1 

 Батюшка пробыл на Кавказе – в Сухуми, в Тбилиси, в горах – почти весь Великий пост. Я маялась на задворках у о.П., ждала, и даже, бывало, звала-вопила в тоске: «Батюшка-а-а!» – пока, наконец, не услышала в ответ его нарочито грубое: «Ну, чего тебе?» – и немного успокоилась.

Вернулись они с Раей на Страстной. Зашли ненадолго к о.П. и поехали в Струнино. Я поплелась следом, все в ту же Мариину избу, где Батюшку, только-только отдохнувшего, снова стали осаждать какие-то люди – теперь струнинские, московские, загорские. На службу ездили в Александров, где в знаменитом некогда монастыре был один действующий храм, старинный, с потемневшей древней росписью, переносящей в иные века. В Лавру о.Н. ездить Батюшке пока запретил – он теперь был “гонимым”.

И вдруг в Великую субботу сваливается на нас новость. Приходит Рая, которая еще с Почаева была связной между о.Н. и Батюшкой, приходит взволнованная, что-то говорит Батюшке, он тоже ошеломлен, уходит в свою комнатку и долго не выходит. В чем дело? – насели на Раю все мы. А вот в чем: о.Н. благословил Батюшке в горы на Кавказ, на целый год. В затвор. Мы обалдели. На год?! «Да, – сказала Рая, – а вы что думали? Старец знает что делает. Живут же там монахи и по 30 лет». – «Зачем? Зачем? – не могли мы уразуметь. – Ему-то зачем? Ведь он без людей не может и люди без него…» –«Ничего, сможет. Он же монах, вы что, не понимаете? Ему молиться надо, а когда ему тут, вы ж и вздохнуть не даете!» – строго выговаривает нам Рая.

Но мы все равно не понимаем, не хотим понять. Батюшка должен быть с нами, а мы с Батюшкой, ведь он для нас живет, не для себя. Так мы считаем, но о.Н., как видно, считал иначе, и Батюшка, хотя ему и трудно представить отшельническую жизнь, знал, что о.Н. он должен послушаться.

«Когда же ехать?» – спрашивали мы Раю. «Да после Пасхи». – «Так быстро?» – «Старец сказал: не тянуть. Собраться и ехать». – «Одному?» – «Нет, с кем-нибудь». – «С кем?» – «А это уж как Батюшка решит».

Батюшка решил ехать с Сережей, о.Н. не очень охотно, но одобрил. Начались сборы. Больше всех хлопотала Рая, я же не в состоянии была принимать ни в чем участия. Предстоящий отъезд был для меня как удар обухом по голове, я никак не могла прийти в себя и не отходила от Батюшки ни на шаг. «Ты  его еще  под ручку возьми и не от-ускай», – издевалась Райка. Она не без оснований считала, что я слишком привязана к Батюшке и что он со мной чересчур ласков. И предупреждала: «Знаешь, какое самое тяжелое испытание для человека? Искушение от духовного отца. И у тебя оно еще будет. Не думай, что он всю жизнь будет с тобой возиться». Пророчество ее сбылось…

Великий праздник Пасхи прошел для меня в унынии. Ночью я не могла стоять в храме, стало дурно, чуть ли не весь праздничный день проплакала. Это уже было настоящее помешательство. Но я этого не понимала. И чтобы поняла, Господь ткнул носом, как паршивого котенка. Чтоб поняла!

Через дней 10 все необходимое собрали; еду, одежду и прочее. О.Н. благословил с Батюшкой и Сережей поехать к пареньку Паше, его чаду, пожить с ними недолго и вернуться. В Сухуми к ним должен был еще присоединиться монах Василий, в его келии в горах они собирались жить, и проводник, хорошо знавший дорогу.

Перед отъездом собрались в Москве у сестричек Оли и Вали. У них хранились какие-то батюшкины книги и вещи, и он, видимо, собирался после гор пожить там. Было грустно. Я все ждала от Батюшки какого-нибудь утешительного знака, но не дождалась; он, видя мое отчаяние, только улыбался. Сам он уже был спокоен; надо так надо, на все воля Божия.

Провожало их много народу. Все всплакнули, глядя, как они садятся в поезд с огромными, килограмм по 20, рюкзаками, как уже отрешенно смотрят на нас из окна вагона.

Домой я пришла в каком-то помрачении. О.П. было не до моих переживаний, однако, по батюшкиному благословению, я поступала в его полное распоряжение и должна была слушаться его и Г.

Прошло несколько дней, и вдруг к нам является Паша, паренек, сопровождавший наших в Сухуми. Приехал ненадолго по каким-то делам. Сказал, что наши еще сидят в Сухуми, ждут машину, которая должна отвезти их до какого-то места в горах. И тут мне взбрело в го-лову спросить у Паши их сухумский адрес; он, по простоте, сказал. Проходит еще день-другой, и меня осеняет: я должна лететь в Сухуми. Зачем? Этого я не знаю. Знаю только, что надо лететь во что бы то ни стало и как можно быстрей, пока они еще там.

Поделилась я этой гениальной мыслью только с Г., что-то горячо доказывала, волновалась. Она молча, улыбаясь, слушала. Я попросила пока ничего не говорить о.П. и на следующий день рано утром, когда все спали, подхватила такси – и во Внуково. Билетов, конечно, не было; спутники по такси посоветовали подождать, пока кончится регистрация, иногда сажают. Меня посадили.

Значит, так надо, решила я. Значит, я права и надо ехать. Но в голове какой-то туман, муть и трясет здорово, от Бога такого не бывает, это давно известно мне. Но сейчас…

Прилетаю в Сухуми, разыскиваю улицу, дом… Ой, как страшно, как тошно! Звоню. Открывает незнакомая матушка. «О.А. здесь?» – «Нет здесь никого!» – быстро отвечает она, пристально на меня глядя. «А мне сказали, что здесь… Я из Москвы… вот прилетела…» Она, помедлив, уходит, и через минуту на крыльце показывается Батюшка. Стоит и улыбается так, будто знал, что я появлюсь.

Меня пригласили в дом, все вместе  пообедали. Сережа был серьезным, на себя непохожим, со мной даже не разговаривал. Ясно, что я здесь совсем не к месту, что никакого благословения Божия на мой приезд нет. Все же я  попросила Батюшку поговорить со мной наедине, хотя и сама толком не знала, о чем. «Ну, что ты хотела? – он тоже стал серьезным, глядел мимо меня. – Зачем приехала?» – «Я думала… я решила, что так надо», – пробормотала я. «С нами в горы решила пойти?» – усмехнулся он. «Н-нет. Просто я ведь так и не поговорила… не спросила, что мне делать, чем заняться… может, проповедями почаевскими, обработать их?» – «Пожалуйста», – произнес он сухо и холодно. Помолчал, и, глядя куда-то вдаль большими темными глазами, сказал медленно, значительно: «За мной ездить нельзя. Понимаешь? Я – монах». Я смотрела на него и словно впервые видела: такое светлое лицо, такие чистые глаза, с таким ясным выражением, и борода рыжая, пронизанная солнцем… «Иди», – сказал он.

Я пошла к знакомой, у которой когда-то останавливалась. На душе было мучительно тяжело. Еще два раза ходила к Батюшке с какими-то вопросами, он уже в дом не звал, разговаривал у калитки. «Больше не приходи, – сказал он, наконец. – Сегодня же езжай домой».

В тоске бродила я по улицам Сухуми. Позвонила домой: о.П., конечно, разгневан: «Вы что, с ума сошли? Сейчас же возвращайтесь! Тысячу поклонов получите! – я в ответ только всхлипывала. – Ну, ладно, ладно, езжайте», – сказал он уже мягче.

Когда поезд тронулся, я завопила мысленно: «Ба-атюшка-а!» – «Не надо», – услышала я сухой ответ.

А дома меня ждала расплата. Сначала отчитал о.П.; как я посмела без его благословения и т.д. и т.п. О моей злосчастной поездке уже все знали. Приехала Лида с матерью. «Ты что, жена ему, что ли? – кричала Варвара. – Ты что за ним таскаешься!» Лида мрачно молчала. Приехала другая батюшкина сестра Ксения с Раей струнинской. «Вот-вот, – твердила Ксения, – Батюшка так и говорил: пока я туда приеду, бес на самолете прилетит. Вот-вот!» Райка вздыхала: «Из-за тебя о.Н. Батюшкой недоволен». – «Батюшка-то тут причем?» – испугалась я. – «Старец думает, что ты по его благословению прилетела… Вот теперь езжай к нему и говори, что сама».

Пришлось ехать. Страшнее этого быть ничего не могло, но надо было оправдать Батюшку. Я ожидала, что о.Н. уничтожит, убьет, но он, увидев меня, удивился: «А ты что?» Я, заикаясь, залепетала: «Батюшка, простите... я без благословения в Сухуми…сама… Батюшка не благословлял». О.Н. накрыл меня епитрахилью и отпустил с миром.

«Что ж ты меня не остановила? – укоряла я дома Г. – Ведь ты одна знала, что я лечу в это проклятое Сухуми». – «Так у вас был такой вид, что бесполезно было говорить. Все равно бы полетели».

Да, Бог попустил этот безумный поступок. Чтоб пришла в себя. Получив такие оплеухи, я себя увидела – идиоткой, сумасшедшей, помешанной… Что же теперь будет? Батюшка никогда и говорить со мной не станет. Никогда я его не увижу.

Страдая, я, однако, стала уже смиряться с этой мыслью. Но тут вернулся с гор Паша, зашел к нам, рассказал, как они добирались, как заблудились и чуть не погибли, только батюшкина вера и спасла. Он говорил: «О.Н. не мог благословить на смерть». Теперь мне стало страшно за Батюшку: сейчас-то лето, а что будет зимой в этих горах?

Мне Батюшка передал с Пашей малюсенькую записочку: «Галине Л. 50 поклонов каждый день один месяц». Я была счастлива: готова была выполнять любую епитимью, только бы не отгонял насовсем! И только бы у них все устроилось…Ох, до чего же тяжко сидеть здесь и ничего не знать о них! «Тебе-то хорошо, матушка, – обратилась я мысленно к его маме. – Ты оттуда все видишь, все знаешь». И услышала ее голос, явственно услышала строгое: «А ты молись и не ленись». 

2 

Летние месяцы дома тянулись медленно. Я заняла себя работой – начала обрабатывать батюшкины общие исповеди, которые в Почаеве старательно записывала. В них было то, что нужно людям, особенно тем, кто недавно пришел в Церковь, да и не только им, всем нам: простота, доступность, сила веры, чистота ума и чувств – и множество  замечательных примеров из святых отцов, из повседневной жизни. Я работала с удовольствием.

Интересно было и пообщаться  с московскими знакомыми, которых давно не видела. Как-то пришла бывшая баптистка В.И., очень взволнованная. О.П. не было дома, и она, ожидая его, рассказала мне страшную историю. В Москве жил ее племянник с женой и двумя детьми. Этого племянника В.И. все пыталась наставлять на путь истинный, уговаривала поисповедоваться, а он только отмахивался: «Потом, потом…» В это лето она видела его перед своим отъездом в отпуск. «Было у меня предчувствие, – рассказывала мне она,  – говорю ему: «Володя, ну, сколько можно откладывать, у тебя такая работа, шофер, все может случиться. Давай отведу тебя  к хорошему батюшке, поговоришь, поисповедуешься…» – «Да что ты, тетя, торопишься, успею еще!»  А я гляжу на него и, сама не знаю почему, плачу».  – «Да что ты, тетя Вера, расстраиваешься, – успокаивает он меня, – все будет хорошо». Я уехала. Приезжаю дней десять назад. Вхожу в свою квартиру и ясно слышу: поют. Хор поет панихиду. Где, кто? Радио выключено, да и не поют у нас такие вещи… Несколько дней подряд продолжается это пение. А потом телефонный звонок: у Володи пожар. Да. Они жили на первом этаже. Спали все в одной комнате, а в другой никого не было, и форточка была открыта. Может, что-то бросили на ковер. У Володи была одна история, может, хотели отомстить…» – «Ну и что, все живы?» – «Нет. Мать, жена Володи, жива и маленькая девочка – была в саду на пятидневке… Мать проснулась в шесть утра, вышла в коридор и почувствовала страшный жар из второй комнаты. Открыла дверь, а оттуда страшное пламя! Выскочила на площадку, разбудила соседей, вызвала пожарную. А Володя с Ванечкой, вместо того, чтобы выпрыгнуть в окно, выбежали в коридор, там уже вовсю полыхало. Ванечка упал, Володя пытался его вытащить, весь обгорел… Ванечка сразу задохнулся насмерть, а Володя еще три дня лежал в больнице. И пока он лежал… панихиду у меня уже не пели, нет, началось совсем другое. За дверью у меня как будто камни падали. С диким грохотом. Открываю дверь – никого нет. Закрою – снова шум, грохот, как лавина в горах. И так было, пока не умер Володя…» – «А они крещеные?» – «Да, Ванечку год назад крестили, причастили, ангел мальчик. Все собирались с ним сходить в церковь, да все дела, дела… Володя тоже крещеный. Помолитесь о них».

История, с чувством рассказанная, произвела впечатление. Я записала обоих к себе в помянник. Записать записала, но на имени Володи каждый раз спотыкалась.

Нечто подобное у меня уже было – с отцом Эли М., бывшей моей “совписовской” подруги. Узнав, что он умер, я его записала, ведь когда-то были очень близко  знакомы, я знала, что он крещеный, сестра у него верующая, каждый год приезжала с Кубани в Загорск, молилась за своего заблудшего брата Сергия, пыталась его вразумить, но он и слушать не хотел, богохульствовал. И его имя я не могла даже глазами прочитать, пришлось вычеркнуть.

С этим же Володей… Как-то задремав, я услышала явственно: «А ведь он Евангелие не хотел читать».  Голос звучал властно, строго, гулко. И я вычеркнула его имя.

В августе приехали из Почаева трое монахов: их, вслед за Батюшкой, тоже выгнали из Лавры. В Москве они надеялись найти помощь; обратились к видному адвокату, но тот сказал им несколько общих фраз, за что взял 25 рублей. Помотавшись без толку по столице со своими длинными  бородами, в длинных нескладных плащах и с подрясниками в авоськах, они уже собрались уезжать, и тут…

Тут наша знаменитая мать Л. предлагает помощь. Есть, оказывается, в Москве монахиня м.Геронтия, она очень близка к вл. Питириму и к самому Святейшему, надо ее попросить, и она все сделает. Мать Л. Устроила почаевским встречу, м.Геронтия пообещала им помочь вернуться в Лавру; те, обнадеженные, уехали. А отношения с м.Геронтией продолжались, теперь уже у о.П. Она сказала, что с радостью и ему поможет, и даже нашему Батюшке, о котором, при первом же знакомстве, я ей рассказала.

Это была совсем молодая матушка, не старше 30-ти, живая, энергичная, умная. Работала она в храме, пела, читала. О.П. ей доверился, она уверяла: Святейший любит ее как родную дочь, ни в чем ей не отказывает, стоит только попросить… О чем же просить? Конечно, о возвращении в Троицкую Лавру – о.П. и, может, нашего Батюшки тоже. М. Геронтия сказала: сначала поговорим об о.П., потом об о.А.

Тем временем от о.А. приехал в Москву Сережа. Я встретила его как самого Батюшку, он как бы принес с собой его дух. Еще бы: два месяца они прожили вдвоем в полном уединении, в маленькой келии на краю ущелья. Два месяца среди невиданной высокогорной красоты, невиданных деревьев, цветов, трав, ягод, грибов, птиц, бабочек, змей…и клещей, которые ночью впивались в тело и залезали в волосы. И среди туч комаров, от которых спастись можно было чуть ли не сидя посреди дымящегося костра. В горной речке ловили форель, настоящую форель! Когда было время, а его почти не было: о.Н. благословил выполнять особое монашеское серафимовское правило, которое занимало чуть ли не весь день.

Я слушала Сережу, открыв рот. Какая удивительная там жизнь, как не похожа на нашу. Как близко к небу! И как он, Сережка, изменился, какой стал “неземной” – и если он такой,  то что же Батюшка!

Сережа приехал в Москву за продуктами – весь свой годовой запас они, благодаря сережкиному аппетиту, уже съели. Пришлось опуститься с неба на землю – с гор – в Сухуми; Батюшка там его ждет.

Сережа уехал, и через несколько дней в Сухуми отправилась с полными сумками Рая. Вскоре она явилась с известием: батюшка, наверно, в горы не вернется, опасно, шныряют вертолеты, может, его ищут. «Почему именно его? – удивилась я. – Неужели за ним вертолеты послали?» – «Да вот, твердят ему, а он поверил». А тут еще оказался в Сухуми какой-то батюшка из Средней Азии, пригласил его к себе на приход: там, под Фрунзе, тоже горы. «И он поедет?» – «Как о.Н. благословит. Послал меня к нему», – сказала Рая.

О.Н. был очень недоволен, вроде даже сказал сердито: “Цыганский табор”, однако, ехать в Среднюю Азию разрешил, только чтоб и там, в горах, тоже исполнялось серафимовское правило. Сережа с ним уже не поехал.

Мне Рая привезла от Батюшки письмо. Не знаю, почему, но он, видно, считал, что у меня все то же на уме – бегать за ним по белу свету. А я и подумать об этом боялась, сидела тихо, как мышь… Предупреждал: если еще раз такое (то есть попытка к нему ехать) повторится, отлучит от Причастия на полгода или даже на год. Резкое, сухое письмо и только в конце, для утешения “веселая картинка”: изобразил себя сидящим на скале, рука козырьком к глазам, вглядывается вдаль: «Где там толкушка Левинсон?» Но картинка меня не утешила, наревелась вдоволь. Лишь через какое-то время утешилась: туда, теперь уже в Среднюю Азию, ездила к Батюшке Маргарита-врач, и с ней он передал вполне деловую записку с разными поручениями и насмешливо-добрыми словами; я поняла, что меня все-таки простили и даже в какой-то степени возвращают на прежнюю должность.

Тем временем развивалась весьма интересная история с м.Геронтией. Как-то она передала о.П. деньги, мол, благословение Святейшего, ему лично. О.П. был тронут до глубины души и еще больше стал доверять матушке, а она, в свою очередь, доверительно сообщала ему, что “дела идут хорошо и скоро он будет на месте”, то есть в желанной Троицкой Лавре. Я ездила к ней в храм с какими-то поручением и видела, как там ее уважают: добилась у вл.Питирима, чтоб храм расширили, построили прекрасную сторожку. Мне матушка тоже доверительно  рассказала о себе: она по специальности врач, работала в 4-м управлении, у нее обширные связи, но главное, конечно, Святейший… Да, да, и о.А. тоже постарается помочь, она о нем и раньше слышала, замечательный батюшка. «Позвоните мне через недельку», – сказала она.

Вскоре после этого разговора матушка пришла к нам. Побеседовала с о.П., он пригласил ее на обед. За столом она рассказала о Патриархе, да так ярко, живо, интересно, что мы слушали, открыв рты. Эдакие сценки в лицах: ее с ним беседы, отцовская  его ласка, его характер, привычки, отношения с людьми… Мы с Г. изумлялись: надо же, чтоб с самим Патриархом такое. Ну и ну!

За этим же обедом матушка пожаловалась, что у нее вдруг стало сильно болеть горло, с трудом может петь и читать. О.П., знаток всяческих лечебных трав, дал ей рецепт. Через несколько дней, как договорились, звоню ей насчет батюшки, и она говорит: «Да, я разговаривала со Святейшим, он спросил: а где о.А.? Я сказала, что где-то в горах, отдыхает. Он велел ему немедленно приезжать». – «Как, в Москву?» – «Ну да». Пытаюсь еще что-то спросить, но матушка говорит, что с горлом плохо, разговаривать не может, вешает трубку.

Что же делать? Слава Богу, в Москве был Сережа, мы обсудили, подумали, еще обсудили, еще подумали, посоветовались с о.П. и решили: надо сообщить, дело-то серьезное, сам Патриарх вызывает… У меня уже был батюшкин адрес – туда, по его вызову, поехала Люда из П-да. Я послала телеграмму, Люда позвонила и все объяснила. Через несколько дней от нее телеграмма: выезжаем. Был конец октября.

Выезжают… неужели? Увидеть Батюшку! Полгода прошло, и столько всего… и как я с ним встречусь? А тут еще другое: куда ему теперь деваться? Он наверняка надеется на сестричек Олю-Валю, а они взяли и отказались от него и даже отдали мне  все его вещи. Больше в Москве, как это ни странно, податься не к кому, кроме П-ы с ее однокомнатной квартирой, о чем я ей и сообщила. Она, конечно, этого не ожидала, немного растерялась, но – надо значит надо, П-а была человеком долга.

Снова звоню м.Геронтии – сообщить, что Батюшка приезжает, а она еле-еле говорит: «Приходится ложиться в больницу, зайдите туда». Я пришла: она страшно расстроена: подозревают опухоль голосовых связок. Ни с того ни с сего. Наверно, будет операция, срочная, положение очень тяжелое. Ясно, что теперь ей уже не до Батюшки.

Тем временем наступает день батюшкиного приезда. Еду встречать. На перроне, ожидая поезда, дрожу от страха. И вот, вхожу в вагон. Люда с радостью ко мне бросается. А вон и Батюшка, дочерна загорелый, в спортивной куртке. Он, конечно, и не думает радоваться, кивает не глядя. Мне становится совсем не по себе.

Выгружаемся. Вещей у него полно. Я немного осваиваюсь. Говорю Батюшке, что к Оле-Вале нельзя, он не верит, расстраивается. Да и трудно поверить, ведь они давнишние его чада, ездили к нему в Загорск и в Почаев, и он к ним раньше часто заезжал. Но факт есть факт, и я предлагаю ехать к П-е: «Мы с ней уже договорились». – «Ну что ж, поехали».

Ввалились к П-е, завалили вещами и заполнили собою всю квартиру. Она, однако, рада, начинаю радоваться и я: Батюшка приехал, живой и невредимый. Слава Богу! Каким-то образом о его приезде узнали в Струнино, и в тот же вечер явилась Маргарита, Лида, Наташа. Лида к тому времени продала дом в Почаеве и купила в Струнино развалюшку; они жили там с Наташей и Светой.

Весь вечер Батюшка рассказывал нам о Кавказе: как добирались и, действительно, чуть не погибли; как пришлось ему одному пробыть в келии десять дней, пока не вернулся Сережа; рассказал много и страшного и прекрасного, и от всего дух захватывало. Эти два месяца на горных вершинах словно были вершиной жизни… и как жаль, что всего два месяца, а не год, как благословил о.Н.! В Средней Азии уже было не то, все было как везде, никаких гор, никакого правила, а только люди, люди, люди. А нужен был затвор, нужна была тишина, молитва.

В Москву Батюшка приехал, оказывается, всего на несколько дней – собирался в П-д к Люде, она уговорила его полечиться голодом; знала, как это делается, и многим уже помогла. Мне хотелось побыстрее познакомить Батюшку с м. Геронтией, но она была еще в больнице, а туда ему ехать было неудобно.

И он уехал в П-д. почти на полтора месяца: 21 день голодать и столько же выходить из голода. А история с м.Геронтией стремительно подошла к развязке. Ей сделали операцию – оказался, действительно, рак горла. Она лишилась голоса, могла говорить только шепотом. По ее просьбе вызвали духовника, батюшку из Прибалтики. О.П. удалось, втайне от матушки, с ним встретиться, поговорить, и он выяснил, что с Патриархом м. Геронтия никогда знакома не была и вовсе она не врач, хотя связи, и правда, у нее большие.

Да только с кем?.. О.П. ужаснулся: кому он доверился? И мы все за голову схватились: ну, матушка и артистка, обвела вокруг пальца! Единственная надежда – что не успела доложить “куда надо”, Бог не допустил, лишил голоса, чтоб не причиняла вреда нашим батюшкам. Ведь вызвала-то нашего уж, конечно, не по приказу Патриарха.

А он ничего этого не знал, голодал в П-де. Мы с Людой перезванивались; она сообщала, что после голодания нужны кое-какие продукты, которых у них нет. Я сказала о.П., он велел отвезти.

Поехала я без особой радости, знала, что Батюшка будет не очень доволен. Зато Людка обрадовалась, тут же приставила меня к кухне, научила готовить диетические блюда, а сама занялась лечением. Это было делом нелегким – лечиться Батюшка терпеть не мог, все время пытался нарушить диету, что было очень опасно, и Люда следила за ним, как за маленьким ребенком. Она старательно оберегала его покой, людей не пускала, лишь изредка самых близких. Как-то пришла Верочка, городская юродивая. Эту удивительную женщину, раз увидев, уже никто не мог забыть. Чем-то она была похожа на блаженную Ксению – и внешностью, и жизнью, и поведением. Люду она любила, заходила к ней, иногда жила по несколько дней. Одета она была, как и все юродивые, в отрепья, а глаза были необыкновенные: взгляд острый, проницательный. Обычно она бродила по городу в  сопровождении стаи собак, ночевала где-нибудь на базаре; забирала ее милиция, сажали в психушку. Мне довелось почувствовать на себе ее удивительный благодатный дух… С Батюшкой она была очень почтительна: предсказала ему, что года два-три будет “шататься”. Где? Да из Москвы в Струнино, из Струнино в Москву.

Лечение батюшкино кончалось как раз перед днем его Ангела. Он торопился в Струнино: там его ждут. А Люда умоляла подождать, пожить хотя бы еще недели две у нее на санаторном режиме, это необходимо, если сейчас надорваться, то все пойдет насмарку. Но Батюшка и слушать не хотел об этом, санаторный режим уже порядком ему надоел, и он уехал. В Струнино, конечно, было столпотворение – в маленькую Мариину избу набилось народу видимо-невидимо. Батюшку давно не видели, заждались. Из одного только Киева приехало человек 20. Батюшка чуть не задохнулся и здорово подорвал здоровье… И я околачивалась там же: Люда приказала строго: готовить ему отдельно диетическую пищу. Так я оказалась в новой и совершенно неожиданной для себя должности поварихи.

Сразу после дня Ангела Батюшка уехал в Москву – и началась, как и предсказывала Верочка, “шаталова пустынь”: то мы приземлялись у П-ы, то у кого-то из чад о.П., то у новых московских знакомых. Батюшке хотелось осесть в Москве покрепче и просвещать ее, подобно о.П., но, видно, не было на то Божия благословения – так и не нашлось ему постоянной квартиры.

Патриарх, разумеется, ничего не знал о его приезде, м. Геронтия, и правда, все выдумала. Ее выписали из больницы, потом положили на повторную операцию, но ей становилось все хуже, и вскоре она умерла. Перед смертью о.П. приезжал к ней домой, исповедовал, и она призналась, что насчет Патриарха все было неправдой, просто ей очень хотелось Батюшке помочь, вот и придумала. Уверяла, что ничего плохого ему не сделала. Когда умирала, присутствовал кто-то из чад о.П. и потом рассказал, что она все время воздевала вверх руки и беззвучно звала: “Батюшка…Батюшка…” Бог ей Судья. 
 
 

3 

“Шаталова пустынь” Москва – Струнино продолжалась до поздней весны. Иногда Батюшка уезжал путешествовать – во Львов, в Минск, в Прибалтику, и так мне радостно было встречать его рано  утром на еле освещенном зимнем вокзале, встретить, пойти рядом, ждать молча, когда он спросит, расскажет, а потом поехать вместе куда-нибудь в Орехово, к чудной Шурочке и ее чудной маме, где так хорошо и просто, лучше, чем в родном доме.

Первую неделю Великого поста той весной провела у П-ы; несколько человек, среди них удивительная по своей доброте, внутренней порядочности и деликатности Наташа из Минска, близкая подруга П-й Гали, с которой я познакомилась на Пасху еще в Троицкой Лавре. Батюшка благословил нам первые два дня ничего не есть и не пить,  и  тут я взбунтовалась. Раньше не подозревала, что такая чревоугодница и психопатка: все молча терпели, в том числе и Наташа, я же ворчала, ныла, чуть ли не ругалась. Во вторник мне казалось, что все, умираю, а тут еще Батюшка благословил послушание – ехать на другой конец города, посидеть с четырехлетней внучатой племянницей В.И., которую не с кем было оставить. Как я была зла на всех и вся! Но поехала, и ничего, не померла.

После гор батюшкино отношение ко мне изменилось – стало суровым и жестким. В Почаеве со мной цацкались, как с маленьким ребенком; теперь это кончилось: хватит молочко сосать, пора и  сухой хлебушек погрызть. Хочу – не хочу, это все кончилось. Заставляли делать именно то, что “не хочу”.

На Пасху Батюшка чуть было не отправил меня к о.П., сам же с московскими и струнинскими девчонками собрался в Балабаново на машине, где для меня места не было. Еле выпросила разрешения поехать с П-й на поезде. Старца уже не было в живых, служил в его храме другой батюшка, его ученик, и все было совсем не то. Лишь могила старца освящала это место.

Той же весной Батюшка  с Наташей съездили в Дивеево. Были у матушек, которые хранили вещи преп. Серафима. Заходили к м. Евфросинии, к блаженной Анне, ныне уже покойной. От этой Анны Батюшка привез мне кличку “требуха”, которую та любила повторять; по его благословению, кличка ко мне прилепилась: вполне отвечала моему сластолюбию.

А летом Батюшка решил обосноваться в Струнино. У Марии, в ее тесной избушке с кучей ребятишек жить было невозможно, и он затеял перестройку лидкиного дома. В нем была одна, перегороженная огромной печкой, комната. Батюшка составил проект (среди многих прочих его дарований были и архитектурные), по которому из этой комнаты должно было получиться три, а из подсобного помещения кухонька и ему келия.

Принялись за работу. Бригада собралась солидная, во главе с тремя мужиками из Белоруссии: были струнинские, и московские, и прочие: многие, как это было и в Почаеве, проводили на стройке свой отпуск.

Я работала в своей новой должности кухарки-поварихи. Вот, оказывается, почему Батюшка еще в Киеве, сразу после Почаева, подарил мне ни с того ни с сего передничек и наколку! А я тогда удивилась: зачем мне это, ведь я хозяйством не занимаюсь…

И вот пришлось готовить каждый день человек на 30, а то и больше. И в каких условиях! В комнате штукатурят, белят, красят, а я со своей электроплиткой и кастрюлями передвигаюсь с места на место. Как-то чуть не наступила на случайно включенный кипятильник, чуть не устроила пожар, чуть не убило током… Но мне одно время помогала милая и добрая Наташа из Минска, с ней все получалось легко, все мы успевали.

Несмотря на трудности, на усталость, было хорошо, даже весело. Батюшка сам трудился вовсю, и всем было интересно с ним поработать. А за столом, как обычно, и серьезная беседа, и шутки, и люди все такие добрые, приветливые. Я чувствовала себя членом этой общины (хоть и с меняющимся составом) и была вполне довольна жизнью.

Батюшка торопился со стройкой – собирался в конце лета ехать на родину, в Сибирь, до этого надо было в основном закончить. Из-за спешки произошло несчастье.

Было 21-е июля, Казанская Божия Матерь. Батюшка кому-то благословил съездить на службу, а остальным работать. Многие были в недоумении – работать в такой праздник! – однако, подчинились. Тот день прошел спокойно, а на следующее утро…

Мы с Валей, врачом из Казахстана, готовили обед, и вдруг в проеме еще не застекленного окна возникает фигура Батюшки. «Сделайте что-нибудь», – говорит он, как-то странно глядя. Поднимает руку – она вся окровавлена, кровь льет ручьем. Мы ахаем, выскакиваем на улицу, я хватаю ведро с холодной водой, опускаю его руку, вода сразу становится красной. Батюшка садится бледный, в испарине, чуть не теряет сознание… оказывается, они с мужиком вставляли на крыше печную трубу, напарник не удержал ее, труба сорвалась и острым краем отсекла Батюшке кончики пальцев на правой руке.

Началась суматоха, все наперебой предлагали лечение, но Валя-врач никого не слушала, лечила сама, в основном, примочками из тертой моркови. Батюшка теперь ходил в халатике, с рукой на перевязи, а левой постукивал молотком, сидеть без дела не умел. В конце лета, с Божией и Валиной помощью, все почти зажило.

А я опять стала привыкать к Батюшке. Привыкала всегда быть возле него. Но теперь он быстро это пресек.

Как-то, еще до стройки, он собрался из Струнино в Москву, мне же сказал: «Ты не поедешь, оставайся здесь».  Оставаться? Чтоб Батюшка был в Москве, без меня? Да разве такое возможно! Я, однако, поплелась следом. Была суббота, в Москве пошла на службу, а потом заявилась туда, где Батюшка остановился. Он промолчал, но на душе было тревожно и противно. Утром пошли в храм, я подумала было, что все обойдется, но на обратном пути он сказал твердо: «А теперь езжай домой». Возражать уже  нельзя было. «Я сумку там оставила…»” – «Ладно, зайди за сумкой и езжай».

Как мне это было трудно! Ведь я целиком и полностью жила батюшкиной жизнью, я этим дышала… Вот он сидит с людьми в комнате, беседует мирно, я с кем-нибудь хлопочу на кухне, бегаю туда-сюда, собираю на стол (Батюшке обязательно что-нибудь повкуснее); вот он поднимается: «Отче наш», вот все садятся, я еще бегаю, приношу, уношу, но одним ухом слушаю, что говорят, это очень интересно, а потом и сама присаживаюсь – и покушать, и послушать, и вставить, если удается, словечко.

И от этого всего уйти, чтоб оно было без меня!..

Уныло я приплелась, взяла сумку. Батюшка зашел в комнату, мельком взглянул на меня, и, уже глядя мимо, сказал тихо, значительно – как говорил тогда, когда я прилетела в Сухуми: «Не послушаешься сейчас, не уйдешь – сам Бог оторвет, и тогда уже навсегда». Я испугалась. Бог? Коли Бог, то… и пулей вылетела на улицу.

А дома и поплакать было негде. Пришлось пойти в соседний лесок, излить травке и деревьям свое горе. Ну, как мне быть? Как – без Батюшки? Что делать? Господи! Господи, помоги! Господь пока еще призирал на мою немощь: поныла я так пару дней, потом возникло какое-то дело, надо было отыскать Батюшку, он был еще в Москве; надо было встретиться… и снова поехать следом за ним в Струнино. 

4 

К Успению перестройка дома была, в основном, закончена, и Батюшка уехал в Сибирь. Я знала, что поехал надолго, но почему-то была спокойна. В Москве занялась опять “своими делами”; продолжала оформлять батюшкины проповеди, перепечатывала духовные книги. Дома заниматься этим было трудно, и я уходила к П-е, которая целые дни была на работе и оставляла меня в своей уютной квартире.

Ну, а Левка? Он работал в церкви, теперь уже в Лосинке, в храме Адриана и Наталии, был там и алтарником и чтецом, а жил, уже постоянно, у Маши, своей “второй мамы”. Ему было 19 лет, но для Маши, как и для всякой мамы, он оставался маленьким ребенком, и это его уже немного тяготило; хотелось свободы, хотелось сходить в театр, в концерт. Маша была против, он шел к о.П., клянчил: «Батюшка, благословите в театр…», тот тяжело вздыхал и говорил: «Не благословляю, но иди», а часов в 12 ночи Маша звонила в панике: «Левки нет, помолитесь!» – и о.П. опять тяжело вздыхал, но молился. При этом Левка регулярно приходил к о.П. на исповедь, а также просить деньги на книги и развлечения: тот щедрой своей рукой и деньги давал, и одевал его с головы до ног. Я – так называемая первая мама – была свободна от всех материнских забот.

Глядя на своего сына, я не переставала удивляться: он уже почти оформился как личность и был совсем не похож ни на истеричного мальчишку, с которым я когда-то не хотела возиться, ни на ревностного не по силам отрока, которым я начала было гордиться. Появились в нем сдержанность, рассудительность, он много читал и духовных книг и светских, разбирался в искусстве и был куда образованнее и умнее меня.

Я же была страшно нетерпима ко всему и вся, особенно к “инакомысленным”; оценки мои категоричны и однозначны. Не православный? Значит все, погиб. И никаких разговоров.

Как-то дома зашла речь о небезызвестном ленинградском  митрополите Никодиме, недавно умершем. Мне было совершенно ясно, что он получил вечное наказание, ведь был экуменистом, а скончался в Ватикане у ног папы Римского. А тут еще Батюшка спросил у бесновавшейся Райки, вернее, у ее “жителя”: «Ну-ка, скажи, где митрополит Никодим?» – «У нас он», – радостно возвестил “житель”. Вот я и доказывала с пеной у рта, что душа покойного митрополита может быть только в аду. «Да откуда ты знаешь?» – удивился Левка. «Райкин бес сказал!» – «Авто-ри-тет», – произнес Левка таким тоном, что мне оставалось лишь рассмеяться.

Нескоро до меня дошло, что нетерпимость – далеко не христианское качество и что Один только Бог знает, кто спасается, а кто погибает, а мне давно пора подумать о своей душе: «Знай  себя и довольно с тебя», – постоянно говорил мне Батюшка. Но и позже, поняв это, я иногда все же толкала кого-то на самое дно ада. Левка, услышав как-то от меня, что такие-то обязательно погибнут, пристально на меня посмотрел: «А ты что, – показал он пальцем вверх, – там секретарем работаешь?» И я замолчала.

Батюшка был в Сибири месяца два, объездил многочисленных своих родственников, многих из них видел впервые. Просвещал, крестил, исповедовал, венчал, и, конечно, не только родственников. И, конечно, тайно, ведь шел еще только 82-й год. Записал на магнитофон свои беседы с разными людьми, записал нечто и вроде репортажа с дороги, из тех мест, где прошло его нищенское детство. Там он удивительным своим голосом читал акафист «Слава Богу за все» – за все, за все благодарил Бога… Обо всем этом мы узнали от Лиды и Маргариты, которые ездили в Сибирь с ним.

Из Сибири Батюшка, уже один, полетел в Среднюю Азию. А там застрял, там тоже был нужен. А в Струнино его уже ожидало хорошенькое искушение.

Появилась там вдруг некая Надя с Украины. Эту, весьма странную особу с большими отрешенными голубыми глазами и тонким голосочком я часто видела в Почаеве, она обычно ждала Батюшку возле храма. И вот сейчас эта Надя приехала беременная, чуть ли не на восьмом месяце, и заявила, что ее муж – Батюшка, что он приезжал к ним домой, жил две недели и уехал, теперь она его ищет, потому что он еще ничего не знает. Все это Надя поведала доверительно Батюшкиным сестрам, те, конечно, сказали ей пару теплых слов, но она их не поняла и продолжала твердить свое. Приехала и ее мама и уверяла, что Надя говорит правду; мало того, стала угрожать, что если Батюшка откажется, она дойдет до Патриарха.

Батюшка позвонил мне, впервые за все эти месяцы. Где-то в середине октября, из Ташкента. Пришлось сказать ему коротко о Наде. «Все Вас ждут – не дождутся. Когда приедете?» – «Посмотрим».

Дни шли, его все не было. Что же он там делает так долго? И вот снится мне сон: школа, светлый коридор, дверь в класс. Открываю, заглядываю, вхожу и останавливаюсь на пороге. В классе спиной к двери сидят за партами люди, все взрослые, внимательно слушают, а Батюшка за учительским столом что-то рассказывает, я ясно вижу его серьезное лицо. Потом столик окружают ребята в семинарских кителях; низко наклонившись к Батюшке, они о чем-то беседуют, а я жду. Жду, когда закончат, терпеливо стою возле двери. Батюшка поднимает голову, смотрит на меня вопросительно, потом кивает: сейчас, мол, сейчас, – и продолжает беседовать… Значит, занят, – думаю я, проснувшись. Опять люди, люди, люди…

Наконец знакомая художница из Фрунзе сообщила: выезжает. И, наконец, я поехала его встречать. Подходит поезд… Торопливо поднимаюсь по ступенькам вагона – и сталкиваюсь с Батюшкой. «Куда лезешь?» – говорит он нарочито грубо. И вот мы едем в электричке в Струнино.

Я подробно рассказываю ему про Надю, другие новости, которые за эти месяцы накопились. Два часа дороги пролетают как минута.

В Струнино Батюшка быстро во всем разобрался. Позвали Надю с мамой. «Ну, посмотрите на меня и скажите: это я был у вас?» Они посмотрели и сказали: «Нет, Батюшка, не Вы». – «Так что же вы тут ходите и болтаете?» Сейчас же садитесь и пишите все, как есть: что оклеветали батюшку. Быстро!»

Они сели и написали; заявление это Батюшка на всякий случай взял себе – как документ. Надя с мамой, однако, не успели уйти, как снова начали твердить свое, и батюшке пришлось снова выуживать у них «заявление». К тому же он изъял у Нади фотографию загадочного отца ребенка: это был молодой парень, совершенно на Батюшку не похожий, с длинными волосами, перехваченными обручем. Похоже, йог или что-то в этом роде. А ведь Наде и ее маме представился как о.А., и они сразу поверили. Ну и наваждение! «Бес мстит, – сказал Батюшка. – Пришлось там, в Сибири, много исповедовать, блудные грехи у всех страшные, вот и получил на орехи». – «Наверно, бес принял ваш образ, – предположила я. – Ведь этот, на фотографии, ничего общего с вами не имеет». – «Просто внушил ей. А она немного больная… Ну, ничего».

Да, «им» было за что мстить Батюшке! В Струнино как-то приехала бесноватая, кричала ему: «Ух, как зол на тебя Асмодей, начальник блудных бесов! Тайные грехи вытаскиваешь? Ничего, он тебе еще отомстит!» Такие же угрозы сыпались и в Почаеве.

Надя с мамой, помотавшись еще немного в Струнино, уехали. И больше мы о них ничего не слыхали.

Великий пост в том году в Струнино прошел у меня странно. Из Киева приехал Сережа, и мы с ним почему-то начали безумно веселиться. В Великий пост! Начали – и не могли закончить. Как ненормальные – что ни слово, то смех. Батюшка ничего не мог с нами поделать; ставил на поклоны, но мы и тут умудрялись прыскать и фыркать. Тогда он придумал нам замечательное занятие – чистить давно не чищенный туалет. Это было как раз то, что надо! Я целый день торчала чуть ли не по уши в благоуханной жиже и наполняла ведра, а Сергей с криком и воплями (был ужасно брезглив) относил их куда-то и выливал. Вопить он умел как никто, да еще сопровождал свои вопли высказываниями, оформленными им тут же в «Оду на чистку туалета» – от смеха я чуть не утонула в выгребной яме. Видя такое наше веселие, Батюшка усугубил наказание; не успели мы закончить, велел ехать в Москву, не откладывая ни на минуту. Сережа все-таки ухитрился ополоснуться, а мне не разрешили, и пришлось в течение двух часов благоухать на весь вагон, так что все лавки вокруг нас оказались пустыми, а потом в таком состоянии ввалиться в квартиру. О.П. зажал нос и тут же открыл мне дверь в ванну.

За «примерное» поведение во время поста были мы лишены на Страстной причастия. Это было очень грустно, стало уже не до смеха. Сережка каким-то образом выпросил, а я… Я уныло стояла в «Споручнице» на службе Великой Субботы. Я так любила эту службу, эту торжественную скорбь («Да молчит всяка тварь человеча и да стоит со страхом и трепетом и все земное в себе да не помышляет…»), великую скорбь, переходящую в великую радость – Пасху. Мне так хотелось причаститься! Я похлюпала, пожаловалась Богу – Батюшка даже не разрешил пойти на службу с ним и со всеми нашими! – и когда началось Причастие, стала есть, глотая слезу, просфору. Съела и явственно почувствовала, что … Стою в изумлении, не веря, а тут какая-то женщина подходит и говорит ласково: «Ну что, причастилась? Иди же, запивай». Я пошла, запила; на душе была несказанная радость.

Батюшка это знал: ночью на Пасху мы все были в Донском, и он, улыбаясь, поздравил меня с Причастием. 

5 

Еще где-то в конце зимы о.Н. передал Батюшке благословение: устраиваться на приход. Священнику нельзя не совершать литургии, а он уже два года как не служит. На какой приход? Да на какой возьмут. Батюшка попробовал  Калужскую епархию, тамошний архиерей был его бывший однокурсник, тот пообещал, но долго молчал, и Батюшка отправился в Калинискую: струнинская Рая возила его в какую-то глушь, где раньше служил ее племянник. Глушь была страшная, непроходимая, и, Слава Богу, там ничего не вышло. Тогда Батюшка решил толкнуться в Ивановскую. Владыка принял его очень хорошо, и вскоре Батюшка получил от него письмо, что будет, наверно, назначен в деревню под названием Дубенки, не очень далеко от Иванова. Не дожидаясь указа, Батюшка съездил туда несколько раз с девчонками, им понравилось и деревня и ее название. Батюшка радовался как ребенок, и всем рассказывал об этих Дубенках, куда вот-вот переедет.

Я эти разговоры всерьез не принимала: привыкла уже, что Батюшка в Струнино, в Москве, что он свободный человек. А приход? Он никогда не служил на приходе. Десять лет в Троицкой Лавре, четыре – в Почаевской, и вдруг какая-то захолустная деревушка!

А тут еще и меня ожидала история. Вернее, ее завершение. Завершение оборвавшейся 10 лет назад истории с Владом. Оказывается, она еще не была кончена.

Как-то, когда я приехала из Струнино домой, Р. сказала, что звонила из Кишинева Люда, жена Влада. Я очень удивилась: все эти годы мы совершенно не общались. Что же ей надо? «Люда сказала, что Влад тяжело болен, и вам надо приехать». Я только пожала плечами: куда я сейчас поеду и зачем? – и отправилась себе в Струнино. В следующий раз, когда были в Москве с Батюшкой у П-ы, звонит Г. туда: «Люда из Кишинева очень просит приехать, муж ее вроде бы при смерти. Позвоните ей». При смерти? Что же делать? Говорю Батюшке: «В Кишиневе один человек умирает». – «А тебе-то что?» – «Как что? Это Влад, – сказала я мрачно. – Ведь из-за него я тогда чуть в Кишинев не переехала». – «Ах, вот оно что! Так это ты его так любила!» – и начались обычные насмешки и издевки.

В Кишинев я все же позвонила. Люда сообщила: у Влада рак в последней стадии, со дня на день может умереть, и, хотя он этого не знает, очень просит, чтоб я приехала. Я расспросила, узнала подробности… «Приедешь?»  – «Не знаю». Я и правда, не знала. Ехать ужасно не хотелось. Но если он просит, если он умирает… Тут я вспомнила, что не очень давно видела молдавскую писательницу Раю Л., которую когда-то переводила; она рассказала, что несколько лет назад в больнице видела Влада, ему сделали операцию, удалили желудок: был рак, но он ничего не знал. И еще тогда он просил Раю, чтоб нашла меня и передала его просьбу: приехать.

Я выждала еще несколько дней, потом, в Струнино, снова сказала Батюшке. Он промолчал, а когда уже не ждала, вдруг сказал: «Давай собирайся в Кишинев. Быстро, самолетом!» Я было что-то вякнула, но: «Сейчас же в Москву и сегодня же лети. И постарайся все сделать – чтоб поисповедовался, причастился».

Приехала  Москву вечером. Был страшный ливень, и я решила отправиться утром; сообщила Люде.

Утром в аэропорту билетов не было, но у меня уже был опыт: встала возле регистрации. Посадили – вот, лечу. Лечу в Кишинев, где не была столько лет. Любимый когда-то город! Но в душе ничего не шевельнулось, не дрогнуло – то было прошлое, с ним навсегда покончено, то была прежняя жизнь. Страшно было увидеть умирающего Влада. И зачем?

Прилетаю, нахожу республиканскую больницу, огромное новое здание на окраине. Город за эти годы изменился – новые кварталы, прекрасной архитектуры дома, светлые проспекты, чистота, зелень, солнце, яркие краски, – все радует глаз. Но мне не радостно.

Вхожу в больницу. Швейцар спрашивает пропуск. «К кому вы?» – «К Иовицэ. Я из Москвы… из Союза кинематографистов», – говорю так, как велела мне Люда. «А, Иовицэ, – сочувственно кивает старичок-швейцар. – Бедный, так тяжело болеет… А вы из Москвы? Ну, проходите, проходите».

Вот и его палата, он один лежит в боксе. Открываю дверь, другую, и наталкиваюсь на огромные, глядящие на меня черные глаза. «Гита?» – произносит он и закрывает лицо руками. Плачет.

Я подхожу к нему. К тому, кто когда-то был Владом. Сейчас это анатомический скелет, обтянутый кожей. Ни грамма плоти. Черных густых волос нет, нет и резко очерченных бровей и густых, щеточкой, ресниц, потому глаза и кажутся такими огромными. Все выжжено облучением или химиотерапией.

Рядом с ним Люда, она-то почти не изменилась. Еще по телефону предупредила: ни в коем случае не говорить Владу, что он умирает. Почему? Но спорить я не стала, вот приходится играть роль; говорю с нарочитой бодростью: «Ну что же ты, все хорошо…вон какой молодец», – и наклонившись, целую его в лоб. Бедненький… Но душа у меня сухая.

«Садись, садись, – говорит он, – и рассказывай…» Я осматриваюсь. Он лежит под капельницей – уже почти два месяца не может есть: непроходимость, метастазы в пищевод. А есть так хочется, и он просит Люду: «Дай что-нибудь… дай сметанки». Люда дает ложечку, он пытается проглотить, но все идет обратно. Какие муки!

Он переносит их тихо, кротко. Лежит такой мирный, спокойный, добрый. Мы разговариваем. Он в полном сознании. «А я тебя еще три года назад искал, – говорит он. – Видел в больнице Раю, просил, чтоб сообщила тебе». – «Она только недавно мне сказала». – «Жаль. И что же ты так долго не ехала?» – «Да… дела всякие». – «Гита… Или тебя сейчас иначе зовут?» – «Галина». – «Галина? Ну что ж, будем привыкать». Он вглядывается в меня. «Что, постарела?» – «Да нет, не то… Просто стала спокойнее. Лицо, глаза. И чище».

Потом он рассказывает, что до больницы много работал, переделал повесть, которую я когда-то переводила и протолкнула в «Совписе». «Переведешь заново?» Я знаю, что не переведу, но говорю: «Надо почитать, посмотреть…» – «Почитаешь обязательно. Вот поправлюсь, поедем в село, ты так давно там не была. Поживешь, отдохнешь и поработаем…» Я гляжу на него, искоса на Люду. «Поправлюсь…» Зачем этот обман? Человек должен знать, что умирает, должен готовиться… Но Люда делает мне страшные глаза, и я молчу. Однако постепенно перевожу разговор. «У меня дома есть книга интересная, жаль, не взяла… Об одном священнике, который прошел лагерь, ссылку. Очень интересная книга. Я бы тебе почитала…» – «Почитаешь, почитаешь, послушаем. Я ведь в последнее время все читал Библию». – «Да?»  – и тут я решаюсь: «Послушай, а ты не хочешь поисповедоваться?» – «Исповедоваться? А что это такое?» Я объясняю. «Ну что ж, – говорит он, помолчав. – Можно».

Но сегодня уже поздно ехать за священником. На ночь я остаюсь с Людой в больнице. Хочу чем-нибудь помочь, но Люда не дает, все делает сама, ухаживает за ним самоотверженно. Да, видно, они очень любят друг друга. Спрашиваю о дочке, с которой, когда-то приезжая в Кишинев, играл маленький Левка. «Ей уже 15. Такая девица! А как Лева? – «Взрослый парень». – «Вот бы им встретиться».

Дремлю на стуле около его кровати, ночь проходит быстро. Утром Влад, очнувшись и увидев меня рядом, говорит с жалостью: «Бедная моя девочка! Не отдохнула, всю ночь сидела здесь». И эти слова, эта искренняя жалость  – его ко мне! – страшно меня умиляют, я чуть не плачу. Бедный мой мальчик!

Время идет, надо ехать за священником. Перед уходом пытаюсь подготовить его «по нашей схеме».

«Давай напишем грехи», – говорю я ему. – «Какие грехи?» – хмурится он. – «Обыкновенные. У тебя их полно. Давай напишем, а потом скажешь батюшке». – «Ну, например?» – «Самое главное: против Бога. Ведь богохульствовал, кощунствовал». – «Нет, я этого никогда не делал», – говорит он твердо.

«А сценарий твой «Привратник рая?» – «Там ничего нет против Бога». – «Там сплошная насмешка. Комедия. Кощунство». Он молчит. Я принимаю его молчание за согласие. «Дальше. С Людой жили невенчаные?» – «Ну да».

Очень хочется напомнить ему, что и до Люды было всякое, но при ней нельзя. Или можно? Я не решаюсь.

«В церковь не хотел ходить, не молился…» Он кивает и вдруг говорит резко: «Хватит. Такой исповеди я не хочу!» – «Ладно, ладно», – успокаиваю я его. – Я поеду, поищу батюшку».

И тут он мне рассказывает: на днях, рано утром он был один. Люда ночевала дома. Вдруг открывается дверь и входит… монах». «Монах? Может, тебе приснилось?» – «Нет, я не спал. Входит, а я ему делаю рукой: не надо. И он уходит». – «Почему же ты так? Почему прогнал его?» – «Не знаю».

Я выхожу из больницы, беру такси и еду в собор – может, кто-нибудь из священников согласится. Вхожу в церковный двор, и первый, кого вижу – знакомый: о.А. – батюшка, который семинаристом часто бывал у о.П. в Москве, а теперь служит где-то под Кишиневом. «О.А.! – бросаюсь я к нему. Торопливо объясняю, в чем дело. – Давайте прямо сейчас, я возьму такси, надо быстрее, он умирает!» – «Не могу, не могу! – о.А. наотрез отказывается. – Надо ехать домой, ни минуты нет». Пытаюсь уговорить, чуть не плачу, а он переводит разговор на другое, расспрашивает об о.П., о Левке… Я опять свое, тогда он подводит меня  к соборному священнику: «Вот с ним договаривайтесь». Тот же, выслушав, говорит недовольно: «Ох, уж эти режиссеры и писатели! Привезите письменное разрешение от главврача, иначе не поеду». Уговаривать бесполезно: снова беру такси, мчусь в больницу. Но к главному врачу не пускают. Мужчина-секретарь спрашивает, по какому делу. А, узнав, по какому, чуть не кричит: «Священника? К нам в больницу? Этого никогда не было и не будет!» – «Но больной сам просит. Он же имеет право». – «Я сказал: нет, и все. Идите!»

Требовать, качать права я не умею. Иду в палату, говорю Люде. Она предлагает съездить к какому-то старенькому батюшке, она к нему как-то обращалась (к кому она только не обращалась, чтоб вылечить Влада, – и к экстрасенсам, и к знахаркам). Я вижу:  Владу стало хуже, выскакиваю из палаты, опять беру такси, несусь на другую окраину, де живет этот батюшка. Разыскиваю его дом, но он отсутствует, родственники говорят, будет часа через четыре. Оставляю записку, умоляю приехать в больницу, но чувствую, что все бесполезно. И мчусь обратно.

Приходит врач, делает укол, удивляется: «Ну и сердце!» Ясно, что если бы не такое здоровое сердце, давно было бы все кончено. Но и этому есть предел. Мы говорим о чем-то, и вдруг Влад замолкает, глаза останавливаются. Расширяются. Люда кричит в ужасе: «Что с тобой?» Я чувствую, что надо его спросить, еще несколько минут, и будет поздно. Ах, как мешает эта Люда! Низко наклонившись к нему, спрашиваю: «Зачем ты меня звал? Скажи, зачем?» Он кивает, говорит еле слышно: «Скажу… потом». – «Сейчас тяжело, да?» – «Да». – И больше уже ничего не говорит. Люда плачет, теребит его. Я потихоньку начинаю канон на исход души. Потом беру его, уже безжизненную руку: «Сейчас ты Бога увидишь...» Лицо его обирается в страдальческие морщины. Говорю Люде: «Перекрести его, его рукой». Она это делает, и сейчас его лицо приобретает какое-то торжественное выражение. Проходит еще несколько минут, он дышит все реже. И вот последние три вздоха.

Слушать Людыны рыдания я не хочу. Выхожу из больницы, куда-то еду, сажусь на бульваре. И вдруг все внутри сжимается от страшной боли, от какого-то безвыходного горя. Слезы льются ручьем, я рыдаю и никак не могу успокоиться…

Ночую у Люды. Она показывает мне на Библию (на румынском, которую читал Влад), фотографии, но мне ни одной не дает, хотя я и прошу.

Утром иду в собор, отпеваю Влада заочно. Оставаться на гражданскую панихиду не хочется, там будут все бывшие друзья-писатели, лучше с ними не встречаться. Захожу только к Рае Л., туда приезжает Серафим С., узнал, захотел меня видеть, и мы очень хорошо, по-доброму разговариваем. «Это ты виновата, что Влад умер», – говорит он. – «Почему?» – «Он ждал тебя и потому не умирал. Не умирал, пока не приехала. Приехала – и сразу умер».

Я подумала и поняла, что это правда. Нам надо было увидеться, он не мог уйти без этого завершения. Чего? Чего-то, что между нами было. Значит, все-таки было? И, может, еще будет. Где-то там, в вечности?

Через какое-то время он приснился мне. Будто стою с нашими девчонками на обочине дороги: место пустынное, день тускло-коричневый, странный. Справа появляется на дороге человек в длинном плаще, идет быстро, приближается… Так это ведь Влад! – узнаю я его. Он идет, как обычно, легкий, стремительный, но только очень сосредоточенный, занятый какой-то мыслью. «Смотрите, это же Влад!» – говорю я девчонкам и бросаюсь к нему: «Влад!» Но он, не глядя на меня, бросает: «Потом», – и быстро уходит по дороге вдаль.

Дома я рассказала все о.П. Он спросил, покаялся ли Влад в чем-нибудь. Я сказала, что назвала несколько грехов, и он согласился. Тогда о.П. прочел на мне разрешительную молитву: «Эти грехи ему простятся». Как жаль, что так мало удалось спросить!