Россия в красках
 Россия   Святая Земля   Европа   Русское Зарубежье   История России   Архивы   Журнал   О нас 
  Новости  |  Ссылки  |  Гостевая книга  |  Карта сайта  |     

ПАЛОМНИКАМ И ТУРИСТАМ
НАШИ ВИДЕОПРОЕКТЫ
Святая Земля. Река Иордан. От устья до истоков. Часть 2-я
Святая Земля. Река Иордан. От устья до истоков. Часть 1-я
Святая Земля и Библия. Часть 3-я. Формирование образа Святой Земли в Библии
Святая Земля и Библия. Часть 2-я. Переводы Библии и археология
Святая Земля и Библия. Часть 1-я Предисловие
Рекомендуем
Новости сайта:
Новые материалы
Павел Густерин (Россия). Дмитрий Кантемир как союзник Петра I
Павел Густерин (Россия). Царь Петр и королева Анна
Павел Густерин (Россия). Взятие Берлина в 1760 году.
Документальный фильм «Святая Земля и Библия. Исцеления в Новом Завете» Павла и Ларисы Платоновых  принял участие в 3-й Международной конференции «Церковь и медицина: действенные ответы на вызовы времени» (30 сент. - 2 окт. 2020)
Павел Густерин (Россия). Памяти миротворца майора Бударина
Оксана Бабенко (Россия). О судьбе ИНИОН РАН
Павел Густерин (Россия). Советско-иракские отношения в контексте Версальской системы миропорядка
 
 
 
Ксения Кривошеина (Франция). Возвращение матери Марии (Скобцовой) в Крым
 
 
Ксения Лученко (Россия). Никому не нужный царь

Протоиерей Георгий Митрофанов. (Россия). «Мы жили без Христа целый век. Я хочу, чтобы это прекратилось»
 
 
 
 
Кирилл Александров (Россия). Почему белые не спасли царскую семью
 
 
Владимир Кружков (Россия). Русский посол в Вене Д.М. Голицын: дипломат-благотворитель 
Протоиерей Георгий Митрофанов (Россия). Мы подходим к мощам со страхом шаманиста
Борис Колымагин (Россия). Тепло церковного зарубежья
Нина Кривошеина (Франция). Четыре трети нашей жизни. Воспоминания
Протоиерей Георгий Митрофанов (Россия). "Не ищите в кино правды о святых" 
Протоиерей Георгий Митрофанов (Россия). «Мы упустили созидание нашей Церкви»
Популярная рубрика

Проекты ПНПО "Россия в красках":
Публикации из архивов:
Раритетный сборник стихов из архивов "России в красках". С. Пономарев. Из Палестинских впечатлений 1873-74 гг.

Мы на Fasebook

Почтовый ящик интернет-портала "Россия в красках"
Наш сайт о паломничестве на Святую Землю
Православный поклонник на Святой Земле. Святая Земля и паломничество: история и современность
 
Галина Левинсон (Мать Мария)
Как я пришла к Богу
 
ЧАСТЬ Ш
ПОЧАЕВСКИЕ ВЫСОТЫ
 
 
1 

Не знаю, догадывался ли о.П. о моих чувствах, – у него возник в отношении меня особый план. Он нашел мне жениха! О чем и сообщил, загадочно улыбаясь: «Очень хороший человек. Как раз для вас». – «Но я не хочу замуж!» – «Почему? Надо, надо. Человеку надо помочь. Он вдовец, двое маленьких детей». - «Да какая из меня мать! К тому же я старая». – «И он немолодой». И рассказал историю этого человека.

По профессии В.С. геодезист, был женат, имел сына. С женой жили душа в душу, но в какой-то момент души их разошлись: В.С. потянуло в церковь, а жене это было чуждо. Однако жили неплохо, пока не наметился второй ребенок. Жена рожать не хотела, В.С. настаивал. В конце концов, жена сказала: «Раз уж ты так хочешь, то и будешь с этим ребенком сидеть, если что». – «Ну, и буду сидеть». Родился Алешка. И  вот какое-то учреждение, где работала жена, организовало экскурсию на выходные в Ереван. «Вместе могли бы, если бы не Алешка. А теперь сиди с ним, обещал ведь».  В.С. остался с детьми, жена полетела в Ереван. Но не долетела: самолет разбился возле Воронежа. Не было бы малыша, погиб бы и В.С. Он спас жизнь Алешке, а тот – ему.

И вот этому В.С. нужна жена-помощница, мать его детям. О.П., которого кто-то с ним познакомил, предложил меня. В.С. пришел со старшим, десятилетним сыном посмотреть. О.П. познакомил, поговорили... оказалось, понравилась. Стал приходить час-то, о.П. старался сблизить, давал совместные поручения и очень радовался. Мне это, конечно, льстило – баба есть баба – но не больше, замуж я не собиралась.

Однако к лету В.С. уже готов  был сделать мне предложение. Оставалось получить благословение у нашего Батюшки. И он поехал в Почаев. Вернулся через несколько дней удрученным. Мне ничего не сказал, а о.П. поведал, что подходил к Батюшке (он все время, утром и вечером, на исповеди), рассказал ему, что вдовец, двое детей, им нужна мать и т.п. Батюшка только усмехнулся: «Да какая из нее мать! Она и своего сына воспитать не может». На этом разговор их закончился. Мне же Батюшка прислал с В.С. образок Спасителя, напоминая: «Пошла за Христом, так иди», и коротенькую записку: «В Почаевской Лавре хорошо, общая исповедь лучше, чем в Троицкой, поле деятельности огромное, горло уже болит, надо здесь потрудиться». Благословил приехать – «снять московское напряжение и духовную тяжесть».

А В.С. остался просто добрым знакомым. Когда приходил к о.П., мы с ним сидели за чаем и разговаривали. Вера у него была непоколебимая, все церковные правила, устав соблюдал неукоснительно и детей так воспитывал. О.П. еще попытался найти ему жену, но ничего не получилось, так и остался один.

Тем временем случилась еще одна история, с дочерью Раи – Мариной. Год назад, уже после аборта, она познакомилась с другим парнем и вышла замуж. Венчаться поехали к старцу в Балабаново. После венчания, во время праздничного обеда, старец вместо положенного в таких случаях «Многая лета» возгласил «Вечная память». Вокруг зашептались, стали его поправлять, а он все равно пел «Со святыми упокой». Всем было, конечно, не по себе, а  уж новобрачным!

И вот теперь все стало ясно. Марина забеременела, но, в отличие, от того раза, переносила все страшно тяжело. Постоянно рвало, есть ничего не могла, худела. Легла в больницу, сказали: интоксикация, ребенок не развивается, надо срочно делать чистку. И тут до нее дошло: ведь это наказание за тот страшный грех! От чистки наотрез отказалась. «Можете умереть вместе с ребенком», – предупредили врачи. «Ну и пусть», – плакала она. Вот тебе и «вечная память!»

Но Господь помиловал: приехал из Почаева Батюшка – будто почувствовал. Приехал недельки на две, отпустили отдохнуть, да и не был еще в Почаеве прописан. Первым делом ему рассказали о Марине. Он велел, чтоб ушла из больницы, и тогда поехал к Рае, поисповедовал Марину, она со слезами, от всей души покаялась, и все пошло нормально, в положенное время родила Катьку. Правда, с мужем прожила недолго, разошлась.

Батюшка рассказал нам о Почаеве. Ему там очень нравилось – много работы, можно вовсю развернуться, он это почувствовал. Батюшка расхваливал Почаев, а мы, московские, расхваливали Троице-Сергиеву Лавру и уговаривали его поверить, что он еще сюда вернется. Чуть не плача уговаривали, он же только улыбался. Не верил, конечно.

В те дни ехали как-то в гости, Батюшка и нас человек 7-8. В метро все прошли вперед, мы с Батюшкой немного отстали. «А знаешь, – сказал он мне, показывая на наших девчонок, – ведь ты хуже их всех». – «Конечно», – с готовностью согласилась я. Хуже так хуже, главное, что Батюшка сейчас вот рядом, а когда он рядом, чувствуешь себя, будто цыпленок под крылом матушки-наседки: тепло и безопасно. Приехали в гости: хозяйка, увидев такую компанию, изумилась: «Ну, Батюшка, вы прямо как комета с хвостом!»

А «комете» пора было, оторвавшись от хвоста, улетать в свой Почаев. Я же оставалась в Москве, и дни проходили в обычных заботах и хлопотах, в беспрекословном послушании о.П.

В следующий раз Батюшка приехал в Москву уже осенью. Приехал с Марией, новой своей почаевской «чадой», она ему там много помогала. Они ездили до этого в Вильнюс, были у о.Л., который уже к тому времени стал наместником Свято-Духова монастыря, разговаривал с ним. Расспрашивать я не решилась.

Батюшка заходил с Марией к о.П., потом отправился в Струнино. Я приехала туда как раз в тот день, когда из Почаева пришла ему телеграмма: прописка разрешена, и он зачислен в число братии Лавры! Батюшка веселый, радостный, дал мне телеграмму и велел прочитать вслух. Я чуть не плакала, а он разве что не смеялся. Очень уж любил Почаев, приезжал туда еще парнем и тогда почувствовал его особую благодать. «Там  произошло мое духовное перерождение, – говорил он. – Как? Это тайна. Но я стал другим человеком». А я? Была там два раза с Тоней – и ничего не почувствовала. Зато Троицкая Лавра... Как там хорошо, с Преподобным, какое там все родное. И везде, везде там – Батюшка.

Теперь ему надо было быстрее возвращаться в Почаев, уже насовсем. Он благословил нескольким своим струнинским чадам переезжать туда, среди них была и Наташа, удивительно милая, чистая, спокойная девушка, переехавшая в Струнино из Казахстана вслед за своей крестной и ее дочерью.

А мне что же делать? Батюшка сказал твердо: приезжай. Можешь вместе с ними.

Но с ними я поехать не смогла – такая была дома обстановка. И с Левкой еще далеко не все в порядке, и как оставить их с о.П.? И сам о.П. не благословлял. Кого же мне было слушаться? Теперь-то я знаю, кого. А тогда... Я послушалась о.П. и сидела по-прежнему дома. Не сидела, конечно, а носилась – занималась хозяйством, принимала гостей, бегала по городу.

Гостей приходило все больше. Бывали из других городов, каждую неделю приезжали семинаристы (двое из них сейчас уже епископы, а сколько архиманадритов, игуменов, иереев). Много было интересного: судьбы людские, Божий Промысел над каждым человеком.

Поразила меня история Марфы, старушки, жившей неподалеку от нас. Не знаю подробностей ее жизни, была она, как у многих, нелегкая: мужа давно нет, сын пьяница, в доме мат, чуть ли не побои. Марфа ходила в церковь, кротко терпела сына. Потом тяжело заболела: рак. Перенесла операцию, какое-то время еще тянула, вскоре слегла. Ухаживала за ней близкая духовная дочь о.П. – Оля; а сам о.П. приходил, причащал ее. Долго лежала Марфа. Рак всю ее съел, а она не умирала. О.П. с Олей удивлялись: почему? Почему не умирает, ведь покаялась, подготовилась... И вдруг Оля прибегает к нам: срочное дело – надо быстрее к Марфе! Что такое?

Оказалось, они с Марфой разговорились, и Оля поинтересовалась, почему она каждый день, даже теперь, больная, читает акафист архангелу Михаилу; сама не может – просит, чтоб прочитали. И тут Марфа призналась, что есть у нее давний грех перед каким-то мужчиной, которого звали Михаилом, страшный смертный грех, и она давно дала обет читать за него каждый день акафист. «А вы в этом грехе каялись?» – спросила Оля. «Нет, не могу. Стыдно». Видно, она сказала Оле, что за грех, потому что та схватилась за голову и помчалась к о.П. Тот сразу пошел к Марфе, и она, слава Богу, покаялась. Однако все еще не умирала. Как-то Оля попросила меня посидеть с ней. Она лежала, маленькая, беленькая, высохшая, в светлой – весь угол в иконах – комнатке, пахло ладаном, еще чем-то душистым, и от всего не исходило никакого запаха тления. Лежала молча, ничего не просила, не стонала, видно, молилась.

Умерла она 21 ноября, в день памяти архистратига Михаила. Ждала, значит, этого дня. «Молилась ему, вот он и забрал ее душу», – сказал о.П.

Была еще одна кончина. Одна добрая женщина, духовная дочь о.Н., завуч медучилища, в котором учились и батюшкины племянницы, тоже заболела раком. Опухоль грудной железы. Попросила благословения  не делать операцию, о.Н. благословил. И ее тоже рак съел, но жестоко, разрывая на куски все тело, которое гнило заживо. Она все терпела, терпели и те, кто приходили к ней, она была одинокой. О.Н. как-то навестил, сидел возле нее, перевязывал гниющие раны... О.П. приходил причащать, рассказывал: в квартиру войти невозможно, такой запах, что чуть не потерял сознание. В этих муках она и скончалась. 

Время шло потихоньку-полегоньку, а мне становилось все тяжелее без Батюшки. У кого исповедоваться? У о.П. не могла, видно, не было благословения, на приходах толком не исповедуют. Данилова монастыря еще не было, и я ездила изредка в Загорск. Как-то подошла в Лавре к о. Лаврентию, сказала грехи, поплакалась, что духовный отец уехал, и не знаю, что делать. Он сказал: «Ни к кому другому не ходи, не привыкай, на исповедь подходи к любому». Эти слова меня успокоили: значит, отец  у меня есть, я не сирота. Есть, да не здесь. Так далеко...

Мне все еще не верилось, что он уехал насовсем. Нет, он должен вернуться к Преподобному! Об этом я просила преп.Сергия, когда бывала в Лавре, и просила, конечно, не только я. Кто-то рассказывал, что явственно видел Батюшку во время службы в алтаре. А я однажды, когда была в Струнино и ночевала у Маргариты-врача, ощутила Батюшкино присутствие. Так ясно, так отчетливо, будто он рядом был. 

2 

Наступил Великий Пост. Все больше приходило к о.П. людей, чаще других бывал мой крестник Алик, па-сынок Володиного приятеля. Он уже окончил школу, стал студентом МГУ и приходил с однокурсниками. Радостно и приятно было смотреть на этих хороших ребят, но я не радовалась, а завидовала: им-то хорошо, у них о.П. рядом, а у меня? Чувство это становилось с каждым днем все сильнее.

Так я мучилась; о.П., конечно, все видел, и, подождав, пока мои муки достигли предела, разрешил постом съездить в Почаев. На недельку, не больше. Я написала Марии, батюшкиной помощнице. Она ответила: приезжайте и захватите с собой батюшкину маму и сестру Ксению, они тоже собираются. Так благословили.

И вот, 23 марта 1978 года, я отправилась в Почаев. С Екатериной Петровной и Ксенией. Мама была больна, обострилась гипертония: лицо темное, под глазами круги. С трудом ходит, с трудом едет. Наконец доехали. Мария встретила нас в Тернополе, взяла такси (автобусом до Почаева два часа, маме тяжело).
 
Почаевская лавра,Тернопольская область,Украина.
Успенский собор Почаевской Лавры

И вот Лавра. Высокая, белая, она встала во весь свой рост в окошке машины, медленно повернулась, блеснула золотом куполов и исчезла. Мы въехали в городок, и я сразу почувствовала, что я здесь впервые. Да, я здесь никогда не была! И как здесь все странно, необычно, в этом новом батюшкином доме... Мария повезла нас к себе – жила совсем рядом с Лаврой.

К вечерней службе стали собираться в храм, была суббота. В 4 часа  Батюшка начинает  Успенском соборе общую исповедь, народу к нему очень много, ведь пост, – объяснила Мария.

Мы вошли в Лаврский двор, поднялись по ступенькам к Успенскому собору, задержались на паперти. Там сидели нищие, слепцы, пели хором и по одному, некоторые играли на гармонии. Пели по-старинному, протяжно, красиво. Повеяло чем-то древним, давно забытым. Мы постояли, послушали и пошли в храм.

Храм, огромный, высокий, полон народу. Справа толпа, я слышу там батюшкин голос. С трудом пробиваемся поближе – вон Батюшка на кафедре проводит общую исповедь. Заметив нас, на секунду умолкает, окидывает взглядом.

После общей по очереди подходим к нему. Я чувствую страшную робость: Батюшка в мантии, в клобуке совсем не такой, каким был в Москве, в Струнино и даже не такой, как в Загорске. Какой-то совсем другой, из другого, почаевского мира... разговаривать ему сейчас с нами некогда, и он велит зайти после всенощной на проходную. Но здесь порядки не такие, как в Троицкой Лавре. На проходную не пускают даже родственников, и Батюшке приходится просить самого наместника, чтоб нам открыли дверь. Наконец проходим, садимся, он беседует с мамой, Ксенией, меня будто не замечает. И только когда мы собираемся уходить, бросает вскользь и как бы не мне: «Недельки три хоть побудете?» – «Как благословите», – отвечаю я, а сама думаю: три? О.П. только на одну отпустил. Кого слушаться?

На этот раз я послушалась Батюшку. Жила себе и жила. Сначала мы все были у Марии, но маме стало тяжело подниматься к ней на 2-й этаж по узкой лестничке, и Батюшка устроил ее на другую квартиру, еще ближе к Лавре; хозяйка принимала паломников. Несколько раз мама ходила с нами на службу, сидела на своем складном стульчике, но однажды по дороге чуть не упала, еле довели ее. И слегла. О возвращении в Струнино не могло быть и речи. Ксения уехала, и вскоре приехала Лида, батюшкина племянница, дочь его сестры Варвары. Приехала ухаживать за бабушкой – так благословил о.Н.

Но пока ее бабушка жила на квартире без нас. И ухаживала за ней другая женщина, мы же оставались у Марии. У нее оказалась и Г., близкая батюшкина духовная дочь, которой он благословил пожить в Почаеве; приехала и некая Т., с Украины. Получилась целая компания. Но общаться нам было некогда, почти весь день проводили в Лавре.

А время шло, уже и три недели были на исходе. Я наконец решилась позвонить домой .О.П., конечно, был в гневе: «Сию минуту садитесь в самолет и чтоб сегодня были дома!» Сию минуту, я, естественно, на самолет не села, а на следующий день подошла к Батюшке, сказала: «Ну что ж, езжай, – ответил он. Потом, глядя поверх меня большими посерьезневшими глазами, проговорил. – Приезжай еще. Тебе в Почаев благословение есть».

Дома я получила хорошую взбучку, но не очень переживала – раз Батюшка благословил, все устроится. Но уже никак не ожидала, что буквально через несколько дней о.П. сам нагрузит меня с ног до головы книгами и скажет: «Надо срочно отвезти в Почаев, братии очень нужно. Езжайте, через три дня вернетесь». Это было перед Страстной.

Батюшка, увидев меня в храме (исповедовал вечером в Похвальной церкви) изумился: тоже, конечно, не ожидал, что я появлюсь так быстро. Подозвал: «Что, отпустил о.П.?» – «До понедельника». – «До понедельника...» – усмехнулся он.

Да, в страстной понедельник надо было возвращаться. Ну, в крайнем случае, во вторник. Уезжать, значит... Но как, когда  такие здесь службы, когда тут Батюшка, когда вообще все здесь так удивительно. Что же делать? В понедельник вечером подошла к Батюшке, решила все вопросы; он отвечал холодно, сдержанно. «Значит, едешь?» Я решительно кивнула, отошла с тяжелым чувством. Сомнения терзали меня. Я чувствовала, что не надо ехать. Но душа болела за дом, за о.П., за Левку. Как они там, одни, вот-вот Пасха, надо убираться, готовиться.

Я стояла перед чудотворной иконой Почаевской Божией Матери, глядя на нее и ничего не видя. И вдруг услышала: кто-то говорил проповедь о Страстной, о Пасхе, о том, что встречать Пасху надо не уборкой, не чистым домом, а чистым сердцем, что все бытовое не имеет значения. Это для меня говорят, – мелькнула мысль. Уборка, готовка, все это ерунда. Надо остаться. И тут я увидела перед собой чудный лик Божией Матери и услышала, как Она спрашивает меня: «А ты можешь претерпеть все тяготы, все лишения в Почаеве? Сможешь?» И я, с непонятно откуда взявшейся решимостью, ответила твердо: «Смогу».

На следующий день перед ранней я стояла возле батюшкиной кафедры. Его еще не было. Служили утреню: тихо, умиротворенно и скорбно пели монахи страстные песнопения: «Се, Жених грядет в полунощи...» Батюшка прошел рядом, спросил: «Едешь?» – «Нет», – ответила я.

Всю Страстную мы провели в храме. Из Москвы приехали еще Оля и Валя, сестрички, давние чада Батюшки. Мы все вместе выстаивали длинные службы, стояли с начала до конца, слушали все до одной батюшкины проповеди, а домой к Марии прибегали только чуточку перекусить и поспать.

В Страстную субботу – у меня день Ангела. В пятницу есть ничего нельзя, ночью Погребение, утром длиннющая служба, и от усталости и голода я чуть не теряю сознание в переполненном храме, даже ничего не слышу, только молю Бога, чтоб выстоять, дождаться Причастия. Кое-как выстояла, причастилась, пошла к Марии передохнуть. Через какое-то время она будит меня: принесла поздравление от Батюшки. Красивым, «художественным» почерком написано пожелание: «Всегда ликовать, как избранному Израилю», а также «Храни себя от грехов. Твой враг – язык». И открытка, изображающая Тайную вечерю. От поздравления веет отцовской лаской, и пропускаю мимо ушей слова насчет моего врага. И напрасно.

После пасхальной радости – первое почаевское искушение, первое, но далеко не последнее и еще не самое страшное. К Марии, у которой мы жили, нагрянула милиция – кто-то, видно, уже донес, что «находятся без прописки», и хотя так жили пол-Почаева, милиция регулярно устраивала налеты. Пришлось от Марии уйти, к той женщине, Галине, у которой жила батюшкина мама. Галина всех нас приняла, хотя и так комната у нее была битком набита, не знаю, как только мы втиснулись. Мое место ночью оказывается на полу: ноги под кроватью, голова под столом, вместо подушки сумка, вместо одеяла кофта... «Сможешь перетерпеть все лишения? – вспомнила я и опять ответила. – Смогу. – И, подумав, добавила. –  Если Ты поможешь».

Итак, мы опять у этой Галины. Батюшка часто заходил сюда навестить маму; она почти не вставала, и он причащал ее дома. И вот как-то, придя, сказал, что приехали какие-то ребята из Черновиц и просят его поехать с ними; у них там образовалась секта наподобие баптистов, хорошо бы выступить, рассказать о православной вере. Батюшка благословил меня ехать с ним – я ведь тоже была, можно сказать, специалистом по баптизму, помогала писать диссертацию.

Черновцы от Почаева – в нескольких часах езды на автобусе. Нас встретили и повезли в село, где должны были праздновать свадьбу двух молодых сектантов.

Свадьбы в тех местах устраиваются во дворе: делается тент, под ним, в несколько рядов, длинные-предлинные столы, скамейки; разместились, наверное, человек 600. На столах всевозможные закуски и ни грамма спиртного, сектанты не признают, не употребляют его даже на торжествах. Батюшку и других почетных гостей посадили впереди, в «президиум». Родственники, друзья новобрачных говорили речи; дали слово и Батюшке. Он долго рассказывал о православной вере, слушали его, открыв рты, но потом посыпались вопросы, возражения, – спорили, в основном, сектантские пресвитеры. Я сидела неподалеку от Батюшки и переживала – видела, как ему тяжело в таком духовном окружении; у него страшно разболелась голова, еле досидел до конца обеда.

Но и потом его долго еще не отпускали, окружили плотно, с трудом удалось вырвать; ждала машина, чтобы ехать в другое место, украинское село уже на территории Молдавии. Там обстановка была совсем другая, радостная, дружелюбная. Батюшку с нетерпением ждали. Людей собралось полсела; он всех принял по одному, исповедовал, беседовал, утешал, люди выходили от него повеселевшие, просветленные. Вечер и всю ночь он так трудился, а рано утром сельчане, человек 30, собрались за столом и стали петь. Пели «псальмы» – духовные песни, и так пели! Незамысловатые слова, мелодичный напев, слаженный, в одно дыхание, хор голосов: мужских, женских, детских. Так это было трогательно и умилительно, что я потихоньку хлюпала, а Батюшка улыбался и записывал на магнитофон. Потом нас отвезли на машине в Почаев.

Радостна и интересна была мне эта поездка. Но где радость, там и печаль: опять искушение... На следующий день утром стою, как всегда, у батюшкиной кафедры, слушая общую исповедь. Сразу после этого он меня подзывает, протягивает телеграмму. Читаю: ему, в Почаев, от о.П. Текст иносказательный, но смысл таков: почему меня держат в Почаеве? Чтоб немедленно отправляли домой. Немедленно!

И меня немедленно отправляют: «Сегодня поедешь» Как! Я ведь уже решила, ведь все ясно. Ясно, что я должна быть здесь. Рву на клочки телеграмму: «Что ему от меня нужно?» Батюшка хмурится и говорит снова: «Сегодня поедешь. Все. Иди».

Я плачу, но иду. И вечером уезжаю в Москву.

В Москве получаю изрядную взбучку: «Я что вам тут, Левкина нянька?» И правда, разве он обязан был сидеть с Левкой! Левке этому, правда, уже 15 лет, но по хозяйству он ничего не привык делать, да и вообще... Однако я вижу, что жили они без меня совсем неплохо, мать Л. и другие часто приходили, помогали...

О.П. не только сам был возмущен, но успел возмутить как следует и Машу, та уже была у своего о.Н. и пожаловалась на меня: торчит, мол, в Почаеве, а дома сын без присмотра, о.П. без хозяйки... О.Н. передал, чтобы я к нему приехала. Поехала я в жутком страхе – была ведь у него уже один раз: тогда, в самом начале, Батюшка сам подводил меня к нему насчет работы. Тогда-то все было хорошо, а сейчас.

Боялась не зря. О.Н. сказал строго: в Почаев не езди, живи дома, воспитывай сына. И устраивайся на работу. Можно в храме. «Петь умеешь?» – «Нет». – «А что умеешь?» – «Да ничего». – «Как это ничего?» – «Только ручкой по бумаге водить». – «Ну, тогда иди санитаркой в больницу»», – сказал о.Н. – «А у кого исповедоваться?» – осмелилась я спросить. «Повседневные грехи у любого, а если что серьезное – у меня».

Вот так. Вышла от о.Н. убитая. Что делать? Ослушаться его нельзя, он ведь батюшкин отец. Значит... Значит, прощай, Почаев? И – прощай, Батюшка?

Дни проходили, как в тумане. Да, надо устраиваться в больницу. Я уже стала подумывать о 31-й, недалеко от дома, санитарки везде нужны, возьмут. Хотя какая из меня нянька, вон даже маму не могла перевернуть...

Ну, какая из меня санитарка? – спрашивала я у о.П., но он отмалчивался. Так прошло, наверно, недели три. И вдруг он снова нагружает меня с ног до головы книгами: «Отвезете в Почаев». Я не верю своим ушам: «В Почаев? А как же о.Н., ведь он запретил?» – «А если больше некому отвезти? Там ждут, собирайтесь», – и уже не говорит, когда вернуться.

«Значит, такова воля Божия?» – думаю я. Ведь я-то сама уже смирилась, а Бог через о.П. все равно посылает...

Приехав, иду в храм, рассказываю все Батюшке. Он выслушивает молча, а позже, зайдя к нам домой, как бы между прочим спрашивает: «Как тебя по отчеству?» – «Львовна», – отвечаю я и удивляюсь вопросу. Он словно не слышит: «Так как тебя по отчеству, Александровна или Николаевна?» – «Да Львовна же, Батюшка!» – «Вот я и говорю: Александровна.» Тогда до меня доходит: дочка-то я его, Александра в миру, а не о.Н., которого звали в миру Николаем. О.Н. – батюшкин духовный отец, но это не значит, что и я тоже... 

3 

Итак, начались мои три, с небольшими перерывами, года в Почаеве.

Три года в Почаеве – это как один огромный, до предела насыщенный день. Его невозможно разобрать на отдельные, следующие друг за другом часы, минуты; это одно неразделимое целое, как неразделимо и цельно непередаваемое величие Почаева, его святыня. И так трудно охватить все это из сегодняшнего дня и еще труднее описать, потому что он не ушел в прошлое, а остается настоящим, сегодняшним днем.

... Я встаю рано утром и, схватив сумочку с тетрадками и книгами, бегу в Лавру. В будний день служба с 9, а в 8 Батюшка начинает общую исповедь. До этого надо приложиться к мощам преподобного Иова в Пещерной церкви, к чудотворной иконе Почаевской Божией Матери, к Ее стопочке, а затем как-то протиснуться к загородке и Троицком соборе, за которой Батюшка проповедует и исповедует. Я должна записать общую исповедь, а потом стоять неподалеку, так как могу понадобиться: отдать Батюшке что-то или передать кому-то или... да мало ли что, поручений хватало. Стою, одним ухом слушаю службу и даже пытаюсь молиться, одним глазом поглядываю на Батюшку: вдруг поманит пальцем, подзовет. После службы бегом домой: обед, домашние дела, а к пяти снова в Лавру, снова то же самое. В воскресение и в праздники Батюшка исповедует на поздней, и можно немного дольше поспать, но зато всенощная накануне – с 4-х до 11-ти! Иногда Батюшка всю неделю служащий, а в пять утра полунощница, в 9 литургия. В эти дни я должна быть в Лавре, после полунощницы, с Похвальной церкви бежать к Преподобному и не прозевать Батюшку, когда он приложится к мощам и пойдет к себе – надо подскочить, взять благословение, спросить глазами: ничего не нужно? – и тогда уже отправляться с легким сердцем домой, вздремнуть пару часов.

А как служит Батюшка Литургию! Я стою впереди, не сводя с него глаз. Как благодатно каждое движение, жест, как отчетливо, умилительно каждое слово! Когда во время Херувимской он воздевает руки, я ясно ощущаю: он действительно посредник между Богом и нами, стоящими в церкви, между Богом и людьми. Хоть бы никогда не кончалась Литургия!

По большим праздникам народу в Лавре – несть числа. Особенно летом: на Петра и Павла, на Почаевскую – 5-го августа, на Успение, на Преподобного Иова 10-го сентября. Народ заполняет небольшой двор, все храмы; там и ночуют. В огромном Успенском соборе колонны обрастают снизу сумками, узлами, корзинами –бабки приезжают со всей Украины, Молдавии.

Кого тут только не увидишь! Больные, уроды, бесноватые... Приезжают к Великой святыне, к Божией Матери, к преп. Иову, приезжают с надеждой и верой за исцелением. И многие его получают.

Женщина подвела к Батюшке сына, у него странная болезнь: двоится в глазах, все видит в двух экземплярах. Батюшка поисповедовал обоих, велел приложиться к иконе Божией Матери. Мальчик исцелился.

Двое мужчин привели парня: он не мог ходить, и они волокли его, держа подмышки. Подвели к Батюшке, потом к иконе Божией Матери. И уехали. Через какое-то время парень приезжает уже сам. И рассказывает: «На обратном пути в автобусе ребята держат меня, вишу у них на руках. И вдруг – чувствую в ногах силу, чувствую, что могу на ноги встать. Прошу ребят отпустить... и встаю! А когда доехали до дома, то и пошел. Пошел своими ногами!»

И сколько было таких случаев! Батюшка рассказывал, что раньше возле чудотворной иконы Божией Матери лежали костыли, палки – хромые, исцелившись, оставляли их там.

А бесноватые! Нигде им, наверно, не была так тяжко и мучительно, как в Почаеве: не могли вынести эту святыню. В храме то и дело раздавались крики, вопли, рычание, дикий хохот. На моих глазах несли к чудотворной иконе женщину, несли, словно труп. Подняли, кое-как приложили – она тут же вскочила на ноги и бросилась прочь.

Наблюдала я и такую картину. Большой праздник, кажется, Успение, полным-полно народу, страшная толкотня, с трудом могу удержаться на ногах неподалеку от батюшкиной кафедры. Вдруг люди расступились, я слышу какие-то нечленораздельные крики и вижу: молоденькая девушка бьет изо всей силы ногой в живот женщину, судя по всему, свою мать. У девушки лицо перекошено, слюни текут, она выкрикивает что-то вроде «Ребенок.... ребенок.. на тебе, на!», плюет на пол, растирает: «Вот он ребенок, вот!» Женщина терпеливо и даже спокойно переносит удары, видно, привыкла. Потом подходит к Батюшке, долго с ним разговаривает, отходит – и начинается то же самое. Позже, Батюшка рассказал нам: «Эта женщина - врач-гинеколог. Делает аборты уже 30 лет. Сколько их сделала! И дочь у нее стала бесноватой, как найдет на нее – колотит мать в живот. Я ей сказал, что надо покаяться и сменить работу, иначе с дочерью еще хуже будет. Ведь ты, говорю, палач, убиваешь детей. А она в ответ: «Я не убиваю, я только машинку держу, она сама все делает». И не думает каяться».

Видели мы и такое. Мать подвела к Батюшке сына, парня лет 20-ти. Он весь дергался: руки, ноги, голова ходуном ходили. Батюшка поговорил с ними, потом повернул парня лицом к народу: «Видите, что с ним?! И знаете, почему такой? Играл на баяне в церкви, которую в клуб превратили. Сидел, где был алтарь, играл, а молодежь танцевала. Доигрался...»

А еще я видела, как две женщины водили по храму молодого человека; он отрешенно смотрел перед собой, а иногда вскидывал руку, как наши руководители во время демонстрации с трибуны, и выкрикивал невнятно какой-то лозунг. «Наверно, комсомольским работником был да рехнулся», – подумала я. Женщины поставили его перед чудотворной иконой, стали молиться: «Пресвятая Богородица, спаси нас!» Долго молились: безумец стоял молча, глядя на икону. И вдруг тоже, медленно, четко произнес: «Пресвятая Богородица, спаси нас!» Женщины обрадованно крестились. Кто знает, может, и спасла его Богородица.

Матерь Божия... Каким реальным было здесь Ее присутствие! Я ощущала его постоянно, хотя не сразу поняла. Не сразу поняла, что этот свет, эта высокая молитвенность в самом воздухе Лавры, что все это от Нее. Что  все от Нее и в длинных неспешных службах, и в особой умильности ранних обеден в полутемном пещерном храме, освещенном лишь свечами и лампадами, и в суровости раки преп. Иова, его пещеры, где он подвизался много лет, и в вечерних воскресных службах у Ее стопочки с акафистом «Радуйся, Похвало Почаевская, надежо наша и утешение!» – все, все здесь было пронизано любовью Божией Матери к нам грешным, все было осенено Ее благодатным покровом.

В храме, на службе возле Батюшки время пролетало незаметно и обо всем забывалось: о еде, о сне, о всех насущных заботах. Но и как хорошо было поздно вечером, получив батюшкино благословение, с какой-то окрыленной душой идти домой, совсем ненадолго, на несколько часов. Как это было бы хорошо, если бы... С домом дела не ладились.

У странноприимницы Галины мы жили недолго: откуда-то взялся ее сын с семьей и всех поразгонял; меня выгнали на улицу чуть ли не ночью. Оставили только одну маму и ту женщину, что за ней ухаживала.

Мы разбрелись кто куда. Уже думала, что придется уезжать, и тут приютила Антонина, у нее жила девушка Наташа, приехавшая из Струнино по благословению Батюшки. Наташе удалось прописаться в Почаеве и устроиться на фабрику, что было очень трудно; она и уговорила Тоню взять меня.

Тоня была женщина строгая, любила во всем порядок, и мы с Наташей ее слушались, старались делать что надо по дому. Правда, для домашних дел у меня почти не было времени, но Тоня не сердилась, видела, что я на послушании у Батюшки, а она его очень уважала. Прожила я у нее месяц, все было хорошо, а потом Батюшка собрался в отпуск, мне же благословил поехать в Москву.

В Москве, слава Богу, все было в порядке. О.П. уже привык, что меня нет, с Левкой у них отношения налаживались, кто-то помогал по хозяйству.

Когда я вернулась в Почаев, оказалось, что у Тони жить больше нельзя. Где же? Батюшка помог, попросил одну старенькую матушку, которая жила на квартире недалеко от Лавры на улице, почему-то называвшейся Гробы. Хозяйка дома была очень добрая, надо было помогать ей по хозяйству, и я разрывалась на части.

Сюда, на эти Гробы, приехали ко мне на ноябрьские выходные Левка с Олей, духовной дочерью о.П. Левка был впервые в Почаеве. Стоял внимательно все службы, обошел не спеша все святыни. Он уже был большой, серьезный мальчик, что-то в нем менялось, у меня не было времени разобраться, что именно. Видела только, что бедный мой сын опять остался без матери: когда-то она пропадала в Кишиневе, теперь в Почаеве. Вещи, конечно, совершенно разные, и все же...

Вскоре после отъезда гостей опять новость: на Гробах у матушки больше жить нельзя, приезжает на зиму хозяйка. Куда теперь-то деваться? Совсем некуда. И тут Батюшка благословил Лиде купить дом, чтоб там жила его больная мама и вся наша компания.

Дом купили на самой окраине – последний на длинной, идущей от Лавры улице, идти минут 20. Уютный домик: довольно большая комната. Кухонька, прихожая, огород, кирпичный коровник. Расположились: больная мама на кровати, мы – где попало. Мы – это Лида, Г., некая Т. из Ч-ва и еще девушка Галя из села недалеко от Почаева, ну, и я. Довольно часто останавливались приезжие – кому благословлял Батюшка.

В Лавре в это время все шло прекрасно. Батюшка был ее духовным центром, к нему приезжали со всех городов и весей; наместник его чуть ли не на руках носил, друг о.Алипий, благочинный, во всем поддерживал. Мир, радость...

Зато дома у нас – грызня. Враг, конечно, не мог оставить нас в покое, действовал же, обычно, – через близких, так сказать, православных. В центре грызни оказалась Т. из Ч-ва, которая вела в доме хозяйство (Лида устроилась медсестрой в интернат, и ей домом заниматься было некогда). Т. сильно шумела и всячески над нами издевалась, а мы, вместо того, чтобы терпеть и смиряться, отвечали... Но по этому поводу как-то гостившая у нас старшая батюшкина сестра Евдокия заметила: «Ну и ну! Весь день в монастыре подвизаются, а после подвижки домой придут и друг друга съедают».

Враг действовал – однако, на него нечего сваливать: он-то делал свое дело, но мы, вместо того, чтоб делать дело Божеское, то же творили.

Вот, к примеру. Как-то нашло на меня покаянное настроение, не помню, что послужило причиной. Такое бывает, хоть известно, очень редко, и надо это состояние ценить, хранить бережно. Я написала целую тетрадку, вывернула наизнанку свою смрадную душу. Батюшка прочел, остался доволен: «Еще пиши». Состояние это продолжалось, и перед следующей исповедью я настроилась продолжать. И тут вдруг Т.: «Пойдем, я тебе свою исповедь почитаю!» Я отмахнулась: «Нельзя чужие грехи читать, зачем они мне!» – «Идем, идем, надо посоветоваться». – «Не могу, мне надо свои писать». – «Потом напишешь. Совет нужен, понимаешь ты или нет?» – «Да не могу я...» – «А еще называется христианка, ближнему не хочет помочь!» Тут я не выдерживаю, иду с ней, выслушиваю ее исповедь. Не исповедь, а предлог облить кого-то грязью: мол, каюсь, что обиделась на такую-то, она мне такое сказала, такое натворила, лошадиная морда... и пошло! Я слушаю, возмущаюсь обидчицей, тоже ее крою, даю «полезные советы», – и мое покаянное настроение исчезает, тает, тает, как дым... Кто же тут виноват? Сама виновата, не надо было вмешиваться, возмущаться.

И сколько раз я так уступала явному врагу и всю вину сваливала на него! Хотя прекрасно знала, что ему попущено лишь искушать человека, а человек волен слушать его или нет. Впрочем, надо еще научиться распознавать, где добро и где зло, а что просто от человека, а что от врага. Но это дело серьезное, трудное, дело духовного опыта, от которого рождается рассуждение, а его у меня тогда не было (да и сейчас не больно-то много).

Вот так мы грызлись, когда потихоньку, иногда погромче. Больше всех доставалось батюшкиной маме. Теперь, в лидыном доме, за ней ухаживала (и издевалась особо) та же Т. А я все видела и слышала, видела, как мама кротко терпит, но делала вид, что не вижу – не хотела с этой Т. связываться. Батюшка ничего не знал; когда приходил причащать маму и оставался обедать, Т. тут же превращалась в ангела, и ни у кого из нас не хватало духа сказать ему правду.

И все же пришлось сказать. Как-то, когда все ушли на службу, с мамой осталась Наташа; первая пришла Т., стала кричать на маму и ударила ее; Наташа нам рассказала. Это  уже было слишком.

В храм я подошла к Батюшке. Он был потрясен: «Била маму!» – задумался. Подозвал Лиду, она подтвердила. «Пусть уходит из дому». – «Ой, нет, сами ей скажите!» – испугалась Лида. Но и Батюшка не решался сказать, хорошо знал Т-н характер. Однако помолился, потому что Бог Сам тут же все устроил...

Т. в доме не стало, за мамой начала ухаживать другая женщина, жившая в Почаеве, добрая и ласковая Мария. И лютая грызня прекратилась. 

4 

Летом Батюшка, любитель всяких строек и перестроек, затеял ремонт, вернее, строительство: из коровника надо было сделать второй домик.

Работников нашлось много, все: приезжие, во главе с Раей Струнинской. Рая работать умела как никто, и когда работала, была спокойна, а в храме вечером дома часто бесновалась, и тогда нам всем доставалось на орехи. Эти вечера с Раей были настоящей эпопеей и заслуживают отдельного описания.

Работа кипела. Батюшка, когда мог, тоже приходил, трудился. Даже я, совсем безрукая, и то помогала месить глину, растирала мастерком замес – вроде бы штукатурила. За какой-нибудь месяц закончили, домик получился отличный. На чердаке Батюшка сделал из орголита малюсенькую комнатушку – рабочую келийку для моих трудов. На полу положили матрац для спанья и сиденья, в углу иконы, рядом на чердаке мой «книжный склад», в маленьком окошечке поля, холмы, поля... Летом здесь рай! Жаль только, в этом раю так мало приходилось бывать: в перерыве между службами и ночью. И всем моим гостям в этой келейке очень нравилось: жила там П-а, приезжавшая в Почаев в отпуск, да и другие.

Народ к Батюшке валил валом. Многие стали и остались его близкими чадами. Чудесные люди, удивительные судьбы. Обо всех не расскажешь... ну, хотя бы о некоторых.

Во-первых, Володя. Когда я приехала в Почаев, он еще был послушником, потом принял иноческий постриг. Общались мы с ним мало, на ходу – на бегу: «Как дела?» – «Да слава Богу!» Володя ходил на исповедь к Батюшке, и Батюшка подшучивал над ним, потому что он и сейчас очень много читал, очень много размышлял, и у него возникало очень много сомнений и вопросов, которые он, по святым отцам, называл помыслами. «Стучит в келию, – рассказывал нам Батюшка. – Молитвами святых отец наших». – «Аминь, аминь. Ну, что тебе?» – «Помысл, Батюшка, пришел...» Через десять минут опять: «Помысл пришел...» Потом – снова. И так весь день. Теперь я уже знаю; раз стучит в дверь, значит, опять помысл пришел. Мы так его и зовем – Помыслом».

С легкой батюшкиной руки это прозвище за Володей утвердилось. Но в Почаеве ему не пришлось остаться; через несколько лет всех непрописанных иноков и послушников выгнали, наш Володя-Помысл оказался в Жировицком монастыре. Там он принял монашеский постриг и сан диакона, а потом и иеромонаха.

Да, трудный и извилистый оказался у него путь! От того странного Володи, с которым мы «крутили блюдечко», до игумена на Афоне в Греции... Ибо из Жировиц он поступил в Загорске в Духовную Академию, окончил ее, защитил диссертацию и подал прошение на Афон. В эти, последние годы, я его почти не видела – лишь изредка, когда бывала в Лавре, да несколько раз он заезжал ко мне в Москве, уже солидный, до мозга костей православный батюшка. Узнав, что он уезжает на Афон, мы с Галей, его бывшей женой и бывшей моей подругой, с которой не виделись много лет, поехали в Загорск попрощаться – но не застали, их группу как раз вызвали в Москву. А на следующий день он улетел. Надеюсь, очень надеюсь, что не забыл он там, на святой земле, о грешной моей душе...

Был в Почаеве еще один инок и тоже из Москвы – Виктор М. Уже не первой молодости, батюшкин ровесник: филолог, доцент пединститута, воспитанник Анастасии Ивановны Цветаевой. Крестился уже взрослым: как-то поехал в Почаев, пожил немного, а в следующий раз приехал уже насовсем. Стал послушником, потом иноком, водил, как и Батюшка, экскурсии по Лавре, обращал людей.

Благодаря Виктору поступил в монастырь и его бывший студент Саша С. Правда, не сразу. После института его направили учителем на родину, в сельскую школу. Но он уже был верующим и сразу стал ходить на службу в соседнее село, где была церковь. Не прошло и двух месяцев, как его вызвали в РОНО, кто-то уже успел донести, и предложили выбирать: либо школа, либо церковь. Саша, конечно, выбрал второе. И сразу уехал в Почаев. Пожил там какое-то время, потом поступил в Московскую Семинарию, потом в Академию, а теперь уже несколько лет в Даниловом монастыре. Виктору же, как и Володе, пришлось покинуть Почаев; он давно уже архимандрит, известный в своем кругу духовник.

С ним у нас какое-то время в Почаеве были очень дружеские отношения; не только земляки, но ведь и почти коллеги. Частенько после ранней мы беседовали с ним  в Пещерном  храме; особенно же сблизились, когда приехала в Почаев  его сестра Рая, жившая с мужем на Крайнем Севере. Она была некрещеная, и Виктор просил на нее воздействовать. Это, однако, оказалось делом нелегким, церковь Рае была совсем чужда. При этом она была человеком удивительно высокой нравственности: основной ее принцип был: уважать личность каждого человека, который рядом, не отягощать его собою, не огорчать, не раздражать. «Бывают у меня неприятности, – говорила она, – но никто об этом не знает, я со всеми стараюсь быть радостной, чтоб и всем было радостно. А зачем навешивать на других свое горе? Чтоб мне стало легче, а им тяжелее?» Нам было у нее чему поучиться, и Батюшка недаром приводил ее в пример и добавлял: «Такой человек должен обязательно прийти к Богу». И она пришла – правда, значительно позже, когда никого из нас уже не было в Почаеве. Крестилась, стала ходить в церковь и, говорят, сейчас живет вместе с братом, помогая ему.

Володя, Виктор... они уже далече. А вот А.И., теперь о.А. – он сейчас рядом с Батюшкой. Его судьба не менее интересна.

Приехал он в Почаев впервые по совету своего приятеля, который был там и пришел в восторг от обители и от нашего Батюшки. Было тогда А.И., наверно, лет 30. По профессии – юрист, а по характеру – удивительно добрая, чисто русская душа. Из-за своего диссидентства он ушел из семьи (выгнал тесть-коммунист), жил с родителями, общался с множеством людей. Такой уж был у него дар – мог собрать огромную толпу где-нибудь на Манежной площади, играть на гитаре, петь – и всех зажечь своим огоньком. Но, видно, что-то его не удовлетворяло, потому что он охотно поехал в Почаев. Там познакомился с Батюшкой, который сразу оценил его способности, оставил у себя пожить. Необыкновенная почаевская атмосфера, высокий дух Батюшки поразили А.И. еще больше, чем его приятеля. Батюшка подготовил его к исповеди – раньше он никогда не каялся. Я видела, как А.И. стоял у Батюшки на кафедре; потом отошел и вдруг вернулся: по лицу его ручьем лились слезы. Рыдал, как ребенок! Позже он сам рассказывал: «В жизни никогда не испытывал такого чувства! Только первый раз отошел от исповеди – и будто молния пронзила меня, всю душу: какой  я великий грешник! Слезы так и полились... и я снова пошел к Батюшке и каялся уже совсем по-другому. И чувство это не проходит, то сильнее, то слабее, но всегда оно со мной».

А.И. прожил в Почаеве месяца полтора и уехал совсем другим человеком. Батюшка благословил его проповедовать, обращать людей – тем новым огоньком, что в нем загорелся, зажигать сердца. «Будешь монахом в миру», – сказал он и даже нарек его Антонием.

Но не так-то все оказалось просто. Враг не дремлет, подстерегая на каждом шагу. В Москве у А.И. работа, полно всяких проблем, вопросов, в Почаев выбраться трудно, и он стал иногда ездить в Загорск к о.Н. И вот в какой-то его приезд о.Н. вдруг благословил немедленно уходить ему с работы. Прямо завтра же! А.И. изумился: зачем уходить, работа вполне его устраивала... И не ушел. А через несколько дней отправился в командировку, там познакомился с девушкой. Эта девушка с первого взгляда в него влюбилась, да так, что – или он или смерть. Добрый А.И. пожалел ее... и вот они вдвоем уже сидят у нас дома: Батюшка приехал на несколько дней в Москву, была дома и я. Долго он беседовал с А.И.,  с Ириной... «Ну и любовь, – удивлялся он, когда они ушли, – жить без него, говорит, не могу, и все; у меня никогда никого не было и не будет, только он, иначе умру. Что же тут делать, пришлось благословить».

А.И. не очень хотел связывать себя брачными узами, но выхода уже не было... «И все потому, что не послушался о.Н., понимаешь? – говорил он, сидя у меня в Москве и в который раз обдумывая свою жизнь. – Ушел бы с работы, ни с кем бы не познакомился». – «Да, с о.Н. всегда так: не послушаешься – жди беды», – и я вспомнила историю с Володей.

Так А.И. стал отцом семейства: один за другим родились четверо. Было время, он совсем погряз в семейных заботах, и это так ему не шло! Потом, когда дети немного подросли, и стало легче, он снова занялся своим делом, снова стал проповедовать, собирать вокруг себя людей, приводить их к Богу. Прошло несколько лет, и Бог так устроил, что он оказался возле Батюшки и сам стал батюшкой. И очень хорошим.

Да, обо всех не расскажешь... а как хочется! Ну, расскажу еще о Людмиле, человеке тоже необыкновенном.

Она часто приезжала из Днепропетровской области в Почаев, но первое время мы  с ней не общались – у нее были к Батюшке какие-то важные дела, и когда он приходил к нам, они уединялись и долго разговаривали. Потом Люда мне рассказала, что это был очень тяжелый период – приходилось отстаивать их церковь, и она с друзьями отстояла путем невероятных усилий, а потом ей много лет пришлось терпеть жестокие гонения.

Да, Люда женщина особая, таких мало на свете. Батюшка дал ей прозвище «Ломовик», ибо так, «по-ломовому», то есть резко и напрямик она всегда действовала, и всегда – по справедливости, всегда по чистой своей совести, – всегда – не для своей славы, не для своих выгод, и только для пользы духовной людей, только за добро, за правду. Страха, похоже, она вообще не знала – ни перед властями, ни перед КГБ, ни перед кем-либо из человеков.

С Батюшкой она была знакома с давних пор, когда он еще был семинаристом и иподиаконствовал у владыки Ювеналия на Солдатской. Она тогда жила в Москве с мужем, дочкой и мамой. Муж, кадровый военный, был атеистом, она была типичной офицерской женой, к тому же заводилой среди  жен гарнизона, обнаружив, между прочим, некоторые актерские способности; мама с внучкой ходили в храм на Солдатскую и были в хороших отношениях с Владыкой, он их даже опекал: иногда ходила с ними и Люда. Как-то вечером, после  всенощной иподиакон подошел к ним: «Можно  у вас переночевать?» Семейство удивилось вопросу: «Откуда вы нас знаете?» – впрочем, они заметили, что он внимательно смотрел на них во время службы. – «Да вот… почему-то пришла в голову такая мысль: попроситься к вам». Так они  познакомились, и этот иподиакон стал у них останавливаться, когда бывал в Москве.

Саша был мальчик очень серьезный и серьезно говорил с Людой о Боге, она же тогда была настроена весьма легкомысленно и не очень-то его слушала.

Но семя, видно, упало на добрую почву: позже, когда Саша стал иеромонахом А., другая уже была и Люда: начала ходить в церковь и всюду, со свойственной ей прямотою, проповедовать православную веру. С мужем, непримиримым врагом религии, пришлось разойтись. Они с матерью и дочкой уехали сначала в Ялту, потом в Ровно, а потом в П-д, Днепропетровской области.

Вскоре мы с ней подружились. В ней было с избытком все то, чего совсем не было у меня: мужество, прямота, ясность, чистота, щедрость и бескорыстие. Как-то одна женщина, скульптор из Киева, которую называли «блаженной», приезжавшая в Почаев, сказала, показывая на Люду: «Я вошла в храм и сразу увидела: у нее от головы лучи такие ... как бы солнечные, во все стороны...» И глаза у Люды, голубые, ясные, всегда искрились солнечным светом.

Много ей пришлось претерпеть скорбей, жизненный крест ее тяжел, но Бог ведь дает его по силам, а сил у Люды много. И сейчас она живет в своем П-де, мать умерла, с дочерью все очень трудно; воспитала она еще девушку, ставшую ее послушницей – тоже Люду; приютила городскую юродивую, которой грозила пожизненная психушка, взяла над ней опекунство, помогает многим. И добилась открытия второй в городе церкви. Помоги ей Бог! По молитвам Батюшки...

Есть еще у Батюшки один чудесный, преданный ему человек – Галка из Житомирской области.

Как-то приехали в Почаев с Украины несколько человек. Искали Батюшку в Лавре, а он был у нас дома. Они это узнали, двое пришли к нам, а одна не решилась: «Как же я пойду без благословения?» Стояла где-то на улице под дождем и долго, смиренно ждала, пока те вернутся. Это и была Галка. Потом Батюшка ее сам позвал, и с тех пор, приезжая, она всегда останавливалась у нас. Худенькая, на вид хрупкая, Галя всю жизнь работала на тяжелых, даже мужских работах, к тому же заботилась о братьях и сестрах, ходила в церковь, пела на клиросе. Мама у нее была глубоко верующая женщина, младшая, любимая сестра Нина потом поступила в Покровский монастырь в Киеве. И только муж... муж Галкин пил. Пил страшно и страшно бил Галку. Детей у них не было. Галка терпела – были венчаны, и она считала, что должна терпеть. Почаев, батюшка, стали ее спасением – она приезжала, чтобы излить душу и получить утешение, которое так умел давать Батюшка. После того, как Федя запустил в нее кастрюлей с горячим супом, Батюшка благословил ей уехать из дома и пожить в Почаеве. Пожить немного, а потом видно будет, может, придется и разводиться. Прожила она недели две-три – явился ее Федя: понял, что без нее не может. Подошел к Батюшке, долго-долго с ним разговаривал, потом поисповедовался – да так, что после этого полностью переменил жизнь: забрал домой Галку, перестал пить и буянить, ходил в церковь и тоже пел на клиросе.

Через несколько лет, когда Батюшка уже был на приходе, Галка тяжело заболела, перенесла операцию. Потом она вместе с Ниной, которой пришлось – не по своей воле, а из-за гонений на батюшкиных чад – уйти из монастыря, переехали в Струнино. Федя стал работать в Лавре, Галка приезжала к Батюшке, но вдруг у нее  снова стало плохо со здоровьем, была уже почти при смерти. Кое-как добралась до Батюшки, и он постриг ее в монахини. И она не умерла, – напротив, выздоровела, Батюшка благословил вести у него хозяйство. Так до сих пор трудится, удивительно ко всем ласковая, всех она любит, и все любят  ее. Поистине Бог послал ее Батюшке! И мне, грешной, тоже, ибо стала она моей духовной матерью.

Но главным героем Почаева был, конечно, Сергий. Его история… да кто ее из нашего окружения не знает!

Появился он впервые в Почаеве осенью 1978-го года, когда я жила на Гробах у старенькой матушки. Из Киева прибыла большая компания во главе с Людмилой К., умной, решительной женщиной средних лет, которая в Киеве была своего рода православным центром, ее там называли Игуменией. Сама она не так давно пришла в церковь, но уже сумела собрать вокруг себя молодежь. Среди них был и Сережа, 17-летний мальчик, которого она чуть не подобрала на улице.

Сережа жил с матерью, продавщицей винного отдела, и все свое детство и юность таскал ей в магазин ящики с бутылками. Но душа, видно, была не испорчена и тосковала по иной жизни. Мать пила, знакомые ребята пили и гуляли, а его в какой-то день ноги сами привели во Владимирский собор. Вошел – и заплакал, зарыдал. «Стою на всенощной, – рассказывала Людмила, и слышу: кто-то за моей спиной всхлипывает. И так жалобно, будто ребенок. Обернулась: паренек высокий, светленький, голубоглазый. Так жалко его стало! Стой, говорю, здесь, потом поговорим». После службы поговорили, и Людмила взяла его под свое крылышко. А когда собралась ехать с другими подопечными в Почаев, взяла его с собой.

В первый приезд Сережа ходил за Людмилой, как цыпленок за наседкой. Во второй уже немного освоился, а в третий – остался в Лавре. Остался, даже не окончив школы, где, впрочем, учился заочно. Так благословил Батюшка, Людмила горячо поддержала, и Сережа стал батюшкиным келейником. Жил в его келии, убирал ее, выполнял поручения, – короче, был его верным “оруженосцем”.

Мы сразу заметили его и его особое место возле Батюшки, и поскольку пробиться  к Батюшке сквозь наседавшую на него толпу становилось все труднее, то мы нередко делали это через Сережу. Он охотно помогал нам, сохраняя, однако, строго-значительный вид. Это была игра – на самом деле, Сережа был на редкость веселый, общительный, ярких способностей парень. Но ведь надо было быть монастырским послушником, и он, высокий, худенький, в черном подряснике, с недоступным видом расхаживал по храму. Как-то я столкнулась с ним в Троицком соборе: “Благослови, отец!” – “Бог благословит, дитя мое”, – сказал он важно и положил свою мальчишескую руку на мою седеющую голову.

Мы с Сережей довольно быстро сблизились: однажды он приехал с каким-то делом в Москву к о.П., я была дома, мы разговорились. Оказалось, что, несмотря на разницу в возрасте (он был всего на два года старше Левки) у нас много общего, и мы понимаем друг друга с полуслова. Иногда мы ездили вместе из Почаева: он – в свой Киев, я – в свою Москву; по дороге случались интересные истории.

Как-то оказались в купе втроем: мы и еще одна незнакомая женщина. Сереже захотелось показать, кто мы такие (чего по тем временам ни в коем случае нельзя было делать, были на то и конкретные причины).  Он вынул портативный магнитофон, поставил кассету с лаврскими песнопениями, стал еще и подпевать. Я делала ему знаки: прекрати! – он же принялся еще и комментировать. Женщина, сидевшая напротив нас, в ужасе таращила глаза. В Фастове она вышла и, когда поезд тронулся, напротив нашего купе в коридоре оказался милиционер; стоял неподвижно к нам спиной и смотрел в окно. Доехали до Киева, Сережа весело со мной распрощался; я вышла в коридор и смотрела на него. Увидав меня с перрона, он подошел к моему окну и размашисто, широко перекрестил меня вместе с милиционером. До самой ночи я ждала, что тот зайдет в купе и займется моей личностью, но, видно, Сережин крест подействовал: в купе он не появился, утром вообще исчез.

Были с Сережей истории и похлеще этой; можно было бы написать целую книгу.

Но вот пришло время ему идти в армию. В армию из Почаевской Лавры! Видно, по батюшкиным молитвам, Господь смилостивился, избавил его. Сережа помогал на лаврской просфорне, и вдруг, непонятно, каким образом, рука его попала в машину-тестомешалку. Я как раз была в лаврском дворе и видела, как Батюшка вел Сережу в больницу, она была рядом с монастырем: рука у него была вся в крови.

Благодаря этому Сережу освободили от армии. На комиссии он занялся еще и религиозной пропагандой, да так, что в военкомате решили: с этим типом в армии хлопот не оберешься, всех солдат перепортит. И оставили в покое, хотя рука у него скоро зажила. 

5 

Несколько позже Господь избавил от армии и Левку. А перед тем - даже от школьных экзаменов. Это было очень необходимо: в старших классах  Левка совсем не занимался, занятия пропускал, уроки не готовил и, конечно, экзамены бы не сдал. Литературу он знал пре- красно, и совсем не по школьной программе ( я и не думала, что он так много читает), точные науки были для него совсем недоступны. И вот, в 8-м и 10-м классах его спокойненько освобождают от экзаменов, дают, хоть и плохонький, аттестат – и, пожалуйста, на все четыре стороны! Формальной причиной была астма, да мало ли кто ею болеет, и в армию с ней берут… Конечно, о.П. молился, кто-то посоветовал Левке сходить на могилку к Матренушке на Даниловом кладбище и попросить ее о помощи. Говорили, что эта Матренушка та самая святая женщина, что лежала всю жизнь в ящичке, потому что с детства не росла, была прозорливой при жизни и многих утешала после смерти. Я была с Левкой на ее могиле, там растет дерево, ствол которого внизу источает какое-то удивительное масло…  И Матренушка помогла Левке: его освободили от армии, и в 18 лет, и позже.

В Почаеве я получила от него радостное письмо: его взяли работать в церковь! Он жил, как обычно летом, у Маши в Ашукинской, на службу иногда ходил с ней за несколько километров в Рахманово, туда его и пригласили. В этом храме трудился некий Константин Иванович, который когда-то был уставником в Троицкой Лавре, он научил Левку церковному уставу, и о.П. помогал, давал книги, и вскоре Левка стал разбираться в службе, как заправский псаломщик. Бог дал ему такие способности.

Приезжая домой, я каждый раз удивлялась: когда и как мой сын стал таким, каким я его раньше не знала? По молитвам о.П.? Да, это был самый лучший период его жизни: он был чистым, глубоко верующим православным юношей, и по вере давалось ему.

Он даже решил поступать в семинарию, подавал два года подряд документы. Но о.П. не благословил, и он не поступил. Не потому, что не хватало знаний, в советскую семинарию отбирают совсем по другим данным: не было на то воли Божией.

О том, что он хочет стать священником, я от него услышала вот при каких обстоятельствах.

Наша соседка по площадке 90-летняя старушка Мария Ивановна после смерти сестры определилась в интернат для престарелых работников Академии наук (много лет проработала зав. библиотекой). Как-то раз перед Рождеством она позвонила оттуда: «Раньше в этот день поздравляли с Рождеством Христовым»,  сказала она мне. «Почему раньше? И теперь поздравляют», – ответила я. Она промолчала.

Я сказала о ней о.П., и он благословил нас с Левкой съездить в интернат, поговорить, может, она захочет что-нибудь почитать, а, может, и поисповедоваться.

Поехали. Старушка очень рада, угощает чаем, беседуем. Она занимает большую комнату, всю уставленную книгами, портретами, бюстами великих людей. Разговор зашел о Левке. «Что вы хотите делать, Лева, где собираетесь учиться?» – поинтересовалась Мария Ивановна. Я решила закинуть удочку: «Да вот, думает в семинарию поступать», – «В семинарию? – удивилась Мария Ивановна. – Хотите стать священником?» – «Хочу», – ответил, к моей радости, Левка. «Но ведь это несовременно!» – «Почему же?» – и я стала говорить ей что-то о Боге, о Церкви. «Да мне ничего не надо объяснять, – прервала она меня с улыбкой, – я все знаю. Мама у меня была очень верующая. Вот посмотрите, – показала она на висящую на стене картину: вот наша комната в Мценске, святой угол, видите, лампада горит… Ведь я в юности ездила в Оптину пустынь, там был старец Анатолий…» – «Что вы говорите? И вы его застали? Видели его?» – «Ну, конечно, – с важностью кивнула Мария Ивановна. – Я брала у него благословение поступать в библиотечный институт в Петрограде». – «И он благословил?» – «Да, и я поступила. Ну, а потом… сами знаете, какое время. И учеба, и другие интересы. Мне это все стало чуждо». – «И вам не хочется… ну, вернуться к этому? Может, дать вам что-нибудь почитать? Евангелие у вас есть?» – «Не надо, мне ничего этого не надо, – тут же отказалась Мария Ивановна. - Единственное, что я хотела бы перечитать, это житие святой Марии Египетской». – «Я достану, – пообещал Левка. – И привезу вам…» – «Желаю вам, Лева, стать священником», – вежливо сказала ему  Мария Ивановна на прощание.

Левка достал книжечку, где было житие Марии Египетской и еще несколько житий и отвез старушке. Через некоторое время я поехала за книгой. Поговорили немного. «Вы все прочли?» – спросила я. «Нет, только житие Марии».  – «Так, может, вам оставить? Здесь еще много интересного, Вот житие мученика Трифона…» – «Нет, нет, – перебила она. – Я не хочу углубляться в этот вопрос».

На том мы и расстались. Не хочет – что ж тут сделаешь? Насильно мил не будешь. Я еще пробовала звонить ей, но там ее уже не было. Наверняка, ее нут уже на этом свете. «Бог дал ей такую возможность – вернуться к Нему перед смертью, покаяться. А она отвергла», – сказал о.П. с сожалением. 

Дома у нас вскоре произошли изменения. Случилось так, что Г., жившая с нами в Почаеве, уехала в Москву и стала жить вместо меня у о.П., вести хозяйство. В отличие от меня, она была очень аккуратная, сдержанная, молчаливая, исполнительная, хорошо готовила – как раз то, что нужно было о.П. Левка, окончив школу, перешел к Маше; жил у нее не только летом в Ашукинской, но и остальное время в Перловке, и оттуда ездил в церковь на работу. Маша воспитывала его уже не как “вторая”, а как первая мама.

“Первая” же мама была целиком погружена в Батюшкины дела. Их у него в Почаеве по-прежнему было невпроворот. Все так же почти весь день исповедь, а в промежутке экскурсии, посетители… Соответственно дел хватало и у меня.

Маша у себя воспитывала Левку, а Батюшка в Почаеве воспитывал меня. Воспитание было особое; он продолжал то, что начал о.П., но на свой манер: человек-то был совсем другой. О.П. больше говорил прямо, а Батюшка только показывал.

Это означало: полный контроль над моими мыслями и чувствами. Зачем? А затем: распущенная до предела душа, внутренняя разболтанность, постоянное парение мыслей и чувств…Сама-то и не думала себя воспитывать!

Весь этот тонкий процесс описать невозможно, он протекал иногда незаметно, изо дня в день. Ну, к примеру.

Как-то во время службы нашла на меня жуткая ностальгия по дому, по Левке. Я дала полную волю чувствам и воспоминаниям, все мне дома казалось таким родным и милым, а уж Левка… Я готова была разреветься, готова сию минуту лететь в Москву… Так продолжалось до конца службы, после чего я, наскоро вытерев глаза и нос, побежала за благословением к проходившему рядом Батюшке. Но он, даже не взглянув в мою сторону, быстро прошел мимо. Чего это он? – испугалась я. Долго, мучительно соображала, сразу пропала ностальгия, и когда я поняла, “чего это он”, то одна оказалась забота: чтоб Батюшка не сердился за такое отступничество.

В другой раз дома, в перерыве между службами, вдруг вспыхивает в душе дикое раздражение: ну, почему у меня не так, как у всех наших? Им что – ходят себе на службу, а потом вон занимаются дома чем хотят, а мне постоянно надо куда-то нестись, выполнять какие-то поручения, нет ни минуты покоя, да и вообще я себе не принадлежу. Не хочу так больше, хочу как все!  Когда в этот день подхожу в храме к Батюшке, он разговаривает со мной так, будто это не я, а “как все” – отчужденно, официально: «Что вы хотели? Пожалуйста, я слушаю…» – даже не глядит на меня. Опять я ничего не понимаю, опять мучаюсь, пока не доходит…и опять мысленно прошу прощения и каюсь.

И так – постоянно. Но результат хоть какой-то все-таки был: я стала внимательнее следить за собой, сама контролировать себя и сдерживать свои чувства. И немножечко научилась понимать Батюшку… Когда только приехала в Почаев, он показался мне таким далеким и недоступным: развевающаяся мантия и клобук отпугивали меня здесь куда сильнее, чем в Троицкой Лавре. Батюшка и это знал, и первое время незаметно подбадривал – глазами, легкими пожатиями пальцев при благословении. Я стала заново привыкать к нему, и Бог открывал, показывал узенькую тропочку, по которой надо было пробираться ему навстречу. Показывал удивительным образом… Но это уже – тайна.

О внутреннем вообще писать трудно или даже невозможно, есть такое, что знает только Бог, и ты, и, может, Батюшка, и больше никому не положено. Не помню, кто, кажется та слепенькая матушка, у которой мы были с Тоней, когда вместе приезжали в Лавру, предупредила меня: «Душу свою никому не открывай!» В детстве, в ранней юности я писала дневник, а теперь не могу довериться и бумаге…

Как трудно было в Почаеве! И как легко! В самых сложных и опасных ситуациях я чувствовала Батюшкину молитву, его защиту.

А ситуаций таких было предостаточно. Трудиться нам приходилось зачастую, как в тылу врага: власти, чекисты следили за каждым батюшкиным шагом, стукачей был полон храм. И они были готовы на все.

Как-то во время службы Батюшка меня подзывает: «Приехала машина из Москвы, привезли книжки, надо быстрее их перенести… К Т., наверно?»  Я кивнула, – у Т. был наш второй “книжный склад”. Батюшка объяснил, где стоит машина, и долго, серьезно смотрел на меня: дело было опасное. Благословил, я пошла. Оказалось, книжки (“ксеро” чисто религиозного содержания) навалены в машине кучей и почти ничем не прикрыты. Как их перенести среди бела дня? Ведь в маленьком переулочке, где живет Т., появление незнакомой машины – целое событие. Однако, что делать? Пришлось подъехать к Т., взять сумки и отправиться за город, в лес, все время озираясь, нет ли хвоста. В лесу – реденьком, прозрачном, – быстренько все сложили в сумки и снова, так же озираясь, к Т., а там, еще больше рискуя, перетащили сумки к ней во двор и на чердак… При моей  нерасторопности и несообразительности операцию эту провернуть было невозможно, и провернула я ее только по батюшкиным молитвам. В тот раз я особенно чувствовала над собой необъяснимый благодатный покров, и было совсем-совсем нестрашно.

Летом, в Успенский пост – искушение: милиция устроила в Лавре облаву. Люди вышли после службы из храма, а во дворе – крытые грузовики, полно милиционеров, хватают всех подряд и заталкивают в машины. Проверка документов: кто в Почаеве не прописан, в 24 часа покинуть данное место. А кто в данном месте был-то прописан? Единицы… Мы с одной из наших девчонок спрятались в туалет – у меня была сумка с теми же книжками. Но долго там не просидишь, потихоньку стали пробираться к выходу. Вижу, около храма стоит Батюшка, наблюдает за происходящим. Я взглянула на него с отчаянием: «Помогите!» – и, сама не знаю как, проюлила между машинами, выскользнула с лаврского двора, там милиционеры ловили какую-то бабку, я мимо них, свернула в переулок… слава Богу, пронесло!

Подобных историй за три года было воз и маленькая тележка. У Батюшки, конечно, и посильнее и покруче – вплоть до покушений. И во всех обстоятельствах он оставался спокоен, не терял присутствия духа и своей обычной веселости.

Однако не это было главным в Почаеве, совсем не это. Искушения, которые св. Петр называет “огненными” (а были и такие!), неполадки дома, всякие неустройства, – все в избытке покрывалось высоким благодатным строем монастырской жизни, к которой мы были причастны, неземной духовностью Лавры.

…Вот она возникает перед глазами, когда подъезжаешь к Почаеву из Тернополя; вот, торопясь и задыхаясь – дорога круто идет в гору – входишь в нее… и сразу окунаешься в иную жизнь. Народ: бабки в ярких платках, мужички, – кучками сидят на скамейках, на земле, на паперти Успенского собора, там же полно нищих, слепцы удивительно поют псальмы, – так это было, наверно, и двести лет назад. В гулком соборе гуд голосов, свечи, свечи, и вот начинается служба, протяжное многоголосное пение хора, и над всем этим – прекрасный лик Божией Матери, от которого невозможно отвести глаза.

Здесь, в Почаеве, я впервые остро ощутила желание монашества. Стоя как-то в пещерном храме у входа к раке преп.Иова, я долго смотрела на роспись: суровые фигуры монахов, отрешенные от земной жизни лица, таинственная связь с небом, с Богом… и все это среди лесов, полей, возле маленькой деревянной церквушки. Боже, какая непостижимая сила духа, какая иная жизнь, как хочется плакать! При первом же удобном случае я заявила Батюшке: «Хочу быть монахиней!» Он усмехнулся: «Подожди еще». Ждать пришлось долго…

Здесь, в Почаеве, я пронзительно ощутила неуловимую атмосферу великих Праздников: светящуюся тишину Благовещения, проникнутую божественным смирением Божией Матери, Ее послушанием воле Господней, Ее бессловесную беседу с Архангелом; радость Ее Успения; скорбь Страстной Пятницы, когда в коричневато-тусклом дне вдруг возник, во все небо, ласковый теплый свет, колокольный звон над Почаевом весь день, с ночи до ночи. Какая радость на небе! Взбираемся на колокольню, по очереди раскачиваем язык огромного колокола… какой оглушительный звон! А с колокольни, высокой, упирающейся в небо, - далеко, далеко вокруг поля, перелески, холмы в мягком солнечном свете, и мы растворяемся в этом свете, в этом звоне, мы плывем над Землей… Так хороша была Пасха в Почаеве!

Хороши были иногда посиделки у нас дома, когда Батюшка приходил причащать маму. Некоторые из приезжих, по его благословению, останавливались у нас, других он специально приглашал в этот день, и вот все собирались за столом, и шла тихая неторопливая беседа.

Батюшка рассказывал что-нибудь из монастырской жизни, успевал поговорить и с каждым в отдельности, как он умел, ласково, шутливо, но в то же время и обличал – одного, а остальным в назидание. Его мирный высокий дух  передавался нам и гасил раздоры; бывали минуты, когда на меня вдруг находила не-обыкновенная любовь ко всем-всем-всем, какое-то благостное единение со всеми: все были как одно неразделимое целое, объединенные любовью Отца.

Конечно, такое состояние было редкостью; куда чаще я пребывала в совсем ином. Возмущение, гнев, подозрение, ревность… Почему же не вспоминала я ту кишиневскую осень, ту ночь своего обращения, когда божественный дух мира, дух Христов снизошел в мое смятенное сердце? Почему так редко вспоминаю ее и сейчас?

А ведь было кому подражать, у кого поучиться. Не только у Батюшки, но и у его мамы.

Мама… О ней надо бы написать целую книгу, таких людей мало на свете.

Раньше я ее плохо знала. Видела иногда в Троицкой Лавре на проходной: придет тихо, незаметно, словно за чьей-то спиной, принесет Батюшке молочка от Марииной коровы; он выпьет, накормит ее монастырским обедом, пошутит ласково: «Что, бабушка, штец захотелось?» Она поест и так же тихо уйдет. В Струнино, когда Батюшка болел, я бывала редко и еще реже с ней разговаривала. Запомнилось только: сижу около нее и прошу: «Екатерина Петровна, расскажите о своем муже, какой он был?», а она низко опускает голову, говорит тихо: «Я его не стою». По рассказам старших батюшкиных сестер, отец их был человек веселый, горячий, моложе матери; она росла сиротой и рано вышла замуж. Родила девятерых, двое умерли. Батюшка был последним. Нищета была страшная, и до войны, и особенно после, когда осталась без мужа.

Трудилась она, не покладая рук, всю жизнь – детей растила, потом внуков, Марииных ребятишек: «А кто же сделает, если не я?» – так она обычно говорила. Чужого ничего не брала, с соседями не ссорилась, детей не била, но во всем, что касалось веры, была настойчива. Спасение души для нее, неграмотной крестьянки, было главным делом. Батюшка вспоминал: «Лежим мы все семеро на соломе голодные, а она: “Ну-ка давайте учить молитву “Отче наш”. И со всеми такая была: с кем бы не встретилась, кто бы не пришел, первый вопрос: крещеный ли? в церковь ходишь? молитвы какие знаешь?  Лукавить, хитрить не умела, прямая была, но никого не осуждала и от разговоров таких всегда уходила, а если и обличала, то без всякого зла. И смотрела, чтобы внучата были крещеные, носили крестики, венчались. Многих она к вере привела, – рассказывал Батюшка. – Сосед наш в Сибири был безбожником, и благодаря ей крестился и даже священником стал. Читать училась уже пожилая. Научилась по буквам, по слогам, и так по слогам прочла все Евангелие, с Посланиями. И больше всего любила церковь. После войны говорили, что у нас в церкви обновленцы, и ходить нельзя. Мать решила проверить. Сходила в храм, принесла освященной воды, окропила нашу землянку. А в ней было полно крыс, сам гонял их палкой, после же окропления только одну нашли в ведре утопшую. И тогда мать стала водить нас в церковь.

Без храма жить не могла. Утром, бывало, встанет, охает, стонет – шпоры были на ногах, а как в храм – бегом бежит. И по святым местам любила ездить, в Печорах была, в Почаеве, еще давно. И молилась, каждое утро читала по две тысячи Иисусовых молитв и двести “Богородице, Дево”. За всех молилась: родных, соседей, за живых и умерших. Ходила на похороны, на поминки. И странников принимала – наш дом в Сибири был крайний. Да, вера у нее была особая, не уступала диаволу даже в малом. В среду, в пятницу ни глотка молока, ни конфетки. Никаких развлечений не знала, в кино ни разу в жизни не была».

Так рассказывал Батюшка о своей маме уже после ее смерти.

А я жила около нее только последние два года в Почаеве, когда она была неизлечимо больна: на почве гипертонии начались у нее страшные приступы эпилепсии.

Слегла она весной. Мы жили еще у Галины-странноприимницы, когда пришел к нам Батюшка с сумкой, с большой книгой, открыл церковный календарь: «Ну, как мы бабушку назовем?» Мы сначала не поняли. «Какое имя ей дадим?» Только тогда догадались: постриг! Батюшка будет постригать маму в монахини… А какое имя? Раз она Екатерина, значит, на “Е”. Все стали наперебой предлагать; мне почему-то хотелось, чтоб Евфросиния. «Нет, не угадали, – сказал Батюшка. – Будет она у нас… Евстолия». – «Евстолия? – удивилась я. – Я такого имени и не слышала». – «А у меня оно почему-то все время в голове»,  – сказал Батюшка.

Совершил чин монашеского пострига. В клобуке, в мантии, в апостольнике мама стал совсем другая, очень значительная, и ей это очень шло. Только лицо скорбное и глаза совсем больные.

Монахиня Евстолия… Когда же у нее день Ангела? Я нашла в календаре преп. Евстолию – и глазам своим не поверила. 22 ноября, память иконы Божией Матери Скоропослушницы и день смерти моей мамы. Сказала это Батюшке. «А я и не знал», – и посмотрел на меня, весело улыбаясь.

Через некоторое время Батюшка постриг маму в схиму, оставив то же имя.

Болела матушка тихо, кротко – как и жила. Ничего не просила, ни на кого не жаловалась. Не даст Т. есть – так и будет лежать молча, голодная, пока другой кто не принесет. Т. накричит на нее, обидит ни в чем не повинную – никому не скажет. Но сердце, видно, болело от этого, и приступы становились все чаще и все тяжелее. После каждого из них она несколько дней не могла прийти в себя, теряла память, становилась как ребенок. То и дело поднималась с кровати: «Что, матушка? Куда вы?» – «Как куда? Да в церковь».

И так все время мысли ее были о церкви, о Батюшке. Придешь со службы: «Ну, что там? Отошла обедня?» – «Отошла, матушка». – «Слава Богу. А хорошо ли правили?» – «Хорошо, матушка». – «Вот и слава Богу. Ну, а придет А.-то?» – «Придет, придет». – «Ну, и слава Богу».

Лидка собирается на работу: «Бабушка, я пошла», – она обязательно скажет: «Иди с Богом». И каждому из нас тоже.

Во время праздничных служб наши по очереди возле нее дежурили, одну не оставляли. Мне выпадало это редко: надо было быть в храме “на подхвате”. В какой-то день утром осталась я с нею… У Батюшки уже тогда начались в Лавре неприятности, и было тревожно: дошел слух, что его хотят снять и исповеди. “Матушка, давайте помолимся”, – сказала я ей. Она ничего не спросила, но видно было, что о чем-то догадывается. И я стала читать акафист Скоропослушнице: читала медленно, громко выговаривая каждое слово; матушка тихо слушала; мы обе молились… В тот раз Батюшку с исповеди не сняли.

«Перед смертью хорошо годика два поболеть», – часто говорил Батюшка на проповеди. И его мама этого хотела, и Господь исполнил ее желание: два года она тяжко страдала.

В апреле 80-го года случился с ней последний приступ. За два-три дня до этого она все повторяла: “Сыночек, сыночек…”, а в последний день, не переставая, читала “Богородицу”.

Последний тот вечер я никогда не забуду. Он был озарен каким-то нездешним светом, и такая просветленная, тихая была матушка. Лида почему-то одела ее в чистое светлое платье, на голову – белый апостольник, большие серые глаза ее, уставшие и помутившиеся от болезни, сейчас прояснились. Она сидела не  на кровати, как обычно, а в прихожке на диванчике. Меня попросили почитать вслух Батюшкины воспоминания о своей жизни, которые он назвал “Призвание”, там были страницы о детстве, о юности, о маме. Я сидела напротив матушки, читала; поднимая глаза, ловила на себе ее ясный, чистый, но уже отрешенный взгляд.

Так продолжалось, наверно, часа полтора. Потом ее стали кормить, ее вырвало, и она сразу погасла.

А утром был страшный приступ, она потеряла сознание, но не пришла, как это было раньше, в себя. Сообщили Батюшке; он привык к таким приступам; “Ничего, очнется”. Все же уговорили его прийти посмотреть. Он пришел, посмотрел, и все понял: “Сообщайте в Струнино.”

Послали телеграммы: приехали батюшкины сестры Евдокия и Варвара. Матушка еще была жива.

За день до ее смерти Батюшка вдруг сказал: «Давайте напишем бабушкино завещание». – «Какое завещание?» – удивилась Варвара. – Чего у нее завещать-то, два платьишка старых?» - «Да нет, другое», – и Батюшка стал диктовать мне завещание матушки своим детям и внукам: на одной страничке было сказано все о том, как им спасаться. Кончалось оно советом: “Готовьтесь”, то есть готовьтесь к переходу в иной мир, от этого никто не уйдет. Варвара стала возражать: «Да что ты придумал, Батюшка!» – «А мы сейчас проверим», – сказал он. Вложил листочек  в руку лежавшей без сознания маме: «Ну что, бабушка, хорошее?» – «Хорошее», – внятно ответила она, не приходя в себя.

23-го апреля мы, несколько человек, не отходили от нее. Был и Батюшка. Где-то часов в 11 утра мы с ним вышли в прихожку переговорить; вдруг Варвара зовет: «Быстрее, быстрее сюда!» Мы вернулись в комнату: «Да что такое-то?» – «Эх, опоздали!» И сбивчиво, кое-как рассказала: в окне напротив матушкиной кровати вдруг вспыхнул ослепительный свет и взмах огромных белых крыльев. Все, кто был в комнате, видели. «Это ангел прилетал за ее душой», – сказал Батюшка. Вскоре он велел мне начать читать Псалтирь; когда я прочла первую кафизму, она вздохнула три раза, слеза выкатилась из глаз, и душа ее отлетела.

Евдокия заголосила, Батюшка быстро вышел из комнаты; я никогда не видела у него таких страдающих глаз. Потом он сам стал облачать ее в схимническую одежду. Когда перевязывал, как положено, концами мантии, сказал скорбно: «Давным-давно она меня пеленала, а теперь я ее».

Он одевал матушку, и ее вид странным образом менялся, и, когда она лежала в полном облачении, это была настоящая схимница; лицо ее, измученное болезнью, искаженное агонией, разгладилось, очистилось, засветилось в полуулыбке…

Приехали сестра Батюшки Ксения, брат Николай. Хоронить решили в Струнино.

Несколько дней, пока организовывали переезд, домой к нам валом валил народ; весь Почаев узнал о смерти батюшкиной мамы. Батюшка служил панихиды, все пели, молились. На улице уже было очень тепло, в доме  стояла страшная духота, но неприятного запаха от тела не было; можно было даже уловить тонкое благоухание.

Потом повезли матушку в Москву, оттуда в Струнино. Лежала она у Ксении, и туда шли люди. Похороны были, кажется, только на 9-й день. Гроб с пением несли через поселок к кладбищу. Батюшка сам помог рыть могилу, и опустили туда матушку. На кресте после ее имени монашеского и мирского Батюшка написал: “Готовьтесь”.

«Господь вдовых и сирых приемлет. А она была сирота и вдова, вот Он ее и принял», – сказал Батюшка. 

6 

После смерти матушки почти год провели мы в Почаеве. Обстановка еще раньше начала меняться. Первые года два у Батюшки в монастыре все шло прекрасно: он проповедовал, исповедовал, толпы людей окружали его, так что после службы Сережка вынужден был сопровождать его через храм от кафедры до входа в братский монастырь, иначе бы задавили. Слава его все росла, а у нас дома… известно, что творилось. Потом дома стало легче. А совсем хорошо стало, когда у нас поселились Наташа и Света (веселая милая девушка с Украины, переехавшая по батюшкиному благословению в Почаев). Еще у нас по-прежнему жила Галя, на редкость добрая и трудолюбивая девчонка, и вот все вместе образовали дружную семью. Такой мир и радость были в доме, что и уходить не хотелось.

Дома стало хорошо, а в Лавре становилось все хуже. Это и понятно: всюду и всегда хорошо быть не может. Что же произошло? Да очень просто: кое-кто из братии, завидуя батюшкиной славе, копил злобу и, в конце концов, намекнул наместнику, человеку весьма мнительному и очень дорожившему своим местом, что Батюшка хочет его спихнуть. Наместник поверил клевете и сразу изменил отношение: из первого друга Батюшка стал его первым врагом. И ударил по батюшкиному другу: снял с благочинного о.Алипия и назначил другого, который, вкупе еще с некоторыми из братии, открыли в Лавре настоящую войну.

Обо всех этих событиях мы узнавали от Батюшки: теперь, когда мамы не было, он к нам не приходил, да и не любил он осуждать и жаловаться, всегда был ровен и весел. Рассказывал кое-что Сережка да кто-нибудь из приезжих мужчин, побывавших у Батюшки в келии.

Жизнь, однако, продолжалась: пока еще Батюшка был на месте. И я тоже.

В то, последнее в Почаеве лето, мне было даровано Богом новое знакомство.

Как-то в конце службы в Троицком соборе Батюшка меня подзывает; возле него стоит незнакомая молодая женщина. «Вот, из Киева приехала первый раз, – познакомил меня с ней Батюшка. – Отведи ее к вам, ну, и поговорите, есть о чем. Она тоже филолог… Еще не крещеная».

Мы пошли вместе и, удивительное дело, не сказали друг другу и двух слов, как стало ясно: и без слов понимаем друг друга! И не потому, что мы обе филологи… Однако слова понадобились: мы уединились на моем чердаке и М. рассказала свою жизнь. Я слушала, открыв рот: это был невероятно тяжкий путь. Сейчас она жила в Киеве с бабушкой, собиралась разводиться с мужем. Много она всего рассказала, но дело было не в этом, не в событиях ее жизни и даже не в том, что она пережила, а в том, что я увидела в ней родную душу, которую так долго искала…

Я ей тоже рассказала о себе, о том, как оказалась в Церкви, как познакомилась с Батюшкой. «А ты откуда о нем узнала?» – спросила я. – «Подруга рассказала. Она уже была здесь. И буквально заставила меня ехать!» – «Ну и как, не жалеешь?» – «Да что ты!»

Побыв несколько дней, М. уехала, пообещав скоро приехать снова. «Хочу креститься. Батюшка сказал, чтоб здесь».

Приехала она в конце июля с подругой, будущей ее крестной. Крестины назначили на 30-е, день ее Ангела. И вот в этот день надо было такому случиться, что во всей Лавре отключили воду. Ни в храме нет, ни во дворе, нигде. А крестить надо, Батюшка готов, да и М. нельзя откладывать. Что же делать? Выручил о.Нестор: предложил натаскать воды из колодца преп. Иова, освященной воды, доступной только монастырской братии!

Натаскали, и Батюшка крестил М. Это было удивительное крещение: я увидела, что такое Таинство, какая великая тайна совершается, как преображает человека Дух Святой, Сокровище благих и жизни Податель. Я видела, а М. пережила, но объяснить и описать это даже мы, заядлые филологи, не в силах.

Мы с М. подружились, и так хорошо было, когда она приезжала в Почаев. Один раз, уже осенью, она меня там не застала: положение в Лавре у Батюшки так осложнилось, что он велел мне торчать не в Почаеве, а посидеть в Москве у о.П.

Сидение это давалось мне очень нелегко: я уже привыкла быть возле Батюшки, а сейчас, в такое тяжелое для него время… Я мучилась, передала ему отчаянное письмо и получила в ответ наставление: «Слушайся о.П. как Самого Христа» и предупреждение: «Тебе еще предстоит пройти огонь, и воды, и медные трубы…» Прочитав записку, я захлюпала: «Он что, святую из меня хочет сделать? Все равно не выйдет!» О.П. взглянул на меня с улыбкой: «Какая уж из тебя святая…» И правда, святой так и не вышло. А огонь и медные трубы пройти пришлось.

Промучилась я в Москве месяца полтора, изнемогая от мысли, что Батюшка мучается там, в Почаеве. Вспомнилось, как кричали вокруг него бесноватые: «Подожди, мы тебе еще покажем! Мы тебе еще отомстим!» Бедный Батюшка, а я торчу здесь, как дура.

Наконец схватилась за свое самое могучее спасительное средство: акафист Скоропослушнице. И как-то, когда читала его со слезами, раздался междугородный звонок. Звонила Люда из П-да, велела срочно заехать к ней, взять какие-то очень важные письма и отвезти Батюшке в Почаев, она сама никак не может. Я спросила у о.П., он подумал и благословил: езжайте!

Я помчалась в П-д, оттуда, через Киев, в Почаев. Приехала на Михайлов день и накануне все той же Скоропослушницы. Девчонки дома унылые, озабоченные; у Батюшки дела все хуже и хуже. Сегодня поехал служить в село, пригласили на престольный праздник. Ждут, может, заедет по дороге.

Батюшка не заехал, зато явился к нам Сережа. Не в подряснике, как обычно, а в телогрейке: оказывается, его выгнали. Выгнали с шумом и треском, чуть ли не из алтаря: некий отец схватил, вышвырнул да еще разорвал на нем подрясник. Все ясно: сначала Сережа, келейник, а потом…

Я поплелась под Батюшкино окно. Боялась, что отругает: явилась ведь без благословения. Но оправданием были Людкины письма, и Батюшка, появившись в своем окне, только грустно покачал головой.

Начались скорбные дни. Батюшку сняли с исповеди. Видеть его можно было теперь только после службы, мельком, или на экскурсии, да и там следили. Кое-кто из братии стал говорить против него проповеди, не скупясь на выражения типа “масон”, “колдун”, “еврей” и т.п. Намекали на какую-то тайную связь с заграницей, чуть ли не подпольную радиостанцию. Это был сущий бред, но когда человека травят, только ложь и идет  в дело, и чем она нелепее, тем лучше, тем быстрее наступает расправа.

Дома нашу жизнь кое-как скрашивал Сережа. Он не умел долго унывать и развлекал нас рассказами и сказками, и даже готовил вкусные обеды. Но вскоре он уехал домой в свой Киев. Мы – четыре девчонки и я – держались вместе, готовились к новым испытаниям.

Прошло Рождество, Крещение. Перед Великим  постом поползли слухи, что Батюшку вот-вот отчислят из Лавры; его друзей, особенно о. Алипия и о. Нестора, тоже преследовали. К Батюшке уже нельзя было подойти даже за благословением, видели  лишь издали. Как-то на всенощной – пели впервые “На реках Вавилонских” – я проскользнула в пономарку, надеясь там его увидеть, было какое-то срочное дело. Он стоял, прислонившись к стене, с закрытыми глазами, и лицо у него было такое измученное, что я не посмела приблизиться.

Вскоре стало известно, что наместник поехал во Львов к Владыке, чтобы тот подписал указ об исключении Батюшки из числа братии. Ясно было, что Владыка подпишет, его давно уже соответственно настроили, и Батюшка стал собирать вещи. Собраться спокойно, конечно, не дали: устраивали обыски, и даже у нас дома, следили за каждым шагом…

И вот наступил этот день. Серым февральским утром Батюшка на машине, загруженной вещами, подъехал к нашему дому. Я в этот момент была в Лавре – думала, что он еще там. Пусто и мрачно показалось мне в этот день в храме; пустой была батюшкина кафедра, уже никто не рвался туда, чтобы попасть на исповедь, не слушал, затаив дыхание, слова о спасении. Я приложилась в последний раз к чудотворной иконе Почаевской Божией Матери: «Спаси нас, Владычице!», к мощам преп.Иова в пещерном храме, постояла под окнами батюшкиной келии, пустыми окнами, в которых уже никогда не появится его лицо. Сколько часов провела я здесь! Ох, Батюшка, Батюшка… Уныло поплелась домой. А там уже все наши в сборе: узнали, что Батюшка дома. Что ж, слава Богу, что хоть вырвался живой, ведь могли и убить, такое было вполне возможно, ведь покушения были: могли и посадить – такое было тогда время.

Но и здесь, дома было небезопасно, милиция уже наведывалась. Батюшке надо было срочно уезжать из Почаева. Сообщили знакомым из Львовской области, те приехали на машине; Батюшка уехал с ними.

Так кончились четыре года его великих трудов в Почаевской Лавре. Добрые дела не бывают без искушений, иначе они Богом не приняты, – часто говорил на проповеди Батюшка. Какие искушения выпали на его долю! Что же, значит, дела были очень добрые.

Да, кончилось наше пребывание в Почаеве. Уехал Батюшка, уехала и я, и больше ни он, ни я не видели Почаевской Лавры. Но она осталась во мне навсегда как удивительный взлет моей, в общем-то, очень заземленной жизни.

Узнав, что Батюшку выгнали, о.П. расстроился. Куда он теперь денется? Что будет делать? У о.П. полным ходом шла своя жизнь, к которой я сейчас не имела никакого отношения; меня приняли как печальную необходимость. Но в Москве я не собиралась задерживаться; узнав, что Батюшка из Львовской области уехал в Киев, тотчас туда отправилась.

В Киеве вокруг него опять бушевала народная стихия. Собрались все многочисленные киевские чада, приехали из Почаева Мария, Лида, Т. из Ч-ва. В коммунальной квартире одной из духовных чад собралось человек сорок. Коридор весь завешен пальто, заставлен обувью. Перепуганная насмерть соседка выглянула и закрылась в своей комнате. И тут я здорово отличилась. Совершенно забыв, где нахожусь, стала в общей кухне бить земные поклоны. Истово долбила лбом пол – и тут вдруг на пороге эта соседка! С минуту мы в ужасе смотрели друг на друга, потом она бросилась в коридор к телефону. Кто-то из наших услышал: звонила в милицию – мол, собралось полно каких-то подозрительных, молятся, да и вообще неизвестно что делают, быстрее приезжайте. Только соседка в свою комнату – мы из своей комнаты в коридор. В секунду сорок человек оделись и выскочили из квартиры. Мне, конечно, здорово влетело, чуть не отправили домой. И долго еще Батюшка припоминал мне эти поклоны.

Вся компания, побыв недельку у других, многодетных знакомых, перебралась, наконец, в отдельную однокомнатную квартиру к недавно крестившейся художнице. Народу туда повалило еще больше; узнали, что Батюшка в Киеве, и в Покровском монастыре, где среди сестер были его чада. Приходила и моя М., но ее эта страшная толкотня удручала: с Батюшкой и двух слов нельзя было сказать. В Прощеное воскресенье мы с ней пошли в кафе “заговеться”, поели мороженого, поговорили – в последний раз перед семилетним перерывом. (Предстояло нам расстаться, но потом Бог снова свел нас, и теперь мы добрые друзья с ней и с ее чудным мужем художником Димой).

Почти месяц провел Батюшка в Киеве. Страшно устав еще в Почаеве, он совсем был измучен людьми, суетой и толкотней; и Великий пост начать по-человечески не удалось. Единственной передышкой была поездка за город к некоему о. Михаилу, интереснейшему священнику, всю свою жизнь посвятившему борьбе с властями за храм.

Конечно, о батюшкином присутствии узнал митрополит, которого тоже давно против него настроили, узнали и те, “кому надо”. Пора было трогаться дальше. Куда?

Батюшка уже собрался ехать в Москву, как вдруг приехала его сестра Ксения со струнинской Раей. Увидели, что творится вокруг Батюшки, какой он измученный – даже зарыдали. Оказывается, послал их о.Н. Батюшке надо было немедленно уезжать из Киева. С Раей на Кавказ. Немедленно!

На следующий же день они уехали, а я отправилась в свою Москву.

На сей раз уже надолго. 


[версия для печати]
 
  © 2004 – 2015 Educational Orthodox Society «Russia in colors» in Jerusalem
Копирование материалов сайта разрешено только для некоммерческого использования с указанием активной ссылки на конкретную страницу. В остальных случаях необходимо письменное разрешение редакции: ricolor1@gmail.com