадила, пахнет хвоей – ребята принесли из лесу елок, веток. И в доме была большая елка в шарах, гирляндах, лампочках, и тоже пахнет зимней лесной свежестью.

Ночная служба проходит весело, быстро. Выходим из храма и слышим из леса за рекой: «Ау! Ау! У-у!» «Батюшка, что это? Может, кто к нам идет и заблудился?» Батюшка вслушивается: «Да это же филины!» – «Филины? Так кричат – прямо как люди!» Батюшка складывает у рта руки и так здорово им подражает, что они тотчас откликаются: «У-у!»

Вечером дома праздник. Наготовили еды, повесили на елку поздравления, пожелания, назидания, кому что достанется, каждый сам будет срезать. Поднатужившись, и я сочинила что-то смешное, эдакий пасквиль на себя (известное дело, всегда лучше самой себя поругать, тогда другие не будут). Хохоту было… В разгар веселья ввалился наш строитель-плотник Валентин, очень нас всегда забавлявший; приехал с какого-то прихода, весь в снегу, в сосульках вместо бороды, сразу начал балагурить. Вот было весело – всю бы жизнь так!

Но всю жизнь так не бывает, и не может быть, и не должно. Жизнь не праздник, а колдобистый, занозистый путь, лишь иногда Господь дает утешение. После праздничного единодушия и радости – опять у нас грызня. Мы оказались на кухне вместе с той же Т. из Ч-ва, и опять я не хотела смиряться, помалкивать, терпеть… Подражая нам, грызлись по углам крысы – их было в доме полным-полно. Там были такие дыры, не то что крысы, волк бы пролез. Всю ночь они, как лошади, носились по комнате, и заснуть можно было только благодаря страшной усталости. К счастью, у нас было множество кошек, особенно одна, которую Батюшка прозвал Умницей, ловила крыс десятками, перегрызала горло и аккуратно складывала в коридоре возле дверей в батюшкину келию – чтоб он увидел и оценил ее труды.

Следом за Рождеством снова праздник – Крещение. Для меня он обернулся испытанием. Батюшка благословил всех в крещенскую ночь перед службой облиться на улице водой прямо из колодца. А мороз стоял 20, да еще с ветерком. Я, отъявленная трусиха, конечно, заявила: «Нет, я не буду, не могу. Я вообще не выношу холодной воды». – «Сможешь», – сказал Батюшка. «Нет, Батюшка, ну не надо!» – взмолилась я. Ночью все по одному выбегали из сторожки, окатывали себя с головы до ног ведром ледяной воды, вбегали в избу радостные, прыгали и кричали, что совсем не холодно, а напротив, жарко и вообще чудесно. Осталась я одна… Батюшка специально пришел узнать, облилась ли я. «Нет, не могу…» – «Что же, тогда не будешь причащаться», – и ушел. Что делать? Я взяла ведро, ковшик и немножко себя побрызгала – о чем и доложила Батюшке. «Нет, – сказал он. – Надо облиться». Началась служба, все ушли в храм. Я опять взяла ведро, ковшик, вышла во двор и, дрожа от холода, немножко облилась – руки, ноги. И доложила Батюшке, передав ему в алтарь записку: «Теперь можно причащаться?» Он ответил через Ваню: «Нельзя», и, решив покончить с этим делом, велел одной из наших девчонок окатить меня как следует ведром воды из колодца. Отступать было некуда. Не знаю, как я разделась, как стояла босиком на льду, ожидая, когда поднимут ведро… Господи, помилуй! И что же? Так было хорошо, в самом деле, жарко, радостно, хоть беги снова обливаться…С этих пор я почти перестала бояться холодной воды.

… Зимой тоже так хорошо в Жарках! Темнеет рано, но не темно, все покрыто снежной белизной, все мерцает в лунном свете, всюду тишина, мирно дремлет кладбище под снегом, поскрипывает снежок под ногами, когда бежишь из храма в дом, из дома в храм. А там кончалась всенощная, тепло, уютно в полумраке, Батюшка впереди в углу исповедует, сидя на стульчике, к нему очередь, девчонки поют акафист, и не хочется отсюда уходить, но надо – накормить тех, кто не причащается, приготовить все на ночь, всех уложить. Бегу из храма в дом, вглядываясь в даль за забором, там темнеет лесная полоса и редкие домики деревушки Павлово. Никуда я отсюда не хочу, хочу жить здесь и умереть. Сделай так, Господи!

Незаметно подошел Великий Пост. Незадолго до него Батюшка приезжал в Москву, я поехала немного раньше. Он был у П-ы, собралось множество московских чад – не все могли часто ездить в Жарки. Он каждого принял, с каждым поговорил внимательно, поисповедовал. Как я любила такое его деловое настроение, собранность и серьезность истинного пастыря, для которого нет ничего важнее спасения души, как я благоговела перед этой высотой духа, тайной другого измерения, в котором он находился! Много было в моей жизни возле Батюшки таких дней, и я благодарю за них Бога.

Батюшка уехал, а я на масленице торчала в Москве – до особого распоряжения. Такая неопределенность, конечно, мучила, и вдруг слышу: «Поедем в Жарки», – слышу и ушам своим не верю: чтоб о.П. уехал из Москвы, да еще в такую даль! За все эти годы не помню и дня, чтоб он не ночевал дома, только в самом начале ездил на могилу своего старца в Брянск. «Сегодня вечером едем, – у о.П. решение возникало всегда неожиданно. – И Левку возьмем». Я, понятное дело, была рада: на носу ведь прощеное воскресенье. Очень хорошо, что о.П. увидит нашу райскую обитель, и Левка.

Добрались легко – на полдороге от Елнати попался грузовик и довез нас почти до самого храма. Батюшки дома не было, уехал куда-то с Ваней на лыжах. О.П. сказал, что подождет, у него был к Батюшке какой-то серьезный разговор. А пока наша псаломщица Таня потащила его кататься на лыжах и так укатала с горки к реке, что он весь взмок и еле дышал; закрылся в Батюшкиной келии и отдыхал до вечера. Вечером вернулся Батюшка, они долго беседовали, Батюшка уговаривал о.П. с Левкой остаться, но не тут-то было  – собрались и, даже не поужинав, отправились обратно. Левка, однако, успел осмотреть окрестности; и ему Жарки очень понравились. Я же осталась.

Первый Великий Пост в Жарках… Это было что-то особое. К тому времени у нас собрался прекрасный хор: Батюшка вызвал с Украины Лену, врача-стоматолога, которая ездила к нему еще в Почаев; он тогда привел ее к Богу. У Лены был изумительный голос, дома она пела в архиерейском хоре, а теперь украшала нашу обитель. Приехала еще Света, тоже с Украины и тоже с прекрасным голосом, и Леня из Белоруссии, недавно окончивший Минскую консерваторию; у него был хороший бас. Позже переехала из Струнино в Жарки Наташа, стала работать в райцентре почтальоном, и дома трудилась, и в храме, и на клиросе.

И вот они пели… как же они пели! Пожалуй, нигде и никогда, даже в Троицкой Лавре, даже в Почаеве, постовые песнопения не были для меня столь умилительны. До сих пор звучит в ушах: «Ныне силы небесные с нами невидимо служат», и я слышу тишину нашего маленького храма, светлую скорбь Великого Поста, и готова, как и тогда, плакать легкими очистительными слезами.

А Батюшка… как он вел службу! Не спеша, благоговейно звучали его возгласы, всегда а тон хору, ни на секунду не прерывалась служба, текла плавно и мирно, и эта удивительная гармония богослужения казалась отражением гармонии небесной.

В этот пост Батюшка благословил самый строгий скитский устав: всю неделю, кроме субботы и воскресения, сухоядение, то есть без постного масла, и то лишь раз в день, вечером даже воды попить нельзя. Службы были и в среду и в пятницу – Литургия преждеосвященных даров, в остальные дни утром и вечером в храме полное монашеское правило: полунощница, каноны, акафисты, пятисотница с поклонами. Тут вдруг выяснилось, что у меня есть голос для чтения (но, увы, не для пения), и Батюшка благословил читать часы с кафизмами, их надо было вычитывать полностью. Трудно это было утром, после почти суточного перерыва в еде, и особенно в питье, горло пересыхало, сил не было, но с Божьей помощью справлялась и даже не роптала, что было совсем на меня непохоже.

В пост, как известно, не обойтись без искушений. На сей раз оно свалилось на меня в виде телеграммы из Москвы: «Срочно приезжайте». «Батюшка, в чем дело?» – огорчилась я.  Он пожал плечами: «Может, что-нибудь с о.П.?»

Приехала. Дома напряженная тишина, бледные, измученные лица. Оказывается, был налет…

Последнее время за нашей квартирой установилась неприкрытая слежка. Началась она еще несколько лет назад, после того как родители-атеисты одной из близких духовных чад о.П., проследив, куда и к кому она ходит, написали «куда надо». Наверняка их донос был не единственный.

В одну из суббот, поздно вечером, в дверь позвонили. Г. спросила: «Кто?» Ответили: «Батюшку». Она открыла, и тут же дверь настежь распахнулась, прижав ее к стене, и  в коридор ворвалось человек 15, в форме и в штатском; один даже размахивал револьвером и кричал: «Ни с места!» У всех, кто был в квартире, проверили паспорта; у кого не было, повели вместе с Г. и о.П. в милицию. Там все выяснили и отпустили. До поры до времени…

Первая моя реакция была: «Батюшка, не уезжайте отсюда!» Я почему-то была уверена, что это просто постовое искушение, что Бог защитит, и все будет хорошо. О.П. и самому хотелось в это верить. И он поверил.

Пробыв в Москве несколько дней, я вернулась в Жарки. Скитская жизнь моя продолжалась.

Наступила Страстная. Служба каждый день утром и вечером, дома – генеральная уборка, стирка, готовка… Силы у всех уже были на исходе. Батюшка сам еле держался на ногах. И тут вдруг приехал Левка. Он прекрасно знал постовую службу, очень хорошо прислуживал в алтаре – и сразу стал помогать Батюшке.

Начал съезжаться народ к Пасхе, и в какой-то день я, к своему изумлению, увидела среди прибывших В.В., бывшего мужа Галки – бывшей моей подруги. Сколько лет я ничего о нем не знала! Кинулась расспрашивать: оказалось, он уже на пенсии, снова женился, узнал у Тони, где Батюшка, и приехал сюда, чтоб купить дом. Батюшка был ему, конечно, очень рад: ведь он крестил В.В., еще когда они были вместе с Галей. В.В. сразу вписался в нашу компанию и быстро нашел себе домик в соседней деревушке.

Страстная пятница. Особый день в жизни церковной. Батюшка выносит плащаницу, начинается парастас. Я слушаю погребальную службу, смотрю на заставленные свечами подсвечники, на всю в цветах плащаницу, и у меня возникает четкое ощущение, что в нашем маленьком деревенском храме стоит гроб, и в нем умерший Господь, и вот мы Его отпеваем. Тихо, скорбно звучит Батюшкин голос, тихо, скорбно поет хор, и в этой тишине свечи, вытянувшись, горят ровным неколеблющимся пламенем, горят и словно бы не сгорают.

Служба кончается, все тихо расходятся – до ночи, до погребения, а я присаживаюсь на скамейку в опустевшем храме. Не хочется уходить от гроба, от лежащего там Спасителя, не хочется оставлять Его одного в пустом храме. Так бы  сидеть до самого погребения…

А Пасхальная ночь проходит в суете: храм полон народу, собралась молодежь со всех окрестных деревень, из райцентра, и надо следить за порядком, смотреть, чтоб дом был в сохранности, потом помогать накрывать на стол.

Зато вечер в этот день… Как все непохоже на Пасху в Москве, в Почаеве, в Троицкой Лавре! Ни шума, ни звона, а только тишина, тишина и такая ширь…

А вечером что-то произошло на небе. Огромный солнечный шар невиданно огненного цвета повис прямо напротив нашего дома и зажег ярким огнем все вокруг: небо, облака; зажглось и вспыхнуло в окнах нашей террасы. Долго пылал этот пожар, расцвечивая бликами небо – все время, пока шар опускался, не тускнея, в синеву леса. И мы вместе с Батюшкой долго стояли на террасе, на ступеньках и молча созерцали это космическое зрелище.

Вознесение и Троицу мне пришлось провести в Москве. Сразу после Троица узнаем: в Ивановской области был страшный смерч. Об этом писали газеты, говорили по радио. Среди пострадавших деревень называли и нашу Елнать. Мы в Москве заволновались: как там у нас, живы ли? Ведь столько жертв… Слава Богу, вскоре кто-то приехал оттуда и сказал, что все живы, все в порядке, хотя смерч пронесся прямо через Жарки.

Подробности я узнала, когда приехала. В Родительскую субботу, когда уже должна была начаться всенощная под Троицу, все наши собрались в храме. Внезапно стало темно, как ночью, поднялся страшный ветер, вой, шум, закружило, завертело. Батюшка был в алтаре; он взял напрестольный крест и осенил им все четыре стороны. Смерч, который несся прямо на храм, вдруг взлетел вверх, не задев ни крестов и колокольни, ни дома и сторожки, помчался дальше, снова спустился к земле и стал сметать все на своем пути.

Ну, а в Иваново известно что было. Родительскую субботу отмечали на кладбище, устроив там буфет и вовсю торговали водкой; распивали ее прямо на могилах. Что осталось от бедных этих людей? И хоронить было почти некого, разнесло на куски. Живы и невредимы остались те, кто молился в храмах на всенощной под праздник Святой Троицы.

12-го июля – день Ангела о.П. В этот день дома у нас всегда великое торжество. С утра до вечера поздравляют, заваливают квартиру до самого потолка цветами, так что батюшку среди них и не видно; он радостный, веселый, радуемся и мы с Г.

А в этом году… Снарядили меня поздравлять его из Жарков, и как-то необычно, с какой-то особой любовью. Девчонки наши: Лена, Наташа, да и многие другие, – конечно, знали о.П., бывали у него, когда Батюшка уезжал надолго, очень его уважали. И вот они раздобыли у местных бабушек старинные берестяные туески, набрали в лесу букетики земляники, черники, в речке у берега нашли какие-то невиданные цветы, и все это уложили в туески, украсили – получилась такая красота, что я боялась везти, как бы не повредить по дороге. А Батюшка еще и записал о.П. в подарок кассету с прекрасными песнопениями.

Радуясь, собралась я ехать, захожу в келию за благословением, и вдруг Батюшка говорит со своей особой улыбкой: «До Успения». – «Что до Успения?» – не понимаю я. –  «До Успения не приезжай». – «Да что вы, – отмахиваюсь я, – ведь это почти два месяца», – и ухожу, не беря ничего в голову.

Жарковскими подарками о.П. был несказанно тронут, прямо чуть не заплакал: «И это все мне? Мне!» А вообще в этот свой день он был непохож на себя, очень грустен, и в какую-то минуту, когда сидели за столом, сказал: «Последний раз я с вами здесь в этот день», – и ясные голубые его глаза стали совсем печальными. Мы, конечно, заверещали: «Да что вы, батюшка, да почему, батюшка», но он только покачал головой. А мне вдруг сказал: «Живите дома. Вы хозяйка и должны жить дома». Я с удивлением посмотрела на него: жить здесь? А Жарки? А Батюшка? И если я хозяйка, то куда деваться Г., которая уже шесть лет тут хозяйничает? «Г. в тысячу раз лучше для вас, чем я», – сказала я, наконец.

И поехала в Жарки, старясь не думать о запрете не приезжать до Успения. Нет, он, конечно, пошутил, хотя эта его улыбка… И когда шла в Жарки по полю, стало совсем тревожно.

Батюшка встретил с таким видом, что сразу стало ясно: никаких шуток. «Ты почему приехала?» – «А что…» – начала было я. «Тебе же было сказано: до Успения». – «Я думала, вы пошутили». – «Думала?»

Прошло несколько дней, и Батюшка снова стал отправлять меня в Москву. Но я не могла ехать. Не просто не хотела, как обычно, – не могла. Знала, что так нельзя, что это непослушание, но ничего не могла с собой поделать: все, до последней клеточки существо мое вопило против отъезда. «Поедешь», – повторял Батюшка. «Не могу», – рыдала я. И даже ушла ночевать в баню, чтоб никого не видеть и не слышать. К тому же приближалось 23-е июля, Казанская  Б.М., наш престольный праздник, обещал приехать Левка. «Как же я уеду перед таким днем? Левка здесь, а я там, да?» – «А что, очень даже хорошо», – Батюшка был неумолим. Выручила меня Люда из П-да, она как раз была в Жарках. Уж как она уговаривала Батюшку, чуть сама не плакала вместе со мной – и он махнул в конце концов рукой…

К 23-му действительно приехал Левка, у него в Лосинке был отпуск. И опять его приезд оказался как нельзя более кстати: этим летом Ваня уехал поступать в семинарию, и Батюшка остался без пономаря. Должен был, правда, появиться из Москвы Коля-художник, новый батюшкин воспитанник, но пока помогать было некому, и Батюшка сразу забрал Левку в алтарь.

Левке очень нравилось в Жарках. Он с удовольствием прислуживал в храме и с не меньшим удовольствием удил рыбу вместе с В.В., целые дни их лодка качалась посреди реки. Батюшка был с Левкой очень ласков, уговаривал остаться, уже и называл его не иначе, как «пономарь». Я тоже уговаривала, но он не соглашался, считал, что уходить из Лосинки нельзя. Я же считала, что можно и даже нужно. Тем более, что у него возникла проблема, где жить: с Машей ему стало трудно, он, взрослый парень, уже не хотел считаться с ней, с ее опекой. О.П. предложил жить дома. Но где? На кухне? Самый лучший выход – Жарки. Однако, только кончился отпуск, Левка стал собираться в Москву.

Отправился он рано утром в день Смоленской Божией Матери. Перед службой я пошла немного проводить его, и, пока мы шли, вдруг ощутила какое-то щемящее грустное чувство. Было так грустно, так скорбно, что слезы сами полились из глаз. С трудом попрощалась я с Левкой, долго глядела ему вслед, потом поплелась обратно; на душе становилось все горше. Началась служба, мне надо было читать часы. Начала, а продолжать не могла: рыдания душили мня. Рыдала душа, рыдала независимо от моей воли, и я ничего не могла с ней поделать. Что же это такое? Неужели только из-за того, что уехал Левка?

Прошло три дня. Перед первым Спасом мне телеграмма из Москвы: «Срочно приезжайте». Показала Батюшке, он благословил ехать на следующий после службы день. А на всенощной, во время поклонения Кресту, поставил меня рядом с собой и велел вместе с ним делать поклоны «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко…», – и при этом серьезно и многозначительно на меня поглядывал.

Было ясно: что-то случилось. «С о.П.?» – спросила я Батюшку. «Все может быть…» А когда, собираясь уходить, брала благословение, он поглядел на меня таким темным напряженным взглядом, что мне стало не по себе.

В Москве с вокзала решила начала позвонить П-е. Ответила гостившая у нее подруга: «П-а поехала в Жарки, вы разминулись. Позвони матери Л., там и Г., а о.П. в больнице…» В больнице… Что ж, все ясно: забрали. Позвонила матери Л., трубку взяла Г., велела приехать. Приехала, узнала: да, о.П. дома нет и больше не будет. Его арестовали  под Смоленскую Б.М. Вот почему этим утром так рыдала моя душа! А сейчас он в КПЗ. Там – узнала потом мать Л. – его кинули между двух убийц. Как Христа, распятого между двух разбойников…

«Путеводительница, Смоленская Божия Матерь, проводила о.П. в тюрьму», – сказал, узнав о том, что произошло, Батюшка.

О.П. перевели в Бутырку, и началось следствие. На самом деле расследовать было нечего, все было сфабриковано, «кем надо». Был предлог: нарушение паспортного режима, проживание без прописки.

Не сразу я поняла, что тут и плоды моего непослушания. Ведь Батюшка отправлял меня в Москву до Успения: может, если б я была дома, о.П. не арестовали бы. А может, вместо него арестовали бы меня? И потому я не могла заставить себя тогда ехать в Москву?..

За все приходится расплачиваться. О.П. расплачивался за свои добрые дела, а я за свои злые. Господь всыпал мне на всю катушку, чего только не пришлось вытерпеть: и преследования «кого надо», и искушения от чад о.П.. и от Батюшки…

Дома жить нельзя было, а Левка жил, у него не было другого выхода. Я поехала в Жарки, потом в Москву, потом снова в Жарки. Батюшка очень переживал за о.П., я иногда замечала, что глаза у него красные от слез. Как-то за многолюдным столом он сказал печально: «Друг мой сейчас в тюрьме… о.П. Посадили за то, что людей спасал. Помолитесь все за него».

Я тоже страшно переживала – и за о.П., и за Левку: ведь его могли забрать вместо меня. Рисовала, сидя в Жарках, страшные картины допросов, избиений, пыток… И вдруг перед престольным праздником Рождества Богородицы вижу своего сына во дворе из окна кухни. Живой и невредимый! Слава Богу!

И ухитрялся же он приезжать в самый нужный момент! У нас как раз кончился ремонт храма, и нужно было его освящать, на это есть особый чин, который Левка хорошо знал. И опять он помогал Батюшке.

Теперь уже Левку не уговаривали остаться, хотя он и мог бы: его уже выгнали из Лосинки, конечно, по распоряжению «кого надо», он стал работать в охране. Но к Батюшке приехал давно Коля-художник, он и расписывал храм и пономарил. Приезжать же Левку Батюшка приглашал, дал понять, что раз отца у него сейчас нет, он его заменит: «Сиротой не будешь». Я была этому страшно рада: когда Левка стоял на коленях на исповеди возле  Батюшки, чуть не плакала от умиления.

Левка приезжал. А мне пришлось скоро из Жарков уехать, очень надолго.

Уезжала я осенью, где-то в начале октября. Мне остро запомнился тот осенний прозрачный вечер. Уже было пусто, голо вокруг, лес почти облетел, поля пожелтели, потемнели скирды. У нас во дворе дымились костры, гудели железные печки: девчонки варили грибы для засола. Грибов, ягод в нашем лесу было столько – не успевали носить. Всех приезжих отправляли на это послушание, и они приходили с полными ведрами и корзинами. Ягоды тут же съедались, а грибы жарили и солили на зиму, у нас всегда стояло несколько бочек. И какие это были грибы – пальчики оближешь!

И вот в тот вечер такая была тишина вокруг, так ровно, мирно вился дымок, мирно, спокойно звучали в наступающих сумерках голоса. Девчонки наши мне были до боли близки и дороги, так не хотелось с ними расставаться. И я не ушла со двора, пока не погасли костры.

В Москве мне по-прежнему жить было негде, скиталась по знакомым, пока не приютила одна добрая семья, хотя ей и самой негде было повернуться в маленькой квартире. И не только приютила, но и помогла советом, умным, нужным словом.

О возвращении в Жарки пока не могло быть и речи. Батюшка передал: сидеть в Москве, пока не решится дело с о.П.

А оно все не решалось. Суд несколько раз откладывали, и этим вконец истрепали всем нервы. Мне предстояло выступить свидетелем, заявить, что о.П. у меня не жил, а только приезжал на денек, и потому никакого нарушения паспортного режима не было.  Я с ужасом ждала дня суда.

Наконец его назначили, на 4-е декабря. Введение во храм пресвятой Богородицы. За несколько дней до этого приехал в Москву Батюшка. Собрались у П-ы, пришли и некоторые чада о.П. Батюшка посоветовал им кое-что ценное – благодаря этому о.П. скосили потом на два месяца срок. Утешил и меня: взял в руки мою повестку, долго вертел ее в задумчивости, потом спросил сидевшую рядом мать Л.: «Ну что, ей идти на суд?» – «Да, пусть сходит», – ответила своим басом матушка. «Ну ладно», – он перекрестил повестку, и мне сразу стало легко и нестрашно.

Не было страшно и в день суда, когда шла туда вместе с добрейшей Олей, чадом о.П., и когда ожидала своего «выхода» у дверей комнаты, где происходило заседание. Правда, когда вышла к свидетельскому столику, голова закружилась, и на вопросы отвечала через силу, но все же сказала, что надо. На о.П., бледного, почти прозрачного, с поседевшей бородой больно было смотреть. Он сидел, почти все время закрыв глаза.

Мое показание, конечно, в расчет не приняли: дали ему 10 месяцев лагерей общего режима.

Теперь, после суда я могла вернуться домой… Странно и страшно было мне переступить порог квартиры, где не было о.П. и никогда уже не будет, где так одиноко и пусто. Как мы будем здесь жить одни с Левкой? Я с тоской вошла в квартиру – и тут меня охватил сладостный покой, я всем существом почувствовала, что это мой дом, что я – дома. Так устроил Бог.

И так мне было хорошо, что даже не очень хотелось ехать в Жарки, хотя теперь Батюшка звал меня. Отправляясь, опять взгрустнула: ведь всегда, когда уезжала, о.П. благословлял меня, крестил широко своей большой рукой, и я с легкостью выходила из дома. А сейчас «Батюшка, благословите», – со слезами попросила я у его фотографии. И он услышал и благословил – так, словно был рядом.

И вот приехала я в Жарки после почти трехмесячного отсутствия. Все было у нас по-прежнему, только у Батюшки появилась машина, подарили старую «Ниву», и он обкатывал ее по зимним сугробам. Хозяйничала дома все та же Т. из Ч-ва, мне пришлось ей помогать. Сотрудничество это все так же давалось мне с большим трудом, так и не нашла с ней общего языка.

Пробыла я в Жарках довольно долго. Иногда приезжал Левка, иногда кто-нибудь привозил письма, его и о.П. (он писал нам из лагеря).

Жарковская жизнь казалась мне привычной и даже незыблемой…Вот только когда Батюшка уезжал куда-нибудь на своей машине, и я открывала ворота и провожала его и долго смотрела вслед, пока машина не скрывалась за деревьями, – тогда мне казалось, что он уехал навсегда, что никогда сюда не вернется.

Но пока он еще возвращался, зато опять уезжала я, и, когда уходила по тропинке и оглядывалась на церковь, на наш дом, то было страшно, что больше сюда не вернусь. А когда все же возвращалась, это была каждый раз словно бы нечаянная радость! Стоило только свернуть с шоссе на дорогу, долгую дорогу через поле – то заснеженное (и тогда тропинку надо нащупывать ногами, чтобы не провалиться по пояс), то все в полой воде (и тогда надо идти зигзагами, выбирая места посуше), то уже подсохшее, уже зазеленевшее, уже напоенное всеми ароматами привольной весны, звенящее птичьими голосами (и тогда можно сесть на пригорке, запрокинуть голову и глядеть, глядеть в голубое, расчерченное жаворонками небо и дышать воздухом, которым не надышаться…) И когда дойдешь до лесной полосы и впереди загорится крест колокольни, тогда можно снова передохнуть, сидя на поваленном дереве, а потом уже идти, глядя, как впереди то возникает, то исчезает стройная наша белая церковь… а вот и поле льна в голубых крапинках цветов, а вот и деревушка Гарь на холме над рекой, в ней осталась одна бабушка Мария со своей коровой, она носила нам удивительно вкусное молоко, а вскоре умерла; вот и деревушка Павлово, где живет бедненькая слепенькая Мария, а отсюда – рукой подать до Жарков – и видно уже, как ветер полощет белье, развешанное в нашем дворе.

И по-прежнему у нас народ, и знакомых с радостью встретишь; за столом каждый раз человек 30,  а то и больше, и приходится здорово похлопотать, чтобы всех накормить. И по-прежнему Батюшка рассказывает что-нибудь очень интересное и благословляет почитать что-нибудь душеполезное, а потом, для разрядки, пошутит и всех рассмешит. И по-прежнему он делает из меня посмешище, вспомнив какую-нибудь историю – например, как я залезла голой ногой в только что снятую с огня и поставленную на пол уху, и потом этой ухой его накормила (это было на юге, куда мы ездили во время его почаевского отпуска); все смеются, а мне тогда было не до смеха, чуть ноги не лишилась. Однако быть посмешищем мне нравится, я всячески подыгрываю Батюшке, мы оба юродствуем – своего рода для меня слава – и я радуюсь и веселюсь. И по-прежнему Батюшка журит меня за то, что я лезу в его дела и слежу за каждым его шагом, поругивает. И я не понимаю, что это правда, и мне по-прежнему радостно.

… Так что же – неужели всегда радость и веселие? Неужели жарковское небо, всегда такое ясное, и лишь легкие перистые облачка тихо по нему проплывают, не нарушая покоя? Или мы не видим, не замечаем, что они собираются  в тучи, и их все больше, и они все гуще и темнее?..

Как-то приехали к нам в Жарки девчонки из Одессы и рассказывают: решили они размножить Батюшкину почаевскую фотографию, где он запечатлен во время экскурсии с огромным ключом от храма на плече. Стали они печатать, и вдруг на одной фотографии начало проступать что-то, чего не было в оригинале. Напечатали и увидели, что это …икона! Да, да, прямо на батюшкином изображении явственно обозначилась икона в окладе в виде домика, а на иконе юноша с крыльями и надпись: Ангел-хранитель. Эту фотографию они привезли, и мы долго с изумлением ее рассматривали. Вот это чудо! И что оно означает? Конечно, что Ангел-хранитель хранит нашего Батюшку!

…Когда-то давно Батюшка рассказывал, что еще в Троицкой Лавре одному его другу снился сон, будто кто-то из братии копает яму, чтобы закопать в нее Батюшку. Копают усердно, хватают Батюшку, бросают в яму и уже начинают закапывать – и тут видят, что он идет живой и невредимый. Снова хватают, снова закапывают, – то же самое. И когда в третий раз видят его живым, один из этой братии бросает лопату: «Ничего не выйдет! Его Матерь Божия любит!»

Да, Матерь Божия любит Батюшку, и знаком этого было, еще в его юности, явление Ее покрова над домом в Сибири, где жили они с матерью, и за полувековую его жизнь Она всегда была его заступницей усердной, и Господь хранил его по Ее молитвам на всех путях, на всех таких негладких путях-дорогах. И я крепко верю и твердо знаю: какие бы козни не строил дьявол, какие бы не расставлял сети, силясь погубить Батюшку и всех нас, какие бы черные тучи не нагонял злой ветер, задувающий его лампаду, невидимая Божественная рука вновь и вновь будет зажигать ее, и настанет время, когда она никогда не погаснет.

Слава Богу за всё. 
 
<<< в начало         далее  >>>