1 

Приближалось 9-е сентября. Я не забывала этот день, отмеченный Богом на календаре, который рвал Левка. Но в Кишинев мы, конечно, не переедем. Тогда – что? Да, 9-го – день рождения моей университетской подруги Люси, мы всегда у нее собираемся. Может, там что-то произойдет?

За день-два до этого мы с Галей решили, наконец, поехать в Загорск на исповедь. Очень надо было – ее мучило свое, меня – свое. Мучило мое отношение к о.Л., страшно угнетала работа – совсем невмоготу стало заниматься этими безбожными бездарными рукописями. И еще одно – курение. Володя – летом он снова приезжал в Москву из своих странствий – сказал твердо: курить нельзя, это грех. Я и сама это чувствовала, но бросить не хотела и не могла. «Поезжайте на исповедь в Лавру, – требовал Володя, – к о.Н. Это великий старец». Что такое старец, мы не знали, но слово произвело на нас впечатление.

И вот 9-го сентября, в воскресенье, мы едем в Загорск. На машине: Галя, ее муж В.В., ее дочка Лена и мы с Левкой. Едем, вроде как на экскурсию, весело. Привольно; я сижу  у открытого окошка, смахивая пепел с сигареты. В глубине души, однако, тревога. Исповедь...  Как я буду говорить о себе незнакомому человеку?

Приехали, спросили, где исповедуют, нам показали: под Успенским собором (сейчас там храм Русских святых). В.В. с детьми отправился поездить по Загорску. А мы спустились вниз. Народу много, полумрак; горят, потрескивая, свечи, какой-то особый, очень густой запах, особая тишина. Спросили, где тут о.Н. «Вон справа. Очередь большая». Посмотрели – бабки длинной-предлинной цепочкой. Кто стоит, кто сидит на сумках, прислонившись стене, а там впереди – барьер, за ним – о.Н. Привстали на цыпочках, с трудом разглядели лысину: «Какой ста-а-рец!» Заняли очередь, ждем. Она не двигается, у барьера толпа, кто-то проходит без очереди, кого-то проталкивают, кого-то он сам вызывает. Бабки покорно сидят на своих сумках.

Что делать? Cтоять бесполезно, все равно не пройдем – в час дня все кончается, храм закрывают. Да и В.В. не будет ждать. Решили пойти к кому-нибудь другому. Видим, у одного народу почти нет. «Давай к нему?» – «Давай». Галя подошла первая, я смотрела издали. Священник говорил с ней сурово, даже сердито. Галка стояла красная, отошла со слезами. Подошла и я. Стала выкладывать свои три пункта. «Первое: курю...» – «Нельзя, грех. Еще что?» Голос сердитый, резкий. Говорить ему ничего не хочется. Но надо. «Еще...ну ... один священник как-то особенно... нравится». – «Что? – крикнул он. – Священник нравится??? Да тебе в храм входить нельзя! Стой в притворе. Еще что?» – «Работать не могу», – еле пробормотала я. «Кем работаешь?» – «В издательстве редактором», – «Работай. Книги – это хорошо. Еще что? Все?»

Я отошла пришибленная. Галя ревела: «Он вообще запретил мне в церковь ходить. Раз не венчана. Что же теперь делать?»

Что делать? Уйти в таком отчаянии, с такой тяжестью на душе... Зачем тогда приезжали? «Пойдем к преподобному Сергию», – предложила Галя.

Идем к выходу; навстречу спускается священник, довольно молодой, худенький с темно-рыжей бородкой; темные глаза смотрят на нас с улыбкой, будто что-то говорят... (Через несколько лет, вспоминая этот день, он скажет: «А я тогда вам шепнул: «Нельзя уходить! Слышали?» – «Нет, – удивляюсь я. – Так вот почему мы не ушли...»)

Приходим в Троицкий собор, прикладываемся к мощам, плачем, жалуемся Преподобному на свое горе. И он посылает нас обратно в исповедальню.

Идем. Спускаемся. Как там очередь к о.Н.? – Нет, почти не продвинулась. И тут видим: слева от барьера сидит на стуле какой-то священник, его раньше не было, и народу к нему немного. Да это же тот, кто спускался к нам навстречу, молодой, темноглазый! Ноги почти сами повели нас... мы встали к нему. «Знаете этого батюшку», – тут же повернулась к нам пожилая женщина, стоявшая перед нами. «Нет, не знаем», – «Так это особый батюшка, ученик о.Н. – о.А. Ему сам преподобный Сергий являлся». Мы с Галей переглянулись: ого! И стали во все глаза на него глядеть. «Какая у него улыбка хорошая... – он вдруг покосился на нас, окинул серьезным внимательным взглядом. – И как смотрит...»

Первая опять подошла Галка. Разговор у них был спокойный, не то что с тем священником. И отошла она повеселевшая. Потом подошла я. Ощущая робость и, кажется, радость. «Ну, что у тебя?» – тихо спросил он. Я начала опять с курения. «Нельзя, – сказал он мягко. – Знаешь, Богу кадят ладаном, а дьяволу – папиросным дымом», – так он это сказал, что мне стало ясно: больше я никогда не возьму в рот сигарету. «Потом... Один священник в Москве... как-то особенно к нему отношусь, – сказала я доверительно. – Все на него смотрю», – мне было стыдно, но он, улыбнувшись, сказал просто: «Так это у тебя от старого», – и у меня тут же промелькнуло: ну да, конечно, все то же, эти мои бесконечные «духовные романы». А я-то думала... «Ну, еще работа». Я коротко рассказала ему о работе. Он расспросил подробнее, но ничего не ответил. Потом спросил, откуда я, с кем живу. «С мамой и сыном». – «Давно крестилась?» – «Полтора года. Я ведь еврейка». – «А причина?» – «Откровение», – ответила я так же, как батюшке, крестившему нас. Потом спросил еще грехи, в которых мне страшно было сознаться, и, когда я уже от него отходила, – вдруг серьезно глядя на меня: «С кем  пришла?» – «С подругой». – «Есть вопросы о вере, о Церкви?» Я растерянно молчала, и он сказал решительно: «Подождите меня. Закончу исповедовать, побеседуем».

Мы вышли на улицу. «Ну что он тебе сказал?» – «А тебе? – «Обязательно подождем!» – «Да вот только наши... – засомневалась Галя. – В.В. рассердится». – «Ничего!»

Но когда мы захотели снова спуститься вниз, нас остановили. «Исповедь закончилась, сейчас будем закрывать храм». – «Да нам велели...- вдруг меня охватило отчаяние. – Ну, правда, мы же не обманываем. Ну, пустите!» – умоляла я. – «Кто благословил?» – «О.А.» Дежурный семинарист пошел, узнал и только тогда пустил нас.

«Не надо было выходить отсюда», – говорит о.А. Мы втроем в совсем пустом темном храме. Он сидит на стульчике, мы стоим рядом. Он говорит о Боге, о православной вере, объясняет все так просто, необычно и хорошо! Два часа пролетают, как минута. «А как меня зовут?» – экзаменует он. «О.А.» – «Иеромонах о.А.» – «А что это такое?» – «Как что? Священник и монах». Дает маленький, напечатанный на машинке, в картонном переплете молитвенник: «Читайте утром и вечером. И молитесь за Нину. И меня недостойного, – и пишет на обложке: «Нина». И потом: «Иеромонах А.». И еще говорит: «А у меня завтра день рождения. А 12-го день Ангела. Первый, мирской. В миру меня звали Александр. 12-го память Александра Невского». И пишет еще на обложке: «Александр, 12-го сентября». И добавляет: «Приезжайте».

Поднялись из храма вместе, он позвал Галю с собой, вынес ей откуда-то коробку конфет и церковный календарь. Конфеты мы разделили, а календарь Галя взяла себе.

Ехала я домой сама не своя. Выбросила в окно пачку сигарет: все, с этим покончено. В Москве поехала к Люсе на день рождения и удивила всех своим счастливым видом и отсутствием сигарет. «Что с тобой сегодня?!» Если б они знали!

Дома я еще больше удивила маму: «Радуйся, я уже не курю!» Мама не поверила, а, поверив, просияла: мой табачный дым давно уже выел ей всю душу. «Так кто же на тебя  так повлиял?» – «Один священник в Загорске». И тут мама, улыбнувшись, сказала значительно, даже торжественно: «Твой духовный отец». Духовный отец? Откуда она знала это слово? Я взяла тетрадку. Написала: «Поучения, наставления моего духовного отца». И стала вспоминать и записывать то, что он нам говорил. «Сущность Святой Троицы. Это – принцип всего мира: земли, воздуха, воды, строения человеческого тела, суть человека как такового. Всюду – три. Бог Отец постоянно рождает Сына, от Него, от Отца, исходит Дух Святой, через Сына. Хотя слово «рождает», «исходит» не могут передать всю непостижимую для человеческого ума тайну».

«Схема аввы Дорофея (Батюшка нарисовал ее): чем ближе люди к Богу, тем ближе они друг к другу. И наоборот».

«Если тебе очень трудно, не можешь понять, что делать, обратись к Евангелию. Представь мысленно образ Христа – как бы Он поступил в подобном случае. И подумай о смерти – о том, что завтра можешь умереть».

«Как часто ходить в церковь? Чтобы быть грамотным, надо ходить в школу каждый день. А чтобы душу спасти, надо ходить в церковную школу – в храм Божий – как можно чаще».

«Молитва дома – что дым тающий, молитва в церкви – костер горящий».

«Когда утром просыпаешься, к тебе сразу приступает ангел и бес. Немедленно надо отогнать второго молитвой благодарения к Богу, что даровал тебе еще один день жизни. И тогда все остальное устроится. Если же с первой минуты позволить себе мысленно углубиться в суету мирскую, бес возьмет над тобой власть и будет мотать тебя в этой суете весь день».

... И много еще записывала я, и все было просто и ясно, и совсем не походило на мои восторженные излияния в любви к Богу, вопли о моем «очищении», «освящении», «о спасении всех людей». Я чувствовала, что ничего еще не знаю. Что все не так, как я себе представляю. И что надо что-то делать – полезное, нужное для Церкви.

Да, но как же Кишинев? Мысль о переезде стала тревожить еще больше. Ладно, о.Л... А как я буду видеться со своим духовными отцом? «Ну, ничего, – пыталась я себя успокоить. – Буду приезжать из Кишинева, ведь не так далеко. Ничего...» Но это не успокаивало.

На следующей неделе, 12-го сентября, мы опять поехали в Загорск. Поздравить о.А. с днем Ангела. Опять на машине, но вдвоем с Галей – она прекрасно водила, и В.В. машину ей доверял.

Но о.А. в том храме не было. Дежурный сказал: «Он в Академии, на занятиях». Расстроенные, мы оставили дежурному  подарки, чтоб ему передал, и поехали обратно. Решили снова съездить в субботу утром, пораньше.

Я не могла дождаться этого дня... Наконец, мы снова в Лавре. Спешим в храм, где исповедь, ищем глазами – слава Богу, он здесь! И народу немного. Мы стоим в очереди, и я думаю, что надо сказать о переезде в Кишинев о.А. Он опять, как в первый раз окидывает нас внимательным серьезным взглядом. Я подхожу – он торопится: в субботу тоже занятия. Оказывается, он на 4-м курсе Академии. Студент. Вот странно: отец – студент.

Благодарит за подарки – видно, удивлен нашей расторопностью. Я прошу какую-нибудь работу: «У меня машинка... и так хочется делать что-нибудь для Церкви...» – «Понятно, – прерывает он. – Подожди, после исповеди дам». Наконец, выдавливаю: «А я ведь переезжаю... меняюсь... В другой город». – «Не надо!» – говорит он быстро.

Я отхожу ошеломленная. В голове неразбериха. Как так – не надо! Не надо??? Галя, поговорив, подзывает меня: «Он велел тебе сказать, чтобы ты ни за что не переезжала. Сказал: она там погибнет, а мне ее жаль». – «Так ведь он даже не знает, куда, почему...» – «А какая разница! Сказано тебе?» Галя рада, она, конечно, против моего переезда.

Потом мы вместе с ним выходим на улицу. «Иди за мной», – говорит он. Я думаю о своем, бормочу нерешительно: «Как же мне не переезжать? Ведь там человек, который... ну, которого я люблю». – «Ерунда! – машет он рукой, не глядя на меня. – Пошла за Христом, так иди».

Он идет быстро, я еле поспеваю за ним, легко шагающим, как бы летящим; иду, не спуская глаз с развевающейся, как крылья, мантии. «Иди за мной», – стоит в голове; он оборачивается на секунду, как бы угадав мои мысли.

Мы подходим ко входу в лаврскую гостиницу, он временно живет здесь: «Мою келию ремонтируют». Выносит рукопись: «Перепечатай». Велит написать ему адрес, телефон. Я пишу: «Только дома меня зовут Гита, это в крещении Галина». Мы расстаемся; я стою, прижимая к груди рукопись, крещусь, глядя в небо, а он оборачивается, смотрит. «Господи, слава Тебе».

Это были «Откровенные рассказы странника своему духовному отцу», – моя первая духовная книга. Первая и самая любимая.

Дома говорю маме: «Ну, радуйся! Никуда мы не переезжаем. Духовный отец не разрешил». От счастья мама не знает  что вымолвить.

Я стала печатать «Странника». Какая это была радость! Каждое слово, простое и мудрое, тихое, смиренное, особо утешало душу. Я и не знала, что такое духовная литература. Это не философия, не художество, это... да разве объяснишь словами? Душа знает, не ум.

Итак, я не переезжаю. Вот оно что произошло 9-го сентября! А я-то думала! Да, я думала так, а Бог устроил иначе. Я думала, что буду просвещать Молдавию, а мне сказали, что я там погибну. И что? Разве бы не погибла? Просветительница! И вот почему Лева так решительно расправился с календарем! До этого дня, до этой встречи с о.А., жизнь была как оторванные листки. На душе стало легко. Легко и спокойно. Слава, Тебе, Господи, что Ты так все устроил. Что так получилось с квартирой – ведь меня чуть не исключили из кооператива, а тогда пути назад уже не было бы. Еще минута – и все было бы кончено! Непреодолимое желание жить около Влада в Кишиневе исчезло, растаяло. Исчезла, растаяла любовь к нему. Как будто ее – десятилетней, мучительной – и не было... Или это была не любовь? Или просто наваждение? Без всякого усилия над собой я перестала о нем думать.

Сейчас я думала о том, как объяснить моей обменщице, она ведь рассчитывала на мою квартиру. Пришлось написать  письмо: мол, тяжело заболела, обратилась к врачу, и оказалось, что необходимо длительное лечение; врач, крупный специалист, живет под Москвой, и переезжать в ближайшее время я не могу...

Так я написала, и в этих словах не было лжи. Только не телесный врач, а духовный, без которого я погибну. Бог помог и этой женщине: она нашла вариант намного лучше, чем мой.

Потом мы с Галей приехали в Лавру на праздник Воздвижения 27-го сентября. Был солнечный, золотистый осенний день, и Батюшка был тоже какой-то золотистый. Он беседовал с нами, сидя на скамейке у монастырской стены, там никто не мешал, а мы стояли перед ним.

«Человек с человеком должен общаться через Бога, – говорил он, – а вне Бога люди противостоят друг другу, враждуют, ненавидят. Господь всех людей объединяет и соединяет как детей Своих...»

«Все, что есть хорошего у тебя и в тебе: ум, таланты, способности, красота, богатство, – все от Бога. А твое – грехи да пороки, вот это – твое».

«Когда комната темная, в ней ничего не видишь, а пробьется луч света – видишь грязь, пыль, беспорядок. Так и свет благодати Божией освещает нашу душу, и мы тогда видим все грехи, всю ее грязь».

«Если доволен собой, считаешь себя чистым, безгрешным, значит, ты далеко от Бога. А если считаешь себя недостойным, самым последним грешником, значит, приближаешься к Богу».

«Сделаешь, скажешь, помыслишь что-то нехорошее, сразу покайся, попроси прощения у Бога, чтоб грех не остался на душе. А потом покайся перед священником и ничего не скрывай на исповеди, иначе уйдешь с еще большим грехом», – так я записывала потом своей тетради, и получалось, конечно, книжно и сухо, а он говорил просто и, когда говорил, каждое слово падало в душу; казалось мне: зерно падает в распаханную почву и вот-вот появятся всходы, зазеленеет благодатная нива... Так мне казалось – но как же далеко было до этого! Я и представления еще не имела, что такое покаяние, хотя была раза два у Батюшки на исповеди и даже призналась в страшных, постыдных грехах. Но сердце оставалось сухим и черствым, а я этого не понимала.

Когда прощались, Батюшка сказал, что в середине октября будет в Москве: у них экскурсия в Пушкинский музей. «И мы сможем увидеться с Вами?» – «Да, кивнул он мне. – Я тебе позвоню».

Весь тот день в октябре я сидела дома, ожидая звонка; раздался он в 12 часов ночи. «Это вы? – так странно было слышать в трубке мягкий тихий голос. – В Москве?» – «Да вот, приехал». – «А увидеть Вас можно?» – «Можно». Он назвал адрес, и на следующий день мы с Галей туда поехали.

Было как-то не по себе: со священником, с монахом, в обыкновенной квартире? Как вести себя? Ужас!

Дверь открыла молодая женщина. «Это вас ждут? – спросила она резким высоким голосом, внимательно нас разглядывая. – Ну, заходите».

Мы зашли, робея. Батюшка сидел в комнате на диване, весело на нас поглядывая; в подряснике, в скуфейке он показался мне каким-то маленьким, сухеньким и даже стареньким. Пригласил нас тоже на диван; я села, но было странно и неудобно сидеть рядом с ним – глядеть на него сбоку я не могла, так и пересела на пол. «Ты что? – удивилась Тоня (так звали хозяйку) и приказала: «Давай садись на диван, не выдумывай». Батюшка улыбнулся: «Ладно, пусть. Она теперь всегда так будет сидеть».

Всегда? Господи. Неужели? Если бы оно так и было!..

Весь день мы провели вместе, но я так и не привыкла к нему, такому, казалось, простому и домашнему в домашней обстановке. За простотой скрывалось что-то такое, что принять мне было невозможно, и я робела, боялась и старалась как бы спрятаться за чьей-то спиной.

Тоня засыпала его вопросами, он терпеливо отвечал; мы с Галей молча сидели и слушали, удивляясь Тониному напору. «Журналистка», – с улыбкой кивнул он в ее сторону. Наверно, они давно знакомы, думали мы, и каково было наше удивление, когда узнали, что Тоня познакомилась с ним позже нас, всего несколько дней назад! Как? А вот так: она пела в церкви Ризоположения и в Донском монастыре (начала недавно, а до этого вообще в храм не ходила), и одна певчая повезла ее в Лавру к о.Н., но к нему они не попали, а попали к о.А. Ну точно, как мы! Вот еще свой человек, теперь мы не одни, – радовались мы с Галей... хотя нас и смущала Тонина резкость и напористость.

Потом Тоня позвала к столу, и, когда Батюшка встал, я вдруг увидела, что он... горбатый! Да, маленький, скорченный горбун... И Галя шепнула мне: «Смотри, он горбатый». Как же мы раньше этого не замечали?

Ночью Галя повезла на машине Батюшку в Лавру – рано утром ему надо было быть на месте. Мы с Тоней тоже поехали. Дорогой он молчал – так молчал, что мы не смели ничего спрашивать и тоже молчали. «Молится», – шепнула Тоня. В темноте, в тусклом свете фонарей убегало шоссе, мелькали белые столбики, перила мостов... уже знакомая дорога в Лавру!

В шесть утра Батюшка проводил внизу под Успенским общую исповедь. Стоял высокий, прямой, строгий, сосредоточенно спокойно глядя перед собой. «Смотри, какой он, – шепнула мне Галка. – Как сама Церковь».

Почему же там, у Тони он казался нам совсем другим? Маленьким, тщедушным да еще горбатым? «Чтобы мы не смущались, что вот красивый молодой монах – и сидит с нами в квартире – догадалась Галя. – Это он специально так сделал».

Через несколько дней мы поехали в Лавру втроем на ночь – мы уже знали, что с субботы на воскресенье храм открыт, там идет исповедь, и Батюшка всю ночь исповедует.

Когда я подошла к нему, он протянул мне какие-то листочки и сказал нерешительно: «Может, вот это почитать твоей маме? Она же иудейка, а тут письмо раввина, принявшего христианство, к другому раввину. О том, что Христос – Мессия, и евреи должны в него уверовать». – «Да моя мама вообще в Бога не верит!» – я была удивлена, что Батюшка так заботится о ней. «Ну, попробуй, дай», – сказал он задумчиво.

Утром, на ранней, причащались, а после службы Тоня показала нам на старую, полную, опирающуюся на палку женщину: «А это Екатерина Петровна, мама о.А.», – она уже успела где-то с ней познакомиться. Подвела нас: «Вот эти – тоже о.А-ия». Екатерина Петровна взглянула на нас – лицо простое, доброе, только очень усталое и, может, больное. «Причащались? Вот и хорошо, Христос посреди нас... Ну, а я уж пойду», – и пошла медленно, опираясь на палку. «Он на нее совсем не похож», – подумала я.

Дома я предложила маме почитать письмо раввина. «Зачем мне это нужно? – пожала она плечами. – Я давно уже не хожу в синагогу. И ни в какого Бога не верю».

«Мам, крестилась бы ты», – сказала я ей через несколько дней. – «Нет», – отрезала она. И с несвойственной ей гордостью произнесла: «Я еврейка!» – «Что же ты раньше об этом не вспоминала? – и вдруг у меня вырвалось: Вот станет тебе хуже – тогда захочешь!» 
 
 

2 

Этой осенью Левка много болел: бронхит, приступы астмы; он уже стоял на учете в детской поликлинике.

И вот в начале ноября из поликлиники звонят: «Есть путевка в санаторно-лесную школу под Москвой. Для больных астмой. Предлагаем для вашего сына. Со 2-й четверти». Я, конечно, согласилась. Стала собирать документы, вещи. А мама загрустила: ей не хотелось расставаться с Левкой – вся жизнь ее была в нем, вся ее затухающая жизнь. Он же ей хамил – как когда-то брат, как его жена, как их дочь, как и я раньше, да и сейчас тоже. И она так же терпела: как от них, так и от Левки, разве еще более кротко.

Отвозила я Леву сразу после осенних каникул, в серый, промозглый, тяжелый день. Прощаясь с ним, мама сказала тихо, печально: «Ну, Левочка, может, мы с тобой больше не увидимся», – и лицо ее совсем сморщилось. Теперь, в опустевшей квартире, ей стало так одиноко! А я этого не понимала и не хотела понять.

В те же дни, вернувшись после ночи в Лавре домой, я прилегла отдохнуть. В тонком сне – словно бы и не во сне, вижу: незнакомая деревушка, густо засыпанная снегом; ряд белых, в снегу, домиков; светло, свежо, чисто вокруг... И вдруг – какая-то темная яма, вроде пещеры, там – о.Н. в черной епитрахили, с непокрытой головой, с кем-то разговаривает, а на краю этой ямы, невидимый, Батюшка. Я стою, смотрю на о.Н., хочется что-то спросить, но не решаюсь; потом иду по белой деревушке, и как-то удивительно легко на душе; навстречу мне весело бегут по дорожке мальчики в длинных белых рубашонках. «Куда это вы?» – кричу я им. «А мы монахам служим!» – радостно отвечают они и убегают. «Наверно, это ангелы», – думаю я, очнувшись, все с таким же легким радостным чувством...  

У меня был отпуск, и я решила: напишу заявление об уходе, возвращаться на работу не буду. Уже все рассчитала: как мы будем жить на мамину пенсию, что можно продать и т.п. Сколько раз я говорила об этом Батюшке, и каждый раз он отвечал «Работай, пока не выгонят». – «Да ведь там такое...» – «Ничего».

Но больше я не могу. Не могу, и все! Однако, без благословения нельзя. И с заявлением в кармане я поехала в Лавру: «Батюшка, больше не могу!» Он вздохнул, задумался. «Ладно, давай спросим у батюшки», – и подвел меня к сидящему рядом за своей перегородкой о.Н.

Впервые я стояла рядом с о.Н., ощущая на себе его строгий проницательный взгляд, не смея поднять голову. «О.Н. смотрит насквозь, – сказала как-то Галя. – Я один раз на себе почувствовала». Батюшка рассказал ему, в чем дело, рассказала и я. О.Н. тоже задумался – видно, дело было непростое. Потом сказал: «Вот что: читай каждый день по 150 раз «Богородице, Дево». И все откроется». Расспросил, с кем живу. Как живу, как жила, и вдруг сказал: «С мужчинами не будешь больше – тогда, может, спасешься. Ну, как?» – «Избави Бог!» – я истово перекрестилась. «Обещаешь?» Я кивнула. «Вон о.А., – сказал он. – Никогда девушку даже за руку не брал...» Батюшка, неслышно стоявший за моей спиной, пошевельнулся. Я благоговейно молчала. «Ну, иди», – и о.Н. благословил меня.

Я стала читать «Богородицу...», пытаясь не сбиться: 150 раз. Однако заявление отнесла в издательство и положила на стол С.Л., заведующему нашей редакции. Тот вытаращил на меня глаза: «Что это вы задумали? Почему? Глупости, ничего я не подпишу», – и спрятал заявление в стол.

Я читала молитву, читала в дороге, дома, и в душе нарастала тревога. Она все росла; я судорожно  читала «Богородице, Дево, радуйся...», а душу что-то сжимало все сильнее, сильнее.

... В тот день я поехала к Э.М., одной из самых близких издательских подруг, когда-то близких – теперь я отходила от них все дальше... Э. долго уговаривала меня не уходить с работы. Я отмалчивалась. Позвонила домой – сказать, как обычно, маме, чтоб не волновалась, скоро приеду. Никто не подходит. Стало не по себе. Где это она? Ведь уже никуда не ходит, даже в магазин, разве что погулять возле дома...

По дороге снова позвонила – от длинных гудков веяло чем-то страшным. Тревога нарастала; подходя к дому, я уже знала: что-то случилось. Да, окна темные, пустые... нет в них маминого лица, она ведь всегда ждет меня у окна. Мамочка, что с тобой?

Трясясь от страха, еле открыла дверь. Темно. Зажгла свет в маминой комнате – и вскрикнула: мама лежала на полу. Я бросилась к ней: «Мамочка!» Она была жива, что-то пробормотала. Я кинулась к соседке, вместе положили ее на кровать. «Мамочка, прости меня!» – зарыдала я. Она кивнула: была в сознании, но речь не очень внятная и глаза закрыты. Вызвали врача, та удивилась: «Такой инсульт, и еще жива!»

Обзвонила друзей, знакомых, они сообщили на работу. Зав.редакцией позвонил, выразил сочувствие: «Теперь вы, надеюсь, не будете увольняться?» – «Теперь уже не могу... Вы уж, пожалуйста, порвите заявление...» Да, придется мне еще работать: без мамы и без работы я не проживу.

Стали приезжать подруги, помогали ухаживать – маму все очень любили. Приехал брат, посидел молча у маминой постели – она лежала с закрытыми глазами и даже не знала об этом. Приезжала Жанна, посмотрела и сказала: «Скоро...»

Позвонила я, конечно, Гале с Тоней, и они поехали к Батюшке спросить, что делать. Он передал: «Если мама согласится, пусть она сама крестит, в таком состоянии это можно. А я постараюсь приехать, тогда сделаю все остальное», – и объяснил, как самой крестить. «Я его спросила, – рассказывала Тоня, – что же, теперь Галка и в Загорск не выберется?» А он сказал: «Скоро освободится».

Крестить... Но в квартире постоянно люди, и все такие, при которых этого не сделаешь; ночью – Лена, тут и думать нечего... Мама ничего не ест и не пьет, только святую воду, несколько глотков. Слава Богу, в сознании, только  забыла, что Левка в санатории, и все время спрашивает: «Ты покормила Леву? Он сделал уроки?» Бедная моя мамочка! Как я перед ней виновата...

Только через несколько дней ночью я, наконец, осталась с мамой одна. Она лежала тихо, потом я услышала ее стоны. Что с ней? Ведь у нее ничего не болит. Она стонала все громче, и я поняла: сейчас... сейчас, или будет поздно (потом я поняла другое: она видела «их», страшных, они уже пришли за ее душой – вот почему она стонала). Я тряслась от страха: а если откажется? Господи, помоги! Помоги, Господи! Подошла к ней: «Мамочка... может, ты... может, крестишься, а?» И услышала явственно, четко: «Хорошо». – «Так ты хочешь?!» – я не верила своим ушам. «Хорошо», – повторила она.

Теперь меня стало трясти уже от радости. Дрожащими руками кое-как облила ее водой, что-то произнесла. Надела на шею крестик, – и она тихо, спокойно заснула.

Утром Галя заезжает ко мне на машине: «Едем с Тоней в Загорск, за Батюшкой. К вечеру привезем, жди». Из кухни слышу, как она громко, весело спрашивает маму: «Ну, Мария Израилевна, говорите, какие у вас грехи!» – и, набросив себе на голову полотенце, «исповедует»: «Мужу изменяли?» – «Нет», – отвечает мама. «Аборты делали?» – «Нет». – «Ну, хорошо. А теперь перекреститесь!» Я вхожу в комнату и вижу: мама широко, уверенно крестится... Мама, которая ни разу в жизни не перекрестилась! «Молодец, Мария Израилевна!» – и Галка поворачивается ко мне: «Смотри, как Бог устроил! Левая половина отнялась, не правая, чтоб правой рукой могла креститься. Она ведь уже крещеная!» Потом она наклоняется к маме и тихо говорит: «Мария Израилевна! Слышите: сегодня к Вам Христос придет...»

Галя уезжает, я начинаю убираться. Но как-то не верится: неужели Батюшка приедет? Сюда, в мою квартиру... И угостить нечем: все эти дни я ничего не готовила.

Быстро наступает ноябрьский вечер. Я начинаю волноваться, хожу из комнаты в комнату, поглядываю на маму. Господи, хоть бы она дождалась! Хоть бы не померла! Господи! Мама дремлет... ждет.

Часов в шесть раздается телефонный звонок. Галя  кричит откуда-то: «Несчастье!» – «Что? Что случилось?» – «Я наехала на человека! Потом расскажу... Меня тут держат в ГАИ, в Хотьково. Позвони В.В., я не могу дозвониться, пусть быстрее за мной приезжает! – Я в ужасе молчу, – Тоня с ним едут поездом. Жди».

Господи, да что же это... В голове мешанина, ничего не соображаю. Мечусь по квартире, подхожу к окну, к маме, снова к окну...

Наконец, звонок в дверь. Они! В ответ на мое измученное перекошенное лицо о.А. улыбается спокойно и ясно. «Батюшка, да что же это...» – «Все хорошо». – «А Галя?» – «Ничего, все уладится».  И тут видит подбежавшую к двери Джуди, говорит резко: «Убери собаку!»

«Неужели он собак боится», – думаю я удивленно, прогоняя Джуди.

Мы идем туда, где лежит мама. Батюшка раскладывает что-то на столе... и дальше все проходит, как во сне, как в тумане. Помню только: стою на коленях перед маминой кроватью. Батюшка посреди комнаты, читает по книге молитвы. И вдруг мама, парализованная, лежащая пластом, с закрытыми глазами, – только и могла, что перекреститься, – вдруг она сама, медленно приподнимается на локтях и одной рукой буквально раздирает себе глаза. «Батюшка! – кричит Тоня. – Она хочет вас видеть! Отнимите от лица книгу, ну быстрее же!» Он на секунду выглядывает из-за книги, мама смотрит – и откидывается на подушку; глаза ее снова закрыты. «Ну да... Христос к вам сегодня придет, – сказала ей Галя, – мелькает у меня мысль. – Вот она и захотела посмотреть».

Еще помню: Батюшка подносит к маминому рту Причастие, а она делает знаки рукой, будто пишет. «Это она грехи пишет. Она хочет каяться!» – кричит Тоня. Батюшка, выждав немного, причащает ее. Через несколько минут она просит: «Кисельку!» – пять дней не ела... А у меня ничего нет. Быстро варю ей что-то...

Потом Батюшка спрашивает, видит ли она кого-нибудь из умерших, и она отвечает, что видит своих родителей. «Спроси, как они там?» Через несколько секунд  она говорит: «Спросила». – «Ну и что?» – «Молчат».

«Скоро отойдет, – говорит нам Батюшка. – Так обычно бывает, когда видят своих умерших...»

«Жить хочу», – вдруг четко и ясно произносит мама. И повторяет: «Жить!» – «Да, вечной жизнью, – говорит Батюшка. И к ней, ласково: Ну как, Марьюшка? Православная ты теперь?» Мама кивает: в белом платочке, она сейчас и правда, похожа на самую обыкновенную православную бабушку.

Потом мы тихонько втроем сидим у стола. Мама дремлет, а Батюшка объясняет нам, что сегодняшняя история произошла неспроста: дьявол страшно не хотел, чтоб мамина душа спаслась, и подсунул человека под колеса. Пьяный мужик, Галя не виновата... «Еще не выехали из Загорска, и я говорю Галке: перед каждым добрым делом или после него обязательно бывает искушение... – и не успел окончить – она на него наезжает!» – рассказывает о.А. «Ведь не насмерть?» – «Да нет. Но кровь была, позвали милицию, «Скорую». Толпа собралась. Ну, а мы с Тоней быстренько, незаметно выбрались – и на станцию».

Батюшка дарит мне икону – главу Иоанна Крестителя и свою фотографию: стоит совсем молоденький, очень худенький, в развевающемся  от ветра подряснике, на фоне Оптиной пустыни. Тоня торопит его, они встают. В соседней комнате скулит Джуди – хоть бы не выбежала! Батюшка отвечает на мои мысли: «Когда Святые Дары – собаке нельзя!» Вот оно в чем дело.

На следующий день созваниваемся с Галей. Оказывается, В.В. привез ее домой, а машину задержали: она чуточку нарушила правила. «Теперь ГАИ не отстанет», – Галя была очень расстроена. А мужика они отвезли в больницу. Потом выяснилось, что у него перелом бедра и голова немного повреждена. Жена его приходила к Батюшке: «Так ему и надо, богохульнику, пьянчуге!» От Гали же, помучив ее немного, отвязались. На нее это произвело, конечно, сильное впечатление, и появилось что-то даже вроде обиды на Батюшку с Тоней: как они могли бросить ее в такую минуту? Батюшка объяснил ей: человек умирал, надо было спасать душу... Она все понимала, однако, на сердце, что-то, видно, осталось.

Пришла Лена, увидела на маме крестик: «И на нее уже нацепила!» А мне теперь все равно, пусть злится. На душе так радостно, и мамочка лежит такая хорошая, светлая.

Потом наступает день памяти Архангела Михаила, 21-е ноября. Прошу одного знакомого посидеть с мамой, а сама бегу в церковь. О.Л. служит, но сейчас мои мысли не о нем. Праздник... предчувствие чего-то великого, которое вот-вот свершится...

Это же состояние продолжается дома; я гляжу, как за окном неподвижно, в раннем пушистом снегу, стоят деревья, касаясь белыми ветками стекол. Какой свет... все за окном тихо и мягко светится, и пронизанная светом белизна напоминает мне недавний сон: белую деревеньку и мальчиков в белых рубашонках до пят. Ангелы... Да, это к маминой смерти.

Вечером мама потеряла сознание. Ей было трудно всю ночь и все утро, она дышала хрипло, тяжело. Утром приехал брат, сидел в другой комнате, ждал... Я чувствовала, что надо помочь маме. Дыхание ее становилось все тише, реже... я судорожно листала какую-то книгу – молитвенник, псалтирь, не знаю – и вдруг возникла перед глазами молитва об упокоении души. Стала читать ее, мама вздохнула глубоко, слеза покатилась из глаз... Потом еще раз... третий... И все.

Утро 22-го ноября. День памяти иконы Божией Матери «Скоропослушница». Вот так. «Скоропослушница, – объясняет Тоня, – значит, скоро слышит прошения, молитвы». Летом я просила ее о маме – и так скоро она услышала!

Начинаются хлопоты. Тоня и жена брата М. обмывают маму, а я в другой комнате пишу на полоске белой материи «Живый в помощи», – так велела Тоня. Начали маму одевать. Рубашку, косынку, чулки я купила, а платья нового нет, старое же никак не надевается. Приходится мне попросить: «Мамочка, прости, Христа ради, нет другого, надень уж это...» – и платье тут же надето.

Э.М. едет договариваться на Немецкое кладбище, где похоронен папа, а я в церковь, отпеть маму заочно. Возвращаюсь – дома издательские девочки и Э.М., уже вернувшаяся с кладбища. Увидев меня, вдруг становится красная, прямо багровая: «Ты что, в церкви была?! – кричит она. – Может, еще туда ее повезешь? И не думай! Я машину заказала прямо на кладбище!» – «В церковь не надо, уже отпели». Сажусь пить чай; у меня есть маленькая круглая  старинная серебряная ложечка, я держу ее в руке, и вдруг Э. как зашипит каким-то нечеловеческим голосом: «Из таких ложек попы причастие дают!» Откуда она это взяла? В церковь ведь никогда не ходила...

Но это только начало.

...Родственники сидят в большой комнате молча, отвернувшись: по квартире носится Тоня, громко отдавая распоряжения: «На голову венчик! В руку икону! Крестик! Окропить святой водой!» Кто-то подходит ко мне: «Ты что, с ума сошла?» На кладбище, когда надо прощаться, возле гроба никого нет – только мы с Тоней, да Галя с В.В. Все родственники и знакомые испуганной кучкой стоят поодаль. Правда, еще Э. – пересиливая себя, подходит. Целует маму, не в венчик на лбу, а в щеку. Наклонившись, я вижу, что лицо у мамы стало скорбное, скорбное... Прощай, мамочка!..

Все  возвращаются  домой на поминки, только брат уезжает. Издательские девочки, спаси их Господи, все приготовили, накрыли. Садимся. Тоня вызывающе широко крестит стол. Сама крестится. Все мрачно молчат. Атмосфера становится невыносимой. Наконец, Тоня объявляет, что ей пора в храм, на всенощную, петь в хоре: сегодня суббота, – и уходит.

И вот – будто этого только и ждали! Начинается – то ли профсоюзное, то ли партийное, то ли не знаю, какое, – собрание. Первым берет слово Витя Ф., наш любимец – мы учились с ним вместе в университете и вместе работаем, только в разных редакциях. «Я бы хотел знать, – обращается он ко мне, – разве твоя мать была верующей? Почему у нее в комнате икона? (Когда мама заболела, я повесила над ее кроватью «Всех скорбящих радосте»). Это же чушь! Ты что, крестила ее? Ты с ума сошла!» Чуть ли не с пеной у рта выступает Э.М.; поднимает руку давний приятель Саша О., и тоже говорит свое слово; еще несколько человек с работы утверждают, что я совсем изменилась – была веселая, общительная, а теперь даже не улыбаюсь, ни в каких мероприятиях не участвую, настоящая фанатичка, все это, без сомнения, чье-то влияние, и надо бы узнать, чье; одна из подруг обещает выяснить: это кто-то в Загорске. Боря,  двоюродный брат, кричит: «Тетя Маня всегда была атеисткой! Что ты с ней сделала? Я прошел всю войну, я знаю все...» Жена его умоляет: «Гита, почему ты так, ты же всегда уважала Борю...» – и плачет. Молчат только двое-трое, но и они скоро уходят.

У меня уже нет сил: столько ночей не спала... Наконец, В.В., пожалев, заступается: «Да оставьте вы ее в покое, она же мать сегодня похоронила!» Все об этом уже забыли: умолкают, но только на минуту...

А мне надо к Батюшке. Суббота, всю ночь он исповедует. Быстрее туда, все рассказать. Душа рвется к нему. Но меня не пускают: «Никуда ты не поедешь!» – «Поеду!» – «Запрем дверь!» – «Отстаньте от меня, все равно поеду!» – «Если тебе так надо в церковь, – говорит Э.М., – поехали ко мне, у меня рядом есть, утром пойдешь». – «Мне надо ехать!» – кричу я в отчаянии. «Завтра с утра тебе к Леве в санаторную школу, – вмешивается Лена. – Он ждет». – «Я не могу...» – «Как это не могу? Поедем. Без всяких...» – «Ну хорошо, только сейчас мне надо... Ты же знаешь...» – чуть не рыдаю я. «Ладно, пусть едет», – подумав, сдается Лена, и все начинают расходиться. Витя Ф. шепчет мне в коридоре с ухмылкой: «Я знаком с о.Всеволодом Шпиллером, был у него дома, так у него никаких икон нет». Последними уходят Э.М. с другой издательской знакомой. «Не поминайте лихом!» – почему-то говорю я им вслед. «Ты так сказала, будто они никогда больше сюда не придут», – замечает Галя. Да, не придут...

Наконец, мы с Галей мчимся в Загорск, почему-то не на машине – на поезде. Усталости уже не чувствую – быстрее, быстрее бы доехать! Но только вошли в Трапезный храм, что-то произошло. Шла исповедь, народ, как обычно, пел канон, я не могла подойти к Батюшке. Какая-то упрямая злая сила вдруг овладела душой; я села на пол посреди храма и не хотела сдвинуться с места. Мне казалось, я ненавижу и храм, и людей, и Батюшку... Галка тянула меня, уговаривала, потом пошла к нему сама. Поговорила. Вернулась: «Я сказала, что с тобой что-то творится: так летела сюда, а сейчас... Он сказал: «Когда очень спешишь и рвешься, бес ножку подставляет». Спросил про маму, я рассказала... Ну, теперь иди». Мне стало немного легче, и я пошла. Батюшка расспросил, как мама умирала, а про «партсобрание» сказал: «Еще бы, все бесы восстали!» – «Что же делать?» – «А ничего, успокоятся». – «Ну, а мне как общаться с ними?» – «Постепенно сами отойдут», – сказал Батюшка. «Там одна... хочет выяснить, кто на меня влияет. Говорит, из Загорска. Откуда они узнали?» Батюшка задумался: «Как ее зовут?» Я сказала. Он кивнул: «Ну, иди».

Я отошла с встревоженной душой... Потом снова почувствовала мощную усталость. А ведь еще ехать к Левке, за Новый Иерусалим, договорились с Леной встретиться... Я сказала Гале, что Батюшка спросил имя подруги, которая хотела все выяснить насчет Загорска. «Помолится за нее, и она отстанет», – объясняла Галя. Все-то она понимала!  Ведь так оно и получилось... (Эту подругу, Н.Л., я потом не видела почти 15 лет, а встретились удивительным образом: она была с одним из лучших московских священников, и оказалось, что он – ее духовный отец. Несколько лет назад крестилась, ходит в церковь, причащается, читает духовную литературу. И мы снова сдружились.)

Рано утром вышли из храма вместе с Батюшкой. Он передал Гале кулек с яблоками, а мне немного конфет. «Это Левке, – решила я, – как раз к нему еду!» – «Ему не надо!» – нахмурился Батюшка. Огорченная, я пошла к выходу. Галя задержалась возле него. Издали вдруг слышу шепот: «Гита!» Я обернулась: Батюшка смотрел на меня. Махнул рукой;  иди, мол. Галя меня догнала. «Он звал тебя, совсем-совсем тихо, как ты услышала?» На душе стало спокойнее.

Как я доехала до Москвы – не знаю. Всю дорогу от Москвы до Нового Иерусалима спала под тяжелым взглядом Лены. Левке решили пока о бабушке не говорить, у него в санатории было полно своих проблем: новые ребята, учителя, режим. С астмой стало чуть легче – слава Богу, лес вокруг, воздух прекрасный, хорошее помещение, все хорошо. И я теперь свободна. Свободна от Левки, от мамы. Одна, впервые одна в квартире...

Мама... Через какое-то время Батюшка скажет: «Вот твоя мама... была на самом краю бездны, и с этого края взлетела в небо».

Значительно позже она приснилась мне: будто сидит и пишет письмо моей умершей, уже после нее, тетке. Выводит букву за буквой, и я, буква за буквой, читаю: «КТО УРАЗУМЕЕТ ЧЕРТОГ ОТЦА». Потом лицо ее возникает передо мной, как на экране, крупным планом, она смотрит на меня и долго, медленно, с грустной добротою качает головой.

И еще раз я видела ее высоко-высоко, на белом пушистом облаке в небесной синеве: она стояла на пороге красивого домика и ласково улыбалась. «Мамочка, что ты тут делаешь?» – бросилась я к ней. «Старушек принимаю», – отвечает она, и я вижу за ней в открытой двери большую светлую комнату, там рядом кровати, белые, чистые, и на них бабушки в белых платочках...

Вскоре позвонила Галя: «Я была у Батюшки, он спрашивает, хочешь, чтоб у тебя жила его племянница? Она в Москве учится в медучилище, а домой в Струнино ездить далеко». – «Еще как хочу!» – обрадовалась я. Так стала у меня жить Лиза, стеснительная черноглазая девушка лет 16-ти. С ней все было просто и легко – никаких фокусов, вывертов, задних мыслей, к которым я привыкла в нашей среде и которые, конечно, с успехом усвоила. Она рассказывала о своей семье – все у них были православные от рождения – о жизни в Сибири, где все они родились, о переезде в Струнино, когда Батюшка стал учиться в семинарии, о Лавре... Это был иной, непохожий на мой, мир, о существовании которого я, типичная москвичка, со своей «интеллигентностью», не подозревала. Этот мир был ясен и прост, в нем была чистота и духовность, которую я не сознавала, но чувствовала. Мне хотелось полностью окунуться в него и в нем жить... Но была работа, был, хоть и не дома, Левка. Я ходила в издательство, что-то делала, разговаривала с сотрудниками, с бывшими подругами. Но души моей там уже не было нисколько. Все стало чужим. 

Да, был еще брат... Бедный мой брат, которого сейчас, когда я это пишу, уже нет в живых. Его я знала еще меньше, чем отца. В семье он держался всегда угрюмо, неприветливо, с папой часто спорил. Маме грубил, меня, казалось, глубоко презирал. Он был куда одареннее меня – очень талантливый инженер, математик, физик, мастер на все руки (дома у него была своя станко-инструментальная мастерская и всем он все делал бесплатно), к тому же – неплохой живописец, и только к литературе был совершенно равнодушен. Наверно, он был человек рассудочный и наверняка очень принципиальный, вплоть до аскетизма и  бессеребренничества. Терпеть не мог богемы, был очень целомудрен, хотя девушки, насколько я помню, постоянно в него влюблялись, – короче, был моей полной противоположностью и в тысячу раз лучше меня. Но вера... это было ему совершенно чуждо, и вскоре после маминых похорон он пригласил меня зайти. «Все бы я мог понять, – сказал он мне, – мог бы понять, если бы ты стала шлюхой. Если бы стала антисоветчицей. Даже если б ты уехала в Израиль (три тягчайших, о его мнению преступления). Но религия! Ты ведь образованный человек... Я ничего не понимаю! Я 25 лет занимаюсь точными науками...» – «Сколько ученых были верующими», – пробормотала я. «Я таких не знаю!» Он еще что-то говорил, я молчала. На этом наши отношения закончились.

Теперь, после его смерти, я узнала от его второй жены, М., что он страшно переживал за меня, считая, что я гибну, но иногда его охватывало сомнение: «А может, Гита права?» Бедный! Вот теперь он знает точно, что я права, но исправить уже ничего не может... Господи, если будет на то Твоя святая воля, помилуй его душу. 

В храме на «Парке культуры» меня ждало печальное известие. Когда я впервые после смерти мамы вошла туда, то узнала: о.Л. уже здесь не служит. А где? Кажется, уезжает в Литву, – точно никто не знал, но только об этом и говорили. Все охали да ахали, – очень уж его любили.

Меня точно обухом по голове огрели. Что же теперь будет? Без о.Л.? Он и храм – одно целое. Как же будет храм без него? Нет, этого не может быть, это неправда.

Но это была правда – то ли его переводили, то ли сам уезжал в Литву, на свою родину, уезжал с детьми, матерью (он был вдовец) и со многими близкими духовными чадами, которые бросили в Москве работу и квартиры, чтобы быть рядом с ним. Как я им завидовала!

Да, я так им завидовала, что можно было понять: от своих чувств к нему я не совсем излечилась. Я была сама не своя от горя.

На 9-й день я пришла в храм помянуть маму. Подошла к «своему» образу Спасителя, взмолилась: «Господи, ну сделай так, чтобы он немного еще послужил!» – и вдруг ясно слышу его голос впереди, в главном приделе. Да, он служил в этот день литургию, потом панихиду, я подошла и слышала, как он громко и отчетливо произнес мамино имя – в моей записке оно было одно.

А в последний раз в этом храме он служил акафист «Споручнице грешных». Все знали, что это последняя его служба, народу было полно, многие плакали. Он попрощался со всеми, попросил прощения, святых молитв...

На следующей службе был уже другой батюшка; я не могла смотреть на него, не могла слышать его голоса и не знала, как я это переживу.

Но ничего, пережила. Тоня сказала, что я просто в о.Л. влюблена; вот и хорошо, что он уехал. И вообще надо больше молиться, чаще ходить в церковь, читать духовные книги и выбросить дурь из головы.

Само собой получилось, что Тоня стала мною руководить. Дальше – больше, и вот оказалось, что я нахожусь в полном у нее подчинении. Гале это не нравилось, но у нее были свои семейные заботы, а мы с Тоней, люди свободные, почти каждый день проводили в храме: то праздники, то акафисты. В понедельник акафист преподобному Серафиму Саровскому у Ильи Обыденного, во вторник у нас «Споручнице грешных», четверг – «Утоли моя печали» в Кузнецах, в пятницу – «Нечаянной радости» тоже у Ильи Обыденного, обычно в этот день акафист читал сам Святейший, который очень чтил эту икону; читал он изумительно.

Так, с Божией и Тониной помощью, я входила в церковную жизнь. Понемногу стала разбираться в службе, и стало легче выстаивать всенощную и литургию. Я знала уже: все, что велит делать Батюшка, надо выполнять беспрекословно. А велел он пока не так уж много, и мне это казалось нетрудным: поститься в среду и пятницу и в большие посты, ходить на службу в воскресенье и праздники и перед  Литургией ничего не есть... Тут, впрочем, я испугалась: не есть до середины дня? – «Конечно». – «Да разве я выдержу? Выстою службу?» – «Выстоишь». И ничего, выстаивала, привыкла. Дал и домашнее правило: утренние и вечерние молитвы, Евангелие. Пока больше ничего, ведь я еще работала... Я стала чувствовать себя членом Церкви.

Многие спрашивают: почему православные считают свою веру истинной? Только свою? А католики? Они тоже считают, что истинна только их вера. Кто же прав? Для меня этого вопроса не существует, мне не надо никаких доказательств. Я веру не выбирала – Бог Сам привел меня в православную Церковь, и раз Он привел, значит, там спасение, ведь Бог благ и хочет каждому из нас спастись и в разум истины прийти.

И разве я могу забыть то чувство, которое охватило меня, когда я впервые после крещения вошла в храм! Как затрепетала душа, очутившись, наконец, в родном доме... нет, ее  уже не оторвешь от веры православной, ибо тут – жизнь, и жизнь вечная.

Почти каждую субботу на ночь мы ездили в Лавру. Как хороши были эти зимние морозные ночи! Сходим с электрички где-то после 12-ти. Небо в звездах, снег скрипит под ногами. Темно, но не страшно: бежим в Лавру, там – Батюшка. Вот и купола с крестами. Вот и вся она, четкая, строгая на фоне темного неба. Бегом, бегом вниз, потом вверх, к воротам. Перекрестились – и во двор. Лавра замерла под снегом в тишине. Всюду темно, только чуть светятся окна Трапезной: там кончилась служба. Идет исповедь. Вдыхаю Лаврский воздух – как это чудесно, что я здесь! Могла ли я когда-нибудь такое вообразить? Господи, слава Тебе!

Входим в Трапезную, и сразу обдает теплом, чудным, отрадным запахом храма (в Троицком соборе, где мощи Преподобного, он совсем особенный!) Впереди громко читают, поют слаженно – всю ночь читают и поют акафисты и каноны, в разных местах сидят на стульчиках возле аналоев батюшки, исповедуют, к ним цепочкой очередь. А наш – там, у стены слева, народу к нему много, встаем и мы. Стоять ночью совсем нетрудно, слушая пение, наблюдая, как исповедует Батюшка  и растворяясь в этом благодатном воздухе храма... Вот подходишь к нему, становишься на колени. Он спрашивает мягко, тихо: «Ну, что у тебя?» – что-то говоришь, он читает разрешительную; отходишь и ложишься неподалеку на пол вздремнуть, под пение, под умиротворенные голоса.

В полшестого начинается литургия. Батюшка заканчивает исповедь. Уходит немного отдохнуть, в 10 ему снова на исповедь под Успенский, помогать о.Н. Мы после ранней идем к Преподобному, прикладываемся и едем домой.

Ночью мне снится что-то огромное, уходящее ввысь; запрокинув голову, я смотрю: высоко-высоко в ночном небе огромный купол, крест. «Церковь!» – радостно кричу я, и душа моя замирает...

После Нового Года Батюшка приехал в Москву, к Тоне. Конечно, пришли и мы с Галей. Батюшка освятил квартиру Тони, потом поехали ко мне, освятили и мою, потом  – Галину. У Гали было хорошо. Спокойно. Он сел за пианино, подозвал меня – я стала рядом; легкими движениями тонких пальцев проиграл, напевая, какую-то мелодию. «Гимн Богу», – сказал он, поглядывая на меня ласково и весело. А я по-прежнему чувствовала страх и робость: да, я ужасно боялась его в этой «домашней» обстановке; душа моя сжималась и забивалась в самый дальний уголок. Он, видимо, это знал, время еще не пришло.

На зимние каникулы я взяла Левку из санаторной школы домой. Пришлось сказать ему о маме; он заплакал, но быстро успокоился.

В воскресный день мы с Галей повезли наших детей к Батюшке. Народу около него была огромная толпа, мы еле пробились. Левка дергался, злился, на вопросы не отвечал, и Батюшка его отправил. «Очень гордый», – сказал он мне. С трудом уговорила Левку приложиться к Преподобному.

Потом проводила его опять в школу; мы снова остались вдвоем с Лизой. На душе, конечно, было неспокойно, я регулярно писала Левке поучительные письма, на которые он отвечал только сообщениями о своем здоровье и школьных новостях.

Где-то зимой приехали в Москву Влад с Людой, зашли ко мне. Я вежливо, с неохотой их принимала; это все было из другой, давно забытой жизни. И они чувствовали себя неловко, испуганно озирались, как в чужом доме (квартира была освящена, появились и иконы); Влад показался мне совсем несчастным, жалким, беспомощным; было тяжело на него смотреть. Я чувствовала, что пути наши разошлись – наверно, навсегда. Они с Людой были недолго, я без сожаления проводила их и тут же о них забыла. (Вспомнить, однако, еще придется: через 10 лет.)

Да и все мои старые знакомства, как и предсказал Батюшка, постепенно, сами собой сходили на нет. К тому же Тоня строго контролировала, чтоб я ни с кем из «тех» не общалась, кроме как по делу; несколько раз в день звонила: «Ну, чем занимаешься?» – и если не заставала дома, то потом приходилось давать полный отчет: где была, что делала. «Ну-ка говори, – приказывала она, – какие у тебя сегодня были чудеса?» – «Да вроде ничего такого не было», – бормотала  испуганно. «Как это не было! У меня вон сегодня целых три чуда было. А у тебя ни одного?» Я виновато молчала, сознавая свое полное ничтожество. Куда мне до нее! 

3 

Наступил Великий Пост – первый Великий Пост в моей жизни. Что это такое, я уже немного знала. Знала: все, чему учит Церковь, должно исполняться беспрекословно.  Чему учит Церковь, чему учит батюшка – это все одно и то же.

Великий Пост... Первая неделя – дни труда, воздержания, тяжести, усилий, борьбы с собой. Так надо, надо только так. В храме душа была полна особого трепета: полумрак, черные пелены на иконах, черные с белыми крестами аналойники, черные с серебристым облачения священников, черная завеса на царских вратах, когда они открываются;  в алтаре, вместо Воскресения Христова – Распятие, Христос, распятый на кресте. Скорбное, тихое пение... Чтение Псалтири. И молитва, «которую священник повторяет во дни печальные Великого поста»: «Господи и Владыко живота моего...» Поклоны, поклоны...

«Великий пост – пост покаянный, – объясняет мне Тоня. – Надо каяться во всех грехах. А ты еще и не начинала».

Я этого не понимаю. Почему не начинала? Ведь то и дело езжу к Батюшке, исповедуюсь, говорю грехи, старые вспоминаю, о которых и думать стыдно... Что еще надо? «Покаянное чувство, – повторяет Тоня слова Батюшки. – Понимаешь?» Нет, не понимаю. Не понимаю, потому что никогда его не испытывала. «Душа черствая, как старая хлебная корка, – говорит Тоня. – Ничего из нее не выжмешь». Я только пожимаю плечами. Почему черствая? Вон в храме, когда поют постовые песнопения, даже плачу... «Не те слезы», – говорит Тоня. А какие надо?

Постом Батюшка благословил нам с Тоней съездить на несколько дней в Почаев. «В Почаев?» – я еще не знала, что это такое. «Лавра, Великая святыня, обитель Богородицы», – объяснил Батюшка. Дал Тоне задание: отвезти иконы какой-то матушке. «А как же работа?» – забеспокоилась я. – «Ничего, обойдется». И мы поехали. Но Почаев совсем не произвел на меня впечатления. Как будто и не была там... Была нездорова, на квартире у одной сердитой матушки чувствовала себя совсем плохо и не могла дождаться, когда мы уедем. Тоня таскала меня за собой на службы и сердилась, что я ничего не чувствую и не воспринимаю. «Как была каменная, так и осталась. А зачем Батюшка послал тебя сюда? Чтоб душа проснулась...»

Недоволен, видно, был мной, и Батюшка, когда я, вернувшись, приехала в Лавру.  А что я могла поделать?

На работе же, действительно, все обошлось: никто моего отсутствия даже не заметил, и домой ни разу не звонили. «Вот что значит благословение!» – сказала Тоня.

Приближалась Пасха. После первого Великого поста – первая в жизни Пасха. Удивительное ощущение праздника, уже на Страстной, в Великую Пятницу ночью – погребение, Крестный ход с Плащаницей вокруг храма: все в черном, все с горящими свечами, все поют погребальное «Святый Боже...» Запоздалый троллейбус на проспекте останавливается, шофер выходит. Смотрит шествие; в доме напротив, на балконах, в окнах люди. Они зрители, мы участники, и я горжусь этим. Может, и для меня – это только зрелище, в котором я участвую с такой гордостью?

Тоня предупреждала: на пасхальную службу иди вечером пораньше. Все храмы оцепит милиция и дружинники, пускать не будут. Однако, пока прособиралась, доехала – уже десятый час. У прохода к храму – и правда, дружинники всех отгоняют. «Матерь Божия, помоги! Пропусти меня к Себе на Пасху!» – завопила я мысленно; подхожу – дружинники разговаривают с какой-то женщиной и машинально, не глядя, открывают передо мной калитку. Я бегом в храм – только бы успеть, чтоб не окликнули, не вернули. Слава Тебе, Господи! Матерь Божия, спасибо!

До начала крестного хода почти два часа. Храм равномерно гудит, народ все прибавляется (молодых и «средних», вроде меня, не пускали, только старушек). Волнение, ожидание.

Вот уносят в алтарь Плащаницу, там гаснет свет, освещавший великопостную икону Распятия. Уже стоят наготове пономари, с фонарями, с хоругвями. Певчие все в белом. Еще несколько секунд, и... сначала тихо: «Воскресение Твое, Христе Спасе...», потом громче: «Ангели поют на небесех...», и еще громче: «И нас на земли сподоби чистым сердцем славити!» Священники в белых сверкающих ризах несут большую икону Воскресения Христова – Спаситель плывет навстречу. Поднимает к небу руку, возглашая начало новой жизни, несут чудотворную икону «Споручницы грешных...» Крестный ход выходит из храма, мы стоим, не шелохнувшись, вслушиваясь в пение на улице... вот, вот сейчас... вот они уже в притворе... и, наконец, на весь храм: «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!» – грохочет храм в ответ, и вспыхивает в алтаре икона Воскресшего Спасителя, вспыхивают золотом буквы ХВ, вспыхивает неудержимой радостью канон «Воскресения день...» Целуемся со знакомыми бабушками, без конца повторяя: «Христос воскресе! Христос воскресе!», плачем от радости. Священники один за другим пролетают, кадя, по храму: «Христос воскресе!», – меняют облачение: красное, золотое, бирюзовое, лица у них радостные, улыбающиеся. Как все любят друг друга! «И ненавидящих нас простим воскресением...» Конечно, простим!

Домой прихожу, будто заново родилась. Разговляюсь со счастливыми слезами яичками с пасхой – больше ничего не надо! – и засыпаю, как новорожденный младенец. Просыпаюсь такая же счастливая: ведь сегодня Пасха! Как сверкает солнце! Как ликует все вокруг!

А вечером в храме особая торжественность. Иконы в ярких пеленах, весь иконостас – в венках из живых цветов, все царские врата открыты, и из них струится благодатный свет. Всюду крашеные яйца, все христосуются... Пасха! Но знала ли, понимала ли я, что это такое? Или это для меня – великолепное зрелище? Я не задаю себе таких вопросов – просто радуюсь.

На другой день еду в Лавру, поздравить Батюшку. Яичко, конечно, разбила в дороге. «Простите, батюшка». – «Ничего». Поздравила, он кивнул, но ни о чем не расспрашивал, был чем-то очень озабочен и быстро ушел.

А через некоторое время звонит Тоня: «Нашего Батюшку и о.Н. сняли с исповеди!» – «Как это?» – не поняла я. «Чего ты не понимаешь? Сняли – значит, исповедовать больше не будут». – «А как же мы...» – «А никак». Ездить пока нельзя». – «Почему?» – «У них неприятности».

Ну и ну. Не ездить. Как это – не ездить? Значит, не будет больше этих ночей в храме, когда возле Батюшки все так ясно, просто, тихо и радостно. (Да, таких ночей больше никогда не было!) Но, может, это ненадолго? «Неизвестно, – сказала Тоня. – Наверно, вообще больше не будет исповедовать». – «И мы его больше не увидим?» – ужаснулась я. «Пока ездить нельзя. Я же тебе сказала!»

Пришлось мне пока довольствоваться общением с Тоней. Через некоторое время она все-таки поехала в Лавру, где-то подстерегла Батюшку. «Сейчас будет так, – сообщила она мне, вернувшись. – Он всех принимать не может, только нескольких. Или даже одного. А он, этот человек, будет руководить другими». «Этот человек», конечно, была Тоня, а «другие» – наверняка я. «О.Н. благословил», – добавила она. Ну, если о.Н.... Послушание мое Тоне стало совсем беспрекословным. Мне казалось, что она облечена некоей высшей властью.

Я ходила с Тоней в Донской, она по-прежнему там пела и познакомила меня с их регентом И.С., типичным православным старчиком, какие были, наверно, только в прошлом веке. Он был когда-то послушником в Даниловом монастыре, и теперь он жил со своей матушкой и уже взрослым детьми, всего себя, всю душу отдавая Донскому, и хор у него  был совсем неплохой, из одних верующих. От Тониного характера ему, конечно, приходилось немало страдать, но он терпел: голос у нее был хороший, читала она прекрасно, особенно хорошо канонаршила.

Иногда Тоня ездила в Лавру, передавала мне поклон от Батюшки, а однажды даже привезла подарок: несколько икон и молитвословов. Иконы были простые – афонские открытки, застекленные, в рамках: Спаситель, Божия Матерь «Скоропослушница» (Да, да, та, что спасла маму!), Пюхтицкая Божия Матерь... По молитвослову я стала теперь читать молитвы, иногда акафисты, готовиться к Причастию. 

Кончился учебный год, Левка снова стал жить дома. С Лизой они подружились; втроем нам было совсем неплохо. Я уговорила Левку носить крестик. Как-то он поехал на выходные к Лене, она заметила крестик: «И на тебя уже нацепила!» – и в ярости сдернула. Лена уже не приезжала к нам, как раньше – раз в неделю (иконы, Лиза, – все это было ей чуждо); только приглашала Левку к себе. А он стал иногда ходить на службу в Донской  – ему нравился И.С., который был с ним очень ласков и разрешал стоять на клиросе.

Летом у Левки возобновились тяжелые приступы астмы. Врачи рекомендовали поехать на юг, и Лена решила взять его с собой в отпуск, чтобы потом я ее сменила. Я достала две курсовки в Одесский дом творчества. «Надо вам с Левкой съездить за благословением к Батюшке, – вдруг разрешила Тоня. – И Леве пора уже поисповедоваться».

Впервые после почти трехмесячного перерыва я поехала в Лавру. За это время я отвыкла от монастыря, от Батюшки, не знала, как себя с ним вести. Да, у него ведь неприятности. Какие, я точно не знала.

Тоня сказала: «Вызовите на проходной». С трудом, преодолев страх, вызвала. Батюшка вышел – такой же, как был, только еще похудел. И немного чужой. Я не смела ни о чем расспрашивать, он ничего не рассказывал. Там же, на проходной, поисповедовал нас с Левкой (его – впервые!); я попросила разрешения поехать в Одессу. «Можно, – кивнул он, – только в монастырь сходите».

Левка с Леной уехали, а меня Тоня потащила в Почаев, какие-то у нее там свои дела. «Батюшка благословил?» – спросила я робко. «Благословил, благословил...» – «А как же с работой?» – «Тогда обошлось, и сейчас обойдется. У тебя что, веры нет?»

И в этот раз я почти не почувствовала Почаева. Только что-то огромное, гулкое, с колоннами: Успенский собор, я глазела вокруг и мало слушала службу. У Тони что-то не получалось, и срывалась она, конечно, на мне. Правда, она повела меня к одной слепой матушке, Евдокии, жившей рядом с Лаврой. Ей было уже за 100, она лежала, не вставая, такая малюсенькая, сухонькая, с тоненьким детским голосочком. Только мы вошли, она спросила: «Блудница пришла?» Я посмотрела на Тоню – это к ней, конечно... Но, оказалось, ко мне. При Тоне я стеснялась с ней разговаривать; потом удалось еще раз зайти к ней одной. Он со мной была ласкова, сказала: «Читай акафист Божией Матери, особо Покрову. Я как с 14 лет начала читать, так она меня и покрыла. Никогда даже и не дружила  с мальчиками». Я сказала, что тоже ни с кем не дружу, и даже с девочками не получается... «А тебе подруг и не надо, – перебила она меня. – Подружка тебе – подушка. Захочется горе излить – уткнись и плачь». – «А с Тоней дружить можно?» – «Ну... пока дружи», – сказала она нехотя. Очень не хотелось от нее уходить, но и утомлять было нельзя. Когда я через несколько лет приехала в Почаев, она уже лежала на кладбище, а написано было на могиле «Мон. Еликонида».

Вернулись в Москву; на работе у меня – скандал, хотя и отсутствовала каких-то дней пять. «Где ты была? Искали тебя, здесь надо срочно подписать!» Интересно, что в тот раз не заметили, а сейчас... Потом выяснилось, что никакого благословения на поездку Батюшка не давал, он был в это время в отпуске, – вот и получилась история...

На свой отпуск я поехала в Одессу. Лена с Левой уже хорошо отдохнули, накупались, загорели, приступов у него, слава Богу, не было. Несколько дней надо было пробыть втроем, потом Лена уезжала. Мне было очень тяжело: при ней и не перекрестишься. Как-то на пляже она бросила зло: «В Бога верят только сумасшедшие!» А тут воскресение, надо на службу: монастырь был рядом с домом творчества. Неужели из-за нее не идти? И я сказала ей: «Мы пойдем, сходим ...в монастырь». Она только губы сжала. Пошли. Монастырь на берегу моря, белый, радостный среди знойной зелени кустов и деревьев. Служба идет как-то по-летнему, тихонько, приятно; поют семинаристы. Согбенный седой старец исповедует, сказали: о.Малахия. Подошли к нему, поисповедовались; от него повеяло добротой, прощением, и мы стояли службу легко. Левке здесь понравилось. Душа его стала немножко раскрываться – наверно, по молитвам Батюшки.

Пришли домой радостные, а Лена злая, вся кипит. Ей сегодня уезжать, а мы, вместо того, чтобы с ней побыть, где-то шляемся. Она не выдержала, взорвалась. Мы молча  проводили ее. Я поняла, что больше с ней общаться нельзя. Написала ей письмо, попросила за все прощения. А, вернувшись в Москву, ей не позвонила – что обязана была сделать по заведенному у нас порядку: она сама никогда не навязывалась, ее надо было приглашать, упрашивать, уговаривать. Она не позвонила тоже, и отношения наши прекратились. Левка остался без «второй мамы». Но не навсегда...

А тут еще Тоня. Мне становилось с ней все труднее. Это послушание оказалось мне не под силу: смиряться до такой степени, мне, своевольной гордячке? Да и было ли тут вообще смирение? Я подчинялась ей как слабая сильной (так было сплошь и рядом и раньше), и еще – из страха остаться одной. С Батюшкой связь только через нее. Галя почти совсем от нас отошла. Володя вообще пропал, ни слуху о нем, ни духу...

И все же в конце этого лета, у нас произошел разрыв. Просто я не стала, как обычно это делала, в ответ на Тонины резкие слова и упреки, просить прощения. Она бросила трубку – и я не позвонила с повинной, мало того, выключила телефон. Сначала стало страшно: что же теперь будет? Но решила держаться. 

4

Наступило 9-е сентября - годовщина нашего знакомства с Батюшкой, скоро день его Ангела. Надо поздравить, да и вообще, так хочется его увидеть! Поехать? Самой, без тониного разрешения? Я набралась храбрости – и поехала. Ну, выгонит, в конце концов...

Приехала. Потащилась на проходную. «О.А. можно?» – «Да, он здесь, вон сидит». Я прошла в приемную, там, на диване сидел Батюшка, разговаривал с какой-то матушкой. Увидел меня, кивнул, улыбнулся как ни в чем не бывало. «Батюшка, поздравляю Вас с днем Ангела, – робко протянула ему цветы. – Простите, что я...» – «Ничего, ничего, проходи. А это Раиса, – познакомил он меня с женщиной. – Только-только крестилась. Татарка...»

Батюшка был простой и веселый. Я рассказала, что поссорилась с Тоней, ожидала страшного наказания, но он промолчал. «Можно к вам приезжать?» – осмелилась спросить я. «А почему нельзя?» – удивился он. «Так ведь Тоня еще сказала, что только если она разрешит... что так о.Н. благословил, чтоб только по ее разрешению, и вы тоже...» Батюшка пожал плечами: «Ерунда! Причем тут о.Н.? Приезжай, когда хочешь». Я не верила своим ушам: «Значит, можно?!» – «Можно, можно».

Вот тебе и вся проблема! Стало быть, Тоня все выдумала, а я, дура, верила, столько времени не ездила к Батюшке! Я тут же почувствовала, что внутренне освобождаюсь от нее, приобретаю, так сказать, независимость.

Я с благодарностью глядела на Батюшку. Он сидел, надев на руку смешную самодельную куклу Буратино. «Хороший? – и, подумав, протянул ее мне. – Дашь своему Левке. Скажешь: от Батюшки. Если понравится, возьмет, то...» – он не договорил. А когда мы с Раисой собрались уходить, сказал нам: «Дружите».

Ехали в Москву вместе. Рая рассказывала о себе. Татарская семья, отец ходил в мечеть, дома молился. И мулла к ним приходил. Недавно отец умер, живут вдвоем с 15-летней дочерью, с мужем разошлась. Как крестилась? Да так: в церковь иногда заходила, нравилось. А на работе есть одна верующая, Маша, духовное чадо о.Н. Маша много рассказывала о православной вере, о церкви, как-то повезла ее в Лавру на всенощную. Помазывал как раз о.А. Маша к нему подошла, рассказала о Рае, потом он долго с ней беседовал. А потом приехал к ним в Москву, домой. И крестил ее и дочь Марину. Это было всего недели две назад.

Дома показываю Левке батюшкиного Буратино. «Это тебе о.А. передал. Нравится?!» А сама думаю: если понравится, значит, с ним все будет хорошо. Левка схватил куклу: «Ой, какой хороший! – и надел на руку, стал играть. – Мой Петя!» И так полюбил этого Петю, что и спать без него не ложился, без конца с ним разговаривал. Слава Богу! Я чувствовала, что Батюшка за него молится.

Мы стали дружить с Раей – теперь я уже не замечала одиночества. С ней было легко, не то что с Тоней. Мы с Левой приезжали к ним в уютную квартирку на ВДНХ, Рая прекрасно готовила, была очень гостеприимна. Ее дочь Марина, красивая девушка, училась в мед-училище, она познакомилась с жившей у меня Лизой, они тоже подружились.  Мы с Раей часто ездили в Лавру – Батюшку теперь надо было вызывать, на исповедь его так и не вернули. Но в комнатке на проходной можно было и поговорить и поисповедоваться.

В начале осени произошла у нас дома удивительная история. Левке утром надо было в школу, и я решила приготовить ему завтрак с вечера, хотя бы картошку сварить. Поставила в маленькую кастрюльку несколько картофелин... и забыла, легла спать! Утром вхожу в кухню – воздух раскаленный, что-то гудит. Господи, картошка! Бросилась к плите – газ горит, кастрюлька стоит беленькая, чистенькая, и  в ней – целенькие обугленные картофелины...  «Это – за всю-то ночь! Господи, слава Тебе, ведь могло, ведь должно было быть...» – страшно подумать. Прямо чудо! Я не умела благодарить Бога, а ведь как надо было Его благодарить!

Той же осенью как-то задержалась я вечером, была в гостях у Жанны и ее нового мужа; прихожу - Левка бросается ко мне: «Мама! Батюшка звонил! – и взволнованно, горячо объясняет. –  Он был у Тони, несколько раз звонил... ой, как жалко, уже уехал! Позвони Тоне, она велела...» Позвонила ей – после довольно большого перерыва. Она – как ни в чем не бывало: «Где ты шатаешься? Ты ему нужна, звонил тебе... – и добавила: А Левка твой соображает. Наш его спрашивает: «А ты знаешь, кто звонит?» – «Догадываюсь», – и больше ни слова. Наш его похвалил: «Варит котелок, уже понимает, как надо по телефону разговаривать».

«Как же ты догадался?» – спросила я Левку. «А он спросил: «Маманя дома?» Сначала я не понял, да ведь тебя так больше никто не называет».

Оказалось, надо помочь Батюшке с диссертацией. Весной заканчивает Академию, будет защита кандидатской. А работать когда? Утром занятия, потом дали послушание: дежурить в Троицком соборе. Нам это, конечно, хорошо, можно всегда подойти, поговорить. А ему – когда ему писать? Вот у меня и появилось дело. Материал незнакомый, о баптистах: интересно. Буду помогать Батюшке, как здорово!

Этой осенью я стала чаще водить Левку в церковь. Пока только в субботу, на всенощную. Ему нравился мой храм на «Парке культуры» – нарядный, сверкающий, с чудесными иконами, всегда богато украшенный на Праздники. Нравилось подходить к елеопомазанию, смотреть, как другие подходят, а особенно нравились ласковые приставания бабушек: «Вот какой мальчик хороший, вон как молится! Всегда в церковь ходи, умница!» Тогда дети в церкви были редкостью, и бабушки вздыхали по своим внукам: их и не заманишь, им бы только в футбол гонять! Сначала мы после помазания уходили, а как-то Левка сам попросил: «Давай еще побудем», – и мы остались до конца.

С холодами  его опять начали мучить приступы астмы. Был период, когда ему стало совсем плохо: задыхался так, что, казалось, вот-вот умрет. Я решила везти его к Батюшке, да и он сам хотел.

Поехали в субботу ко всенощной, с Раей. Кое-как добрались  до Загорска, а когда поднялись к Лавре, Левка был полумертвый. Возле Троицкого собора вдохнул воздух, а выдохнуть не может. Закричал страшно: мы с Раей подхватили его на руки, понесли бегом к Преподобному. Приложили  к мощам – вроде немного отпустило. Поплелись к проходной, Рая вызвала Батюшку, а я, обхватив Левку руками – он чуть не падал – стояла под окнами батюшкиной келии, они выходили как раз  к проходной. Вот Батюшка показался в своем окошке; глядя на нас, долго качал головой. Потом спустился в проходную; мы вошли туда. Посадил Левку рядом с собой, говорил с ним ласково; тот, не переставая, глухо кашлял. «Да ты сдерживайся!» – прикрикнула я на него. «Ничего, ничего, пусть кашляет», – сказал Батюшка. В комнатке было тепло и так хорошо! Всюду иконы, горит, согревая все вокруг, лампадка... Но Батюшке пора на службу, и он сказал, что мы сейчас, сразу шли в храм и встали  впереди, он подойдет и заберет Левку в алтарь. В алтарь! Такого я и вообразить не могла!

«Как с ним хорошо-о-о», – протянул Левка, когда мы вышли из проходной. Он уже почти не кашлял. И, подходя к храму, впервые истово перекрестился? «Слава Тебе, Господи!» – впервые от всей души поблагодарил Бога.

... В алтаре он был довольно долго. Потом, по дороге домой, рассказал, что Батюшка его поисповедовал и велел завтра причаститься в Москве; рассказывал, какой алтарь большой, красивый и какие там были батюшки. «А один подошел ко мне и спросил, как меня зовут. Потом показал на нашего Батюшку: «А его как?» Я говорю: «А-ий» А он: «Не А-ий. А о.А-ий» – «Какой он из себя, этот батюшка? – поинтересовалась я. «Да такой. Не очень старый. Борода широкая, длинная. Потом он говорит нашему: «Знаете, – и показывает ему на меня, – он будет такой, как вы...»  Хм, интересно. Кто же это?

На следующий день Левка причастился в Хамовниках и тут же заболел: высокая температура, кашель. Но болезнь  эта не угнетала, как обычно, а была какой-то очистительной и даже радостной.

22-е ноября – годовщина маминой смерти. Тоня, с которой мы снова стали общаться, правда, не так часто и почти на равных («Не хочешь слушаться меня – дело твое», – сказала она мне с сожалением), – сказала, что надо устроить поминки. Что ж, очень хорошо. Решили собраться – Тоня, Галя с В.В., Лиза и я. Утром поехала в Лавру – попросить Батюшку помянуть маму, а его нет: куда-то уехал; оставила передачу и записку. А вечером приходит Тоня, но не одна, а со своим регентом старичком И.С. Было видно, что она его силой притащила – он чувствовал себя неловко, да и мы смущались. Только сели за стол – телефонный звонок. Беру трубку и слышу: «Я здесь, в Москве... – от неожиданности не сразу узнаю Батюшку. – Твоей маме год, я думал приехать, если... Кто там у тебя?» Я не успела ответить – Тоня выхватила трубку, стала намекать, что тут кто-то есть, посторонний. Ну да, И.С.! Конечно, Батюшка не захочет с ним встречаться, есть причины... Ой, как жалко! А Тоня уже выяснила, где Батюшка находится: «Ждите меня, я сейчас выезжаю!» – схватила В.В. и потащила его в машину, крикнув нам на ходу: «Скоро вернусь!» Мы остались одни с И.С., о чем говорить, не знаем, он совсем растерялся. Кое-как его накормили... Лиза в кухне плачет: «Из-за этой Тоньки он к нам не приехал!» Я и сама страшно расстроена. Ведь такие были бы поминки.

Как хорошо с Батюшкой – только чтоб было несколько человек, тогда не страшно. Сидишь возле его ног, слушаешь... столько всего интересного! Как-то он нам говорил, что когда-нибудь снова будут тяжелые времена, гонения на Церковь, но Господь своих выведет: поедут три эшелона и надо стараться уехать на первом. «А как стараться?» – спросили мы. «Да так: цепляться за батюшкину рясу», – улыбнулся он. И от этих слов на душе было легко и спокойно.

В.В. привез Тоню через два часа, она была чем-то недовольна, отправила бедного В.В. отвезти бедного И.С., благо он жил недалеко, а сама осталась у меня ночевать и всю ночь жаловалась, что Батюшка какой-то чужой – что же будет дальше? Мне ее страдания были мало интересны, я переживала, что Батюшка не приехал ко мне. Ну ладно, сама к нему поеду.

Да не тут-то было! Тоня сказала, что едет со мной, и я не могла отвертеться. И в Лавре мне не удалось с ним спокойно поговорить, Тоня все дергала его, выспрашивала, что можно есть в Рождественский пост, что нельзя. «А печенье можно? А какое? По руб.30? А по руб.90? А рыбу можно? Каждый день?» – «Рыбу ешь, рыбака не ешь», – сказал, наконец, Батюшка. Потом она стала просить благословения съездить нам с ней в какой-нибудь монастырь.

Батюшка искоса взглянул на меня, пробормотал, словно бы ни к кому не обращаясь: «Да какой там монастырь! Сердце-то ледяное. Как корни деревьев сейчас, зимой, обледенели, так и сердце наше...»

«Вот видишь», – сказала мне Тоня. Но я пропустила эти слова мимо ушей и только через какое-то время вспомнила их и задумалась. Мне трудно было разобраться в своем сердце – почему же оно ледяное? Ведь другим оно никогда не было, и мне не с чем было сравнивать. О чем же говорит Батюшка? Чего ждет от меня?

Вскоре, на исповеди, сказала ему (не без задней мысли), что завидую Гале, он когда-то дал ей четки. «А тебе разве не давал?» – удивился он. «Нет». И когда я собралась уходить, он, пристально глядя на меня, стал медленно разматывать с руки свои длинные – на сто – четки. Снял, и все так же глядя на меня, протянул их. Я схватила, сжала в кулаке. И тут у меня вырвалось: «Батюшка! Давайте я буду у вас секретарем!» – «Конечно, – сказал он серьезно, уже глядя поверх меня. – А ты думала, зачем сюда ездишь».

С этими четками я долго не могла расстаться, потом спрятала их в укромное местечко, – умру, пусть положат их мне в гроб. И вот, сначала незаметно, а потом все более явно, стало что-то внутри меняться. Не то чтоб меняться, я смягчаться, вроде даже таять. В душе что-то зашевелилось доброе, доверительное к Батюшке, и захотелось, чтоб он об этом узнал.

Я стала писать ему письмо. Совсем не помню, что я писала, но, видно, получилось искренне – ясное и чистое  чувство дочерней любви и преданности.

Он уже знал об этом: когда я приехала в Лавру, подошла к нему в Троицком соборе, где он сидел за ящиком, сразу протянул руку: «Ну, давай, что ты там написала». Я отдала письмо, пошла приложиться к Преподобному, вернулась – он с кем-то разговаривает и смотрит на меня веселыми смеющимися глазами. Велел подождать, пока закроют храм, потом повел меня на проходную, и мы долго-долго там сидели; он стал совсем простой, доверчивый, рассказал, как его замучили разными послушаниями, так что спать приходится два часа в сутки, раз даже заснул в алтаре  во время службы. Был, как ребенок, и мне стало его по-матерински жаль. Но чем я могла помочь? «Чем же Вам помочь, Батюшка?» Он улыбнулся своей ясной улыбкой. «Подожди, – пошел куда-то и вернулся, неся что-то большое, завернутое в полотенце. – Это икона, вези осторожно». Это была икона Спасителя; Он держал книгу, где было написано: «Заповедь новую даю вам: любите друг друга».

Какая счастливая ехала я в тот вечер домой! Душа была согрета удивительным теплом, полна радости, какого-то умиления. Батюшка стал близким, родным, и страх перед ним исчез. Хотелось с ним разговаривать долго-долго. И я разговаривала – мысленно, рассказывала ему всю свою жизнь, открывала все свои чувства. Но со своей болезненной склонностью к фантазиям, зашла в воображении слишком уж далеко; когда прибыла в Лавру в следующий раз, Батюшка спросил иронически: «Ну, кто приехал?» Я хотела сказать: «Грязная свинья», но вырвалось громкое: «Дура!» Он засмеялся немного презрительно, и этим сразу поставил меня на место. Я почувствовала, что он может быть простым и добрым, может быть ребенком, но не это суть; сути же я не знала, только чуточку ощущала, ибо это – тайна, великая и непостижимая; тайна и величие Церкви. «Смотри, какой он – как сама Церковь», – сказала когда-то Галя. И она была права.

Через некоторое время в душе моей стало возникать еще что-то, раньше не испытанное. Чувство это невозможно описать, намного позже я узнала, что называется оно сокрушением сердечным. Когда все сжимается от сознания своей греховности и вины перед Богом, и так хочется плакать, рыдать, и ничто в мире уже не имеет значения.

С этим, переполнявшим меня чувством я приехала в Лавру. Батюшке было некогда, он исповедовал буквально на ходу, а я стояла перед ним в ужасе оттого, что в себе увидела, и не могла толком ничего сказать, только слезы лились и лились. Он слушал молча, хмуро. Почти ничего не говорил, а мне и не надо было слов. И потом сразу стало легко, так легко, как никогда в жизни – будто стала невесомой душа.

Незаметно подошло Рождество. Тихой, странной радостью  было его наступление. Ночь. Звезды. Замершая в ожидании земля: сейчас произойдет великое – такое, чего человеческий ум постигнуть не может. Сейчас родится Сын Божий – «тихому молчанию содержащу вся в ночи». Родится «не в буре и огни и трусе, но в гласе хлада тонка», в убогом вертепе и яслях  Отроча младо, Превечный Бог! Родится, чтобы спасти человечество – тебя, меня, всех, ибо такова любовь Божия к нам – к тебе, ко мне, к каждому.

Трапезный  храм в Лавре полон до предела, все ярко горит и сверкает, гремит торжественно хор: «Рождество твое, Христе, Боже наш, возсия мирови свет разума...» А вот и Батюшка пробирается через толпу, и от этого становится еще веселее. Господи, как хорошо! А тут еще вспоминаешь, что кончился длинный пост, можно все есть. И поесть, и поразвлечься, и повеселиться. Святки!

В зимние каникулы поехали в Лавру с Левкой – он согласился легко, помнил целительное осеннее посещение. День был очень морозный; пока приехали, свечерело. Пошли вызывать Батюшку, сторож сказал: «Уже поздно, не выйдет», но, видя наши вытянувшиеся лица, сжалился: «Ладно, позову, а то вон мальчонка замерз». Батюшка спустился в проходную: «А я как раз в Москву, вот хорошо, вместе поедем». Я привезла часть работы, он посмотрел, поговорили. «Подождите меня, я сейчас соберусь», – сказал он, и тут в проходную вошел какой-то батюшка. «Вы уезжаете?» – спросил он нашего. «Надо по работе, с баптистами встретиться. Поговорить...» – и пошел собираться. Незнакомый батюшка  пристально посмотрел на меня: «Вы мать этого мальчика?» –  кивнул он на Левку. «Да». – «Как ваше имя?» – «Галина». Он долго и строго глядел на меня, а когда наш вернулся, сказал ему, опять кивнув на Левку: «Будет такой, как вы». – «Дай-то Бог», – пробормотал наш. Я сразу поняла, что это – тот батюшка, которого Левка осенью видел в алтаре. «Как его зовут?» – спросила я нашего, когда мы вышли. «О.П. Что, понравился?» – усмехнулся он. «Строгий». – «Еще какой! Не то, что я...»

По дороге в Москву в электричке Батюшка рассказывал о своем детстве в Сибири: «Голод в войну и после войны, я чуть не умер. Слава Богу, корова была, выкормила. В школу ходить не в чем – одни ботинки на всех,  а нас семеро осталось без отца, он погиб в первый год войны. Вот по очереди и ходили. Какие там уроки! Ничему я не научился... И играть не во что. Так, сижу, железки какие-то перебираю, гвоздики, гаечки... С мальчишками не любил играть, прятался от них. Ну, а у тебя наверняка не так? – мягко спросил он хмуро слушавшего его Левку. – Игрушек много, и пальтишко есть и сапоги...» Левка молчал, а мне стало стыдно: да я и такого не испытывала, не то что Левка. Хоть и трудно было в войну, но не так, как у Батюшки – с семью детишками мал-мала-меньше, Батюшка – самый маленький...

Приехали в Москву. «Вы к нам?» – робко спросила я. «Зайдем, а там видно будет». Дорогой я судорожно вспоминала, убрано или нет в квартире, есть ли еда, чистое белье... Но он зашел только на минуту: куда-то позвонил и уехал. «Заедете еще?» – «Сообщу».

Через день-два позвонил: «Сейчас приеду». Стала быстренько что-то готовить, но есть он не стал. Был бледный, осунувшийся. Внимательно глядя на меня покрасневшими глазами, протянул свою меховую шапку: «Смотри, горячая?» Я пощупала подкладку: «Да, наверно, жарко ему было, на улице потеплело». И тут вдруг звонит Тоня, требует его к телефону. И я слышу, как она кричит: «Вы больны! Сейчас за вами приеду!» Тут только до меня доходит, почему он дал потрогать шапку – ведь у него температура! Думал, что я догадаюсь... Измерили – больше 39 градусов. Грипп, – как раз бушевала эпидемия. Я растерялась, не знала, что делать. Потом начала готовить чай, постель, но тут ворвалась Тоня: «Сию минуту одевайтесь, такси ждет. Едем ко мне!» – «Да подожди, подожди», – пытался возразить Батюшка, видно было, что ему никуда не хочется ехать. Но с Тоней разве поспоришь? Чуть ли не силой вытолкала его и впихнула в машину.

Потом она позвонила и сказала, что температура повышается, состояние тяжелое. «Приезжай, а то я одна боюсь...» Я поехала к ней. Батюшке, и правда, было совсем плохо, иногда даже терял сознание. Что же делать? Позвонить Жанне, она ведь все болезни лечит, не только прямую кишку... Батюшка кивнул: «Давай». Позвонила, намекнула, кому надо помочь. «Сейчас мне некогда, позвони через полчаса», – ответила она. Вот бы приехала! Я уже размечталась, как она не только вылечит Батюшку, но и сама, пообщавшись с ним, заинтересуется... а как же иначе? «Она вам поможет, а вы ей, правда?» – «Ну, давай, звони», – торопил Батюшка. Однако Жанна так и не приехала.

Батюшке было совсем плохо дня два, потом температура спала, он стал страшно кашлять, и вид был ужасный. В монастыре его уже разыскивали, о.Н. велел найти хоть из-под земли. Нашли через Лизу, она была в Струнино на зимних каникулах и знала тонин телефон. Пришлось Батюшке, еще совсем больному, возвращаться в Лавру. Галя отвезла его на машине.

Постепенно у меня появлялись новые знакомые. Я уже знала семью Лизы, ее удивительно милую, простую, добрую маму, батюшкину сестру, отца, сестер, братьев. Батюшка познакомил меня с П-ой, его давнишней духовной дочерью. Она тоже помогала ему  с диссертацией, и мы подружились: у нас оказались одинаковые интересы и вообще много общего.

В связи с диссертацией я часто приезжала в Лавру. И хорошо было приезжать туда! Сначала идешь к Преподобному, приложишься не спеша, немного послушаешь чтение и пение и полутемном тихом храме: если Батюшка там не дежурит, идешь на проходную. А там, в теплой каким-то особенным теплом комнатке всегда горит в углу лампадка, и кажется, что это она излучает не только свет, но и тепло; на диване тихо разговаривают с каким-нибудь батюшкой, за столом кто-то ест, не торопясь, а за стенкой негромко переговариваются сторожа, и голоса у них особые тоже, монастырские, навевающие благодатный покой. Приходит Батюшка, поговорим насчет работы, а потом он приносит мне на подносе обед; так неудобно, что он это делает (мне – он – приносит, ухаживает за мной!), но все такое вкусное, монастырское, и хочется растянуть трапезу подольше, да неудобно. И еще хочется взять хлеба хоть кусочек для Левки, для Лизы.

А хорошо и так: приехать и увидеть Батюшку в Троицком соборе: дежурит там или сидит за ящиком. Встаешь рядом, разговариваешь: то и дело кто-то подходит: за благословением, за советом. Стоишь, ждешь.

Как-то поехала по тониному настоянию: она нашла мне работу в храме и велела  ехать за благословением. Приехала – Батюшка сидит в Троицком за ящиком, озабоченно спрашивает: «Не знаешь, если мышку с третьего этажа бросить – разобьется?» – «Да вряд ли. А что?» – «Да вот сегодня ночью спать не давала. Все скреблась на подоконнике. Поймал ее и выбросил в окно. А потом думаю: вдруг разбилась. Ножку сломала? Взял фонарь, спустился, искал-искал в снегу – нету...» – «Да не разбилась, раз в снег. Убежала», – успокаиваю я его.

А насчет работы в храме сказал: «Не надо, там много искушений, не выдержишь».

В Троицком соборе, у Преподобного, я впервые увидела бесноватую. И раньше слышала, как они кричали в храме во время литургии – когда пели Херувимскую или читали Евангелие. Но чтоб так близко...

Стою, разговариваю с Батюшкой; подходит маленькая, сухонькая старушонка, берет благословение; Батюшка кладет ей в руки конфетку. И вдруг эта старушонка начинает подпрыгивать – раз, другой, третий. Все выше, выше, как мячик, я еле успеваю следить за ней глазами. «Ну, говори, кто ты?» – приказывает Батюшка. «Лягушка-квакушка, вот кто я!» – кричит та в ответ противным визгливым голоском и все продолжает подпрыгивать.

«Ну, хватит тебе», – Батюшка крестит ее. И она затихает, отходит прочь. Я стою, вытаращив глаза: «В жизни такого не видела...» – «И не такое еще увидишь», – обещает Батюшка.

Я вспоминаю, что еще раньше, когда Батюшка исповедовал, под Успенским собором, слышала я, как о.Н. разговаривал с бесноватой женщиной – вернее, не с ней, а именно с ее «жильцом»: «Ишь, бес, без прописки живешь. Ну-ка, расскажи, как ты здесь очутился?» – спрашивал он, видно, для назидания окружающим. – «А она на столе плясала и похабные песни пела, – раздался гнусавый  визгливый голос. – Вот я в нее и вошел». Я тогда ничего не поняла, было только очень противно и страшно.

Приезжала в Лавру и с Левкой, он уже чувствовал себя там как дома, многие монахи его знали и были с ним ласковы. В один из приездов подходим к Батюшке за благословением и я прошу: «Батюшка, вдохновите Левку!» – «Вдохновим, вдохновим», – с готовностью  говорит он и вынимает из кармана рясы маленькую иконку, дает Левке. Смотрю: икона Божией Матери «Взыскание погибших». «Почему, – удивляюсь я. – «Взыскание погибших» Левке? Ведь он не погибает, наоборот...»

Немного позже иеродиакон Нифонт, который очень полюбил Левку и всячески его опекал в Лавре, тоже подарил ему эту икону. Странно... и страшно. Неужели еще придется молиться за погибшего? Ведь тут случайностей и совпадений не бывает. 

5 

Великим постом батюшка послал нас с Левкой в Пюхтицу – на несколько дней весенних каникул. В конце марта погода в Прибалтике сырая, промозглая – то снег, то дождь с ветром. Левка еще в дороге простудился, и начался его обычный бронхит с температурой и приступами астмы. Но, несмотря на болезнь, ему в монастыре понравилось. И мне тоже, конечно. Чудесное, умилительное пение, красивые, в черной одежде сестры, и весь такой спокойный высокий строй монастырской жизни... Батюшка передал через нас подарок своей давней, еще со времен семинарии, знакомой Гале В. Мы познакомились с ней, она поразила нас своей величественной красотой, своими важными медлительными движениями в длинной черной рясе, своим красивым чистым голосом – она пела на клиросе. Галя мягко снисходительно побеседовала с нами, пригласила приезжать еще.

Все паломники ходили на источник; пошли и мы. Окунаться надо было в дощатом, продуваемом ветром сарайчике в ледяную воду. Я была уверена, что Левка откажется, да и сама очень боялась, но он решительно – решительнее, чем я, – полез в воду. Вылез совершенно здоровый – ни кашля, ни температуры!

Об этом я с изумлением поведала, вернувшись из Пюхтицы, Батюшке. Он же нисколько не удивился: «А как же ты думала?» – мол, так оно и должно было быть.

Тем Великим  постом батюшка велел пособороваться. Объяснил, что значит это Таинство – и послал под Успенский собор, тогда там постом чуть ли не каждый день соборовали.

Народу было полно. Душно, запах и треск густо горящих свечей; тихий голос священника, читающего молитвы. Потом всех начали помазывать елеем – и тут началось! Кто-то закричал страшным, нечеловеческим голосом, кто-то по-собачьи залаял, кто-то захрюкал, закудахтал, кто-то в судорогах скорченный повалился на пол. «Еще не такое увидишь», – вспомнила я слова Батюшки. Это все были бесноватые, я с ужасом смотрела на их перекошенные нечеловеческие лица. Что с ними, бедными? Неужели бесы такое могут сотворить с человеком? Господи! Только к концу соборования они успокоились.

Примерно в эти дни мня познакомили с Раей из Струнино. Ее бесы мучили уже много лет, и так страшно! Родом она была из Чувашии, лет в 16 тяжело заболела непонятной болезнью. Кто-то посоветовал креститься, и она пошла в соседнее село в церковь. И вдруг, когда увидела далеко впереди крест колокольни, дико закричала, упала, стала биться. Мучения ее невозможно описать. Она рассказывала, что с ней творилось, когда она жила в Чувашии у одного священника: зимой в лютый мороз босиком, раздетая, убегала в поле и носилась там по несколько дней, пока ее не приводили; жевала и глотала стаканы, тарелки, ножи, вилки, гвозди, и не раз – содержимое туалета... И все это как бы в беспамятстве.

Много чего она рассказывала весьма выразительно, а кое-что я видела своими глазами: у Преподобного, приложившись к открытым мощам, она отскакивала вьюном и крутилась по солее из конца в конец с такой скоростью, что не видно было ни головы, ни рук, ни ног. Потом бросалась на дежурившего в Троицком соборе священника, вцепившись в бороду, висела на нем, и еле-еле удавалось ее оторвать.

«Батюшка, что же это такое?» –  в ужасе спрашивала я о.А. Он объяснял, что эта болезнь – для спасения ее души, иначе бы она погибла. «У нее характер особый, только бесы могут ее смирить. И вера у нее особая: она знает и Бога и диавола, и рай и ад». Да, так, видно, и было, я сама потом это почувствовала – в одно время нам пришлось сойтись с ней поближе.

В духовной жизни столько тайн! Конечно, я еще ничего не понимала, ничего не могла вместить, а Батюшка лишь иногда, чуточку приподнимал завесу.

В конце поста приехала в Лавру поисповедоваться, причаститься. На исповеди говорю Батюшке: «Как это – тело и кровь Христовы? Не могу это понять и поверить. Неужели мы едим Его тело и пьем Его кровь?» Батюшка только кивнул: «Ничего, поймешь». И вот, причастилась – и ясно, ясно чувствую  во рту, на губах солоноватый привкус крови! Так страшно стало... Снова подхожу к Батюшке, он ничего не сказал, только посмотрел внимательно – знал, видимо, что со мной произошло. Потом вынул из широченного рукава Библию. Мне?? Да, мне. Я столько раз просила, а Батюшка все говорил: потом, потом... А сейчас мы уже закончили диссертацию, вот он и подарил. И написал на листочке, наклеенном на титульный лист, чье-то стихотворение о Библии, и слова о Ней св.Иоанна Златоуста. Это мне – на всю жизнь! «Батюшка, – говорю я с нахлынувшим вдруг чувством, как не хочется, чтобы пост кончался!» – «А это потому, что еще не покаялась».

Все еще не покаялась? Неужели? А мне казалось, что... Ничего я не понимаю.

Великим постом съездили в Лавру и на Пассию. С Левкой и Машей, которая  привела в церковь Раю-татарку. Мы с Машей быстро и легко сошлись. Она была на несколько лет моложе меня, но куда опытней: родители ее, недавно умершие, были глубоко верующими, и она всегда ходила в церковь и давно-давно пришла к о.Н., была его близкой духовной дочерью. Прямая, открытая, немного резкая, но и добрая, с ясным православным сознанием  – особо чистая душа! Она очень полюбила Левку, и мне это нравилось.

Пассия в Лавре... В Трапезном храме полутьма. Распятие в черных пеленах – смерть Господа на кресте.  Скорбное пение. Левка – где-то около вышедших на середину храма батюшек. Потом с гордостью рассказывает, что старец архимандрит Николай дал ему держать его митру. «О-о! – восхищаемся мы с Машей. – Такая честь!» Пассия – воспоминание Страстей Христовых, а на душе почему-то радость.

Скоро Страстная. Как быстро пролетел пост! Да, так жалко, что он кончается. Неужели потому, что не покаялась? А мне думается, потому, что душа привыкла к этому состоянию сдержанности, серьезности, непонятного волнения, какой-то торжественности  печали. Но дни идут быстро, вот уже и Вербное воскресенье. Мы снова в Лавре. На всенощной – невиданная картина. Огромный Трапезный храм весь полон людей, и у каждого в руке пучок  вербы с горящей свечой. Море, океан верб и свечей! О.Нифонт забирает Левку, ставит его на подоконник, чтобы он мог видеть все сверху.

Торжество! Господь, воскресивший Лазаря, входит в Иерусалим, и мы встречаем Его, только не с пальмами, а с вербами, и ликуем так же, как тогда иудеи, как дети, постилавшие ветви на Его дороге. Но через несколько дней они – те, кто сейчас кричат: «Осанна в вышних!», будут еще громче кричать: «Распни, распни Его!» А мы? А мы, Господи? А я, Господи? А я?

Меня ужаснула эта мысль. А что, если я тоже, стоя в той разъяренной толпе, кричала бы: «Распни Его!» Могла ли кричать? Неужели могла бы? Поведала как-то об этом Батюшке, он внимательно посмотрел на меня и ничего не сказал.

Я стала думать, почему у меня возникла эта мысль, и не могла объяснить. Лишь много позже поняла: только чистое сердце никогда, никогда не предаст Христа. А то, что в грязи, в страстях и пороках, оно на все способно. Мое же сердце... Боже, чего только в нем нет!

Конечно, и на Пасху еду в Лавру, с Раей-татаркой. Пасха в этом году майская, поздняя, уже вовсю весна, чуть ли не лето. Медленно, неохотно уходит день, последний день смерти, и когда наступит ночь, вся земля и небо воскликнут: «Христос воскресе!» А пока ожидание. Удивительное ожидание: лаврский двор полон людей, все нарядны, яркие, торжественные и притихшие. Свет фонарей многообещающий, таинственный. Переливается в зелени деревьев: мы с Раей, ждем, когда выйдет Батюшка. А вот и он! Подбегаем, отдаем подарки, поздравляем. «Еще рано, говорит он ласково. – Успеете», – и куда-то уходит. Мы идем в Трапезную, становимся поближе к середине, где пройдет крестный ход. Уже кончают читать «Деяния апостолов», уже пропели мелодичный канон «Волною морскою...» Уже идут! «Воскресение Твое Христе Спасе...» – священники идут быстро, и еле уловимо мелькает серьезное сосредоточенное лицо Батюшки. Через некоторое время они снова войдут, и тогда грянет – так, что вздрогнет вся Земля: «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!» Все священники возвращаются в алтарь, и опять мелькает батюшкино лицо – теперь оно сияет внутренним радостным светом. Для него, я думаю, воскресение Христово не просто веселие и ликование, а, наверно, что-то другое, чего я не могу понять. Так же, как и Голгофа – не духовное развлечение. Да, Батюшке открыто то, что для меня – на семи замках.

А служба ликующе несется «вперед и выше», все счастливы, все любят друг друга, все как будто только что родились. Вон впереди батюшкина московская знакомая П. с высокой полной девушкой; знакомит нас – это Галя из Минска, добрая, хорошая, умная. Батюшка входит с крестом. Подходим, Рая – передо мной, и он почему-то громко говорит ей: «Вот тебе яйцо», – и протягивает красное яичко, а мне ничего не дает, но сегодня это не обидно. Потом все ждем Батюшку на улице, П., и Галя поздравляет его, он такой светлый, сдержанно ласковый; я беру благословение и вдруг ощущаю на ладонях теплое большое яйцо; с благоговением целую его руку... 

Батюшка защитил диссертацию – теперь он кандидат богословия. Выпускник МДА. Это все прекрасно, но надвигается страшное: а что дальше? Оставят ли его в Лавре? Надежда небольшая. А если нет, то куда?

Такая же тревога, оказывается, и у о.П.

Как-то мы с Левкой встретили его во дворе Лавры. Увидев нас, он остановился, и, глядя на меня пристально, спросил, кивнув на Левку: «Вы его наказываете? Бьете?» – «А разве можно бить?» – «Иногда можно. Даже нужно», – и пошел дальше.

И еще раз увидели его, когда приехали с Левкой по «очень важному вопросу». Был конец учебного года, и материал по истории у Левки в 5-м классе завершался критикой «христианского мифа об Иисусе Христе». Его, как нарочно, вызвали отвечать, он отказался – мол, болит голова. Учительница поставила ему двойку и предупредила, что все равно спросит... Такое искушение!

Мы  дождались Батюшку во дворе Лавры: он шел вместе с о.П. О.П. был очень грустный, задумчивый (потом мы узнали, что ему в этот день отказали в прописке). Стали рассказывать Батюшке о своем деле, а о.П. молча, понуро стоял в стороне. Батюшка, выслушав, улыбнулся: «Знаете, как одна еврейка рожала? Никак не могла разродиться, позвали знаменитого врача, а тот успокоил: «Ничего, не волнуйтесь, – еврей, он всегда вывернется». Я ошалело смотрела  на Батюшку. «И это все?» – спросила я дрожащим голосом. «А что тебе еще надо?» Мы с Левкой повернулись и, глубоко оскорбленные, пошли прочь. Прямо чуть не плакали от обиды: приехали, называется, за советом! Однако, так оно и получилось: Левка  «вывернулся» – просто не пришел на урок, а тут и учебный год кончился. Так что напрасно оскорблялись.

... Левке все больше и больше нравится в Лавре. Я, конечно, счастлива: я надеюсь, что он будет монахом. А тут еще...

Прикладываемся как-то к Преподобному; я вышла, а он где-то задержался. Потом появляется и несет длинные-предлинные четки. «Откуда это у тебя?» – «Батюшка дал?» – «Какой?» – «Который у мощей стоит». – «Чего это он вдруг?» – «Я только приложился, а он спрашивает: «Как тебя зовут?» Говорю: «Лева». – «Вот как!»  – и дает мне четки: «Будешь, говорит, монахом».

Мы стоим во дворе, к нам подходит батюшка, тот, что стоял у мощей. «Вы его мать?» Я киваю. «Интересно, – говорит он. – Я следил за ним, когда он прикладывался, и подумал: если его зовут, как меня в миру – Владимиром, то дам ему свои четки. Спрашиваю, и он говорит: Вова. Вот я ему и дал. Будет монахом». – «Так он не Вова, а Лева!» – «Да? – удивляется батюшка. – А я ясно слышал: Вова... Ну что ж, дал так дал...»

Монахи любят Левку; о.Матфей иногда даже ставит его рядом с собой на клиросе – в миру о.Матфей тоже был Лев. «Ну, Львище, как дела?» – спрашивал он маленького худенького Левку.

Летом Маша предложила пожить у нее, в Ашукинской: от родителей ей досталась часть дома, небольшой огород, и она проводила там лето и осень. «Левка пусть живет, а ты будешь приезжать». Я с радостью согласилась: Лавра рядом, полчаса на электричке, и дача все-таки. Решили перевезти и Джуди. Последнее время ей стало дома нелегко: оказалось, что собака не может находиться там, где иконы, ей пришлось жить в коридоре и на кухне. Умница, она с первого слова все поняла и ни разу не переступила порог комнаты: положит голову, а сама лежит в коридоре. Бедная моя добрая собака!

Из Ашукинской Левка стал ездить в Лавру чуть ли не каждый день – один, первой электричкой  в полпятого утра, чтоб успеть на братский молебен. Сам вставал и сам ехал. Со всенощной его нельзя было увести прежде, чем она полностью кончится: «О.Нифонт сказал стоять до конца». Меня уже не столько радовало, сколько пугало такое его рвение: как бы он не сорвался, ведь долго так продолжаться не может...

Маша заботилась о Левке лучше, чем родная мать. Вот тебе и снова «вторая», вернее, первая мама! Бог и здесь не оставил. Всякую нужду Он знает и дает все необходимое!

У Маши в Ашукинской хорошо. В комнате большой старинный кивот. Старинные иконы, душистый запах сухих трав, спокойно и благостно. Хочется молиться, хочется в Лавру, все здесь как бы напоминает о ней, о Батюшке. И я стараюсь почаще ездить туда, но ведь работа и другие дела, за Левкой мне не угнаться. Он и с Батюшкой видится чаще, чем я, и докладывает, как идут у него дела: скорее всего в Лавре не оставят, не продлят прописку (ее студентам давали только на время учебы), и тогда отправят в ту епархию, откуда приехал, то есть в Новосибирскую.

Об этом страшно и думать. 

6 

В июле у меня отпуск, и Батюшка благословляет оставить Левку у Маши, а самой ехать в Пюхтицу. Вот это здорово! – отпуск в монастыре. Батюшка передает Гале В. подарок – всякие съестные припасы– и я еду.

Летом в Пюхтице рай. Монастырь, чистенький, ясный, уютный, стоит в лесу, в зеленой хвойной тишине. Вокруг везде – неяркий ласковый свет; как вошла в ворота – так и захолонуло! Господи, до чего же хорошо! И уже не хочется никуда и  никогда уезжать оттуда.

Матушке, что принимает паломников,  сказала, кто меня сюда благословил. Батюшку здесь знают, матушка радостно кивает, расспрашивает о нем, потом определяет меня «на горку», к  м. Марии.

Там, «на горке», – келии служащего здесь священника о.Александра и его брата диакона, там останавливаются приезжие священники и некоторые паломники.

В первый же день, конечно, пошла на службу – и храм совершенно поразил меня. Он был светлый, прозрачный, звенящий. Весь в разноцветных букетах цветов. Ласково, понимающе глаза Божией Матери и святых, тихо и умилительно пели сестры. Я вся растворилась в этой благодати.

В первое же воскресенье решила причаститься – и какое искушение! Утром перед службой пошла на источник. Разделась, а очки снять забыла. Окунулась раз, другой, третий – как полагается, с головой, выскочила, а очков нет! остались где-то на дне. Как их найти? Я ничего не вижу, стоять в ледяной воде не могу... Чуть не плачу... «Где мои очки? Очки потеряла!» А какая-то женщина еще и негодует: «Чего хнычешь? Потеряла – значит, так надо, Божия Матерь забрала. Она и исцелит!» Но я не верю, что исцелит. За что Ей меня исцелять? Я одеваюсь и судорожно соображаю, где тут можно купить новые. Не уезжать же домой! Со слезами иду в храм – бреду чуть ли не ощупью. Служба уже началась; уныло стою сзади... и вдруг: «Вот, возьмите, вот ваши очки». Оборачиваюсь: какая-то женщина протягивает их мне. «Ой, откуда?» – не верю я своим полуслепым глазам. «Да я видела, как вы переживали, очень уж жалко вас стало, – говорит она. – Поныряла и нашла». – «Ой, спасибо, спасибо, – повторяю я, а она уже отошла. – Ой, а как вас зовут?» – а ее уже и след простыл, незаметно затерялась среди людей, и лица ее я сослепу не разглядела. За кого молиться? Господи, спаси и сохрани эту женщину, такого доброго, чудного человека!

А я уже боялась, что из-за этих очков не смогу поработать в монастыре. Всех, кто приезжает  больше, чем на три дня, здесь посылают на послушание. Я впервые слышу это слово, и оно мне нравится. «На послушание...» – как будто я тоже сестра, тоже послушница, член этого необыкновенного общества, так непохожего на то, где мне приходилось и приходится жить.

Работы там полно, у монастыря большие угодья, огороды, стадо коров. Сначала меня послали на огороды – полоть, поливать. Потом на скотный двор – это самое тяжелое в монастыре послушание, и все сестры должны его пройти. Деревенским-то легко, а вот городским...

На скотном дворе я встречаю Галю В. Оказывается, в начале лета ее перевели сюда, прямо с клироса. Я еле ее узнала: от величественной красоты, так поразившей меня весной, не осталось и следа. Она доила корову неумело, раздраженно. Я протянула ей батюшкину передачу: «О.А. велел кланяться...» – «Передай ему, что у меня нет ни смирения, ни терпения!» – отрубила она. Я не знала, как себя вести... стояла и смотрела на нее. «Может, вам чем-нибудь помочь?» – наконец спросила я робко. «Да чем ты поможешь! Доить ведь не умеешь?» – «Нет», – я со страхом смотрела на огромное тугое вымя. Куда мне!

«Вот такая работенка», – наконец она разговорилась. И рассказала: и кормить надо, и поить, и доить, и коровник убирать, и пасти – больше 20-ти коров, вдвоем! Другая послушница из деревни, ей легко, а Галя из Горького, окончила консерваторию, брат – дирижер в Оперном театре. Собиралась замуж, но чуть ли не из-под венца убежала сюда. Приняли, сразу прописали, а это большая редкость. И все было хорошо, если бы не этот проклятий скотный двор!

Я слушала сочувственно, но помочь, и правда, ничем не могла. Разве что завтра пойти с ней попасти?

Утром встали около шести, пошли выгонять коров. И это оказалось совсем не просто. Была в стаде упрямая, как бык, корова Вишенка; она ни за что не хотела выходить из стойла. А главная матушка на скотном дворе – м. Елена – приказала: чтоб все коровы паслись, хоть лопни. Кое-как выгнали стадо вместе с Вишенкой. Не прошли и полдороги к лесу – Вишенка повернулась на 180 градусов и галопом, задрав хвост, помчалась домой. «Вишенка, назад! – размахивая хворостиной, бросилась за ней Галя, я – следом. – Вишенка! Вишенка! Но та и ухом не повела – через несколько минут уже стояла в своем стойле. Второй раз ее выгнать не удалось. Побежали обратно к стаду, оно уже разбрелось по лесу. Пасти в лесу, по перелескам – с ног собьешься, коров не видно, никак не соберешь. Галя совсем измучилась, чуть не плачет. Наконец вечером пригоняем стадо, а тут от м. Елены выговор: «Почему Вишенка не паслась?» – ругает другую послушницу, а относится это к Гале. Та молчит – оправдываться в монастыре нельзя.

Поздно вечером, пожевав чего-то, заваливаемся спать. А как же правило? – удивляюсь я. Вечерние молитвы, каноны, акафисты... Потом мне объяснили: на таком трудном послушании – никакого правила, читай Иисусову молитву, и все. И даже на службу не ходи! Только по большим праздникам, и то не всегда.

На скотном я провела три дня. Галя разоткровенничалась, и я узнала ужасную вещь: она хочет выйти замуж! Послушница, целых пять лет в монастыре, и ведь от жениха сбежала... «Да зачем тебе это?» – не могу я понять. А потом я понимаю: это искушение! «Искушение, – убеждаю я ее. – Тебе ведь нельзя, а враг хочет тебя погубить, вывести из монастыря... Да и вообще, что хорошего замужем? Ничего!» Но мои слова не очень ее убеждают. Тем более, что желание ее не абстрактное, есть претендент на ее руку: единственный при монастыре мужчина, шофер, электрик и прочее, намного старше ее, дом ее возле самого монастыря. Галя ему очень нравится, он просто в нее влюбился и просит, даже требует, чтобы игумения отдала ее ему в жены. Ну и ну! «Искушение, – все повторяю я, – ты поисповедуйся о. Александру, он такой хороший, и тебе станет легче, все пройдет». – «Нет, к о.Александру я не пойду», – говорит она твердо. «Ну, съезди в Лавру, к о.Н.» – «А я что, не просилась? Матушка игумения не отпускает». – «Почему?» Галя пожимает плечами. «Здесь я не останусь. Надоело! Так и бегать, что ли, всю жизнь за этой Вишенкой?» – «Почему всю жизнь? Ведь на скотном долго не держат. Ну, потерпи немного...» – «Нет у меня ни терпения, ни смирения! Так и передай о.А.!»

До о.А. далеко, и пока я передала все это о.Александру. Он грустно покачал головой. «Я знаю об этом. Конечно, искушение, с кем не бывает... Надо исповедовать помыслы. Но она не хочет. Не доверяет мне. Вот страсти и крепнут». – «Неужели она уйдет из монастыря?» – «Все может быть. Я ничем не могу ей помочь». (Где-то осенью я узнала, что Галя все-таки ушла из монастыря и повенчалась с тем человеком. Стала жить у него, возле самого монастыря, но ходить туда игумения ей запретила, и приходилось ездить на службу в Ыхви, где она работала в музыкальной  школе. Детей у нее нет, муж все время болеет. Через несколько лет мы встретились – я с трудом ее узнала...)

С отцом Александром у нас установились очень доверительные отношения. В нем была и простота и значительность, какая-то глубоко запрятанная тайна. К сожалению, многие в монастыре не понимали его, подозревали во всех смертных грехах – среди них была и Галя В. Меня это удивляло – я еще не знала, что таким, как он, всегда приходится терпеть клевету. Как-то я невольно подслушала его разговор с одной паломницей; та прямо сказала ему: «Батюшка, вас здесь считают доносчиком и блудником. Будто вы митрополиту обо всех докладываете и с сестрами крутите...» О.Александр вздохнул и сказал тихо: «Что ж, главное, чтобы перед Богом совесть была чиста». И я верила и видела, что у него совесть чиста; я видела, как он служит, как проходит по храму с кадилом – будто плывет по воздуху; как исповедует – бесноватые возле него кричали, рвались прочь, я сама у него исповедовалась. Исповедовалась со слезами, с рыданиями, было такое сокрушение, что слова не могла вымолвить, а после Причастия - невыразимая легкость и блаженство, как будто уже взлетела на небо.

После скотного двора меня определили помогать м. Марии «на горке» – убираться, встречать и кормить приезжих. И здесь рабочий день начинался где-то около шести и кончался около двенадцати. Я носилась как угорелая – с ведрами на кухню на обедом для паломников, с ведрами за водой, с ведрами на помойку... Доверяли иногда и кормить приезжих батюшек: накрыть, подать, убрать. Новизна всего этого захватила меня; я с радостным изумлением смотрела на себя со стороны. Это я, ст. редактор «Совписа», та, которая еще совсем недавно, в джинсах, нога на ногу, с сигаретой между пальцев, вела «умные» разговоры и чиркала рукописи? Я – замызганная послушница, которая знает только одно: склонив голову: «Простите» и «Благословите». Видели бы меня  мои бывшие друзья!

Все это было, конечно, не так просто, и вообще совсем не так. Послушница? Да куда там! Послушница – значит, слушается, у нее нет своей воли, она желает то, что ей говорят. «Благословите – значит – иду и делаю, а вы за меня помолитесь, чтоб все было хорошо. А я? Как-то утром м.Мария говорит: «Садись чисти картошку». – «А служба?» (Был какой-то праздник). – «Какая тебе служба, работать надо!» – «Нет, не хочу, хочу на службу» (Работать, когда в храме, солнечном и прозрачном, так чудно?!) – «Знаешь, послушание выше поста и молитвы?» – «Знаю, но... Матушка, я пойду на службу!» – Матушка вздыхает: «Ну что ж, иди, – ты же приезжая, не наша. Наша должна слушаться с первого слова!» И м.Мария чистит картошку сама, а я иду на службу. Послушница!

Как-то приехал в монастырь священник откуда-то из Средней Азии. Молодой, но какой-то особенный, чем-то он напоминал нашего Батюшку. Я приглядываюсь к нему, но подойти не решаюсь. И вот пришлось кормить его обедом. М. Мария дает селедку: «Почисть и подай батюшке». Селедка показалась мне несвежей, с запахом. Попробовала – да нет, вроде ничего, сойдет. Однако, ставя ее на стол, с виноватой улыбкой сказала батюшке: «Что-то она не очень... Может, немного тухлая». Он взглянул на меня спокойно и строго: «А вы сами ели?» – «Да». – «Ну, тогда все в порядке», – и стал с подчеркнутой готовностью есть кусок за куском. Мне стало стыдно. Ну и дура! Если тухлая, зачем даешь? А если даешь, зачем говорить, что тухлая? Вот он тебе и ответил...

18 июля - день памяти преподобного Сергия; здесь, «на горке», домовая церковь в его честь. Мне велели там убраться, и как я была счастлива! Впервые работала в храме – не прихожанкой была, гостьей, а как бы хозяйкой. Медленно, с удовольствием протирала лампады, прикладывалась к каждой и половики вытряхивала, и пол помыла – и это я, ст. редактор «Совписа». Видели бы меня мои сотрудники!..

А дни летят. Я все мотаюсь с утра до вечера и почему-то не очень устаю, хотя даже в лес, что начинается сразу за оградой, некогда выйти – отдохнуть, поесть земляники. Как быстро летят дни, скоро кончится отпуск... Нет, не хочу об этом и думать!

Однажды, спеша куда-то со своими ведрами, я наткнулась на Мишу.

Этот Миша, которого все звали блаженненьким, был похож на младенца: розовый, пухленький, с яркими чистыми голубыми глазами. Он странничал между Пюхтицей и Печорами, по дороге отсиживал какое-то время за «бродяжничество». Был он, и правда, как ребенок, матушки его любили по-матерински, кормили, укладывали спать у нас «на горке», и я слышала, как во сне он жалобно звал: «Мама-а-а!»

И вот я буквально налетела на Мишу, и от неожиданности замерла; глядя на меня своими голубыми глазами, он спросил: «Откуда ты?» – «Из Москвы» – «Из Москвы?» – переспросил он и вдруг, закатив глаза, забормотал: «Москва, Москва, вавилонская блудница, в огне сгорит, вся сгорит, блудница... Ленинград в воде потонет, Москва в огне сгорит...» – «А как же мы... что же с нами-то будет?» – испуганно спросила я. Миша перестал бормотать, опять посмотрел на меня: «Своих Господь выведет, – и, опустив глаза, ухмыльнулся как-то странно. – Святое Семейство...»

Слова эти долго не выходили у меня из головы. Москва... такой любимый и такой страшный город! Неужели это все сбудется? И куда выведет нас Господь? Миша сказал: «Своих выведет». А кто мы – свои или нет? И при чем тут Святое Семейство?

В Пюхтицу приехала Лиза, батюшкина племянница, что жила у меня, с Раиной дочерью Мариной. У них каникулы, побудут здесь немного. Лиза сообщила новость: в моей квартире сейчас живет о.П. «То есть как?» – не поняла я. «А его выгнали из Лавры, прописка кончилась. Сначала наш его к Тоне послал, да там он не смог, ведь одна комната, – рассказала Лиза. – Ну, и разыскали меня, взяли ключ. Я-то сейчас дома живу, в Струнино...» – «А Левка где?» – «В Ашукинской». – «Так что же, о.П. один там, у меня?» – «Тетя Рая приезжает, готовит, матушки...» – «И... надолго он?» – «Да нет, прописку дадут и вернется. Нашему тоже обещают дать». – «Ну и дела! Так мне, наверно, нельзя домой?» – «Не знаю. Наверно. Да он не надолго, скоро уедет».

Через некоторое время звоню в Москву Рае, узнать, как там у меня дома. Нет, о.П. еще не уехал, пока с пропиской не получается. «Что же делать? Мне скоро на работу». – «Ну, в крайнем случае, у меня пока поживешь», – отвечает Рая.

До отъезда остается несколько дней. Как не хочется уезжать! Здесь уже все свое, родное, и храм, и о.Александр, и сестры, и этот домик «на горке», как будто я в нем родилась... Нет, я обязательно сюда вернусь. Вот и о.Александр говорит, что мое место здесь... Впрочем, когда он узнал, что у меня 12-летний сын, то задумался: «Мал еще. Ну, ничего, поставишь его на ноги, тогда и поступишь сюда».

Но я не хочу ждать так долго! Я не знаю, что буду делать с Левкой, но сюда я вернусь – вот только съезжу, узнаю, что там, и обратно.

Так я решаю. Я, сама, как будто  у меня нет духовного отца! Но то – я. А Бог... Как говорится: человек предполагает, Бог располагает. И устраивает все совсем иначе.

Где-то в середине моего пребывания в Пюхтице туда среди паломников приехал молодой мужчина. Назвался Алешей. Вид у него был довольно странный: голова до синевы бритая, лицо монгольское, одет очень плохо. Так получилось, что он стал помогать мне по хозяйству: таскать ведра, делать другую тяжелую работу. Доверительно рассказывал мне, что он сам из Сибири, там у него сезонная работа, и летом он свободен, ездит по монастырям. Что-то говорил о Боге, о чудесах, предлагал мне ночью пойти в лес на тропочку, где корни деревьев, сплетаясь, образовали форму человеческой стопы – говорили, что это след стопы Богородицы. «Пойдем в 12 ночи 2-го августа на Илью Пророка», – предлагал он. И еще мы договорились ехать в Москву вместе. Он просил немного денег, и я ему доверительно сообщила, что у меня есть 200 рублей, дома. Страшно представить, что было бы, если бы...

Незадолго до этого в Пюхтицу приехала из Таллинна молодая женщина с 8-летней дочкой Леночкой. Мать была адвентисткой, совсем недавно они с девочкой крестились, и стали ходить в церковь. Леночка была настоящий ангел: тонкое нежное личико, огромные голубые глаза, светлые косы. Алеша стал опекать ее, она доверчиво льнула к нему – была мечтательной, наивной девочкой, не от мира сего.

Как-то мы, несколько человек, шли с источника через лес: Алеша вел Леночку за руку, что-то ей рассказывал, показывал, и я слышала, как он сказал: «Хочешь, еще сюда придем?» Та с радостью согласилась.

На следующий день, в субботу вечером, все были в храме. Служба кончилась, как вдруг на улице раздался страшный крик. Мы выбежали. У входа в храм уже собралась толпа, и среди нее – мать Леночки с нею на руках. Девочку не узнать: личико синее, в кровоподтеках, глаза налиты кровью. «Леночка, что с тобой? Что случилось?»

А случилось вот что. Накануне Алеша, оказывается, договорился с ней, что сегодня вечером во время службы он зайдет за ней в храм, пусть она стоит сзади, и они пойдут гулять в лес. Только чтоб никто, особенно мама, не заметил, это их «секрет».  Никто и не заметил, как они ушли. Алеша завел девочку в лес и хотел ее изнасиловать. Она стала кричать, он – душить ее. Но она уже была христианкой и взмолилась про себя: «Богородица, помоги мне!» И тут на дороге рядом, внизу, внезапно затрещал мотоцикл. От неожиданности бандит отпрянул, Леночка вскочила, бросилась бежать, он за ней. Она успела выбежать к дороге – лес здесь круто обрывался. А в эту самую минуту послушницы шли по дороге в монастырь, возвращались с поля. Девочка сверху бросилась к ним, они подхватили ее, почти бесчувственную, на руки и понесли к храму...

В монастыре поднялся переполох. Мать хотела сообщить в милицию, ее отговаривали. Все обсуждали Алешу, вспоминали, как он вел себя, и вспомнили, что на службах он не бывал, только заходил изредка и никогда не крестился, что, когда его звали «Алеша!» – он сразу не отзывался, а как бы спохватившись – стало быть, никакой он не Алеша, да и бритый, словно только из лагеря. И я, конечно, вспомнила, как он приручал к себе Леночку, как приглашал ее в лес.

Леночкина мать все же сообщила в милицию, и началось следствие. Предполагали, что этот «Алеша» – рецидивист, может, даже сбежавший из лагеря. Начались поиски. В монастыре он, конечно, не показывался. Бедную девочку стали мучить расспросами и осмотрами (деликатностью тут, ясное дело, не отличались), выяснили, что самого страшного не произошло, но для девочки это следствие само по себе было второй травмой. Меня же привлекли как основного свидетеля: со мной «Алеша» общался больше, чем со всеми.

Следователь, довольно молодая, решительная женщина, со всей группой чуть ли не каждый день приезжала в монастырь; ей отвели комнату, и туда вызывали для допроса. При первом же знакомстве мне пришлось сообщить место работы; услышав, кто я, следователь вытаращила глаза и разразилась гомерическим хохотом. Вся замызганная, оборванная (ехала недели на две, а уже пошел второй месяц), я не очень-то походила на ст.редактора центрального издательства. «Вы, конечно, сообщите на работу, – сказала я ей, – пожалуйста. Мне все равно». – «Да нет, зачем», – выдавила она сквозь смех.

Следствие длилось долго, меня постоянно вызывали, выспрашивали одно и то же, составляли «словесный портрет». Сказала, что у меня кончился отпуск, мне надо домой. «Нет, придется задержаться, – ответили мне. – А насчет работы не беспокойтесь, дадим вам справку». Только этого мне не хватало: показать моему начальнику справочку – свидетель по такому делу в таком месте! Пусть уж лучше выгонят. И дай-то Бог, чтоб выгнали!

В те дни мне снилось: широкая  лестница в нашем издательстве (год назад нас перевели из Гнездниковского переулка в новое помещение на ул.Воровского); лестница, вся залитая солнцем, я одна, медленно спускаюсь по ней и знаю, что это – в последний раз, больше я никогда сюда не приду. Какая радость, какая легкость! В стороне за мной злобно и мрачно следит кто-то – Лена, бывшая Левкина мама! – и не только следит, но и ворчит, протестует, не пускает... Но я иду, навсегда ухожу отсюда!

Этот сон я даже рассказала благочинной: меня наверняка выгонят с работы, и тогда я вернусь сюда. «Надо поговорить с матушкой игуменией», – сказала та нерешительно. Но игумения куда-то уехала, а когда приехала, разговор у меня с ней не получился.

Наконец мне объяснили, что здесь следствие закончилось, и теперь меня повезут в Псков в тюрьму – поймали нескольких преступников и надо показать, если опознаю среди них «Алешу». Еле  успела попрощаться с о. Александром, м. Марией, Галей, с другими сестрами; уверяла всех, что скоро вернусь. О. Александр заботливо меня благословил; знал, куда меня везут... И вот рано утром меня посадили в «газик» между двух солдат и, как арестованную под конвоем, повезли в Псков. Уж не посадят ли меня вместо этого «Алеши»? Такая мысль не раз по дороге приходила мне в голову: без конвоя не отпускали даже в туалет. Особенно стало не по себе, когда открылись тяжелые железные ворота тюрьмы, и мы въехали во двор. Меня провели в какую-то пустую комнату и велели ждать. Полчаса в этой комнате показались мне вечностью. Как же люди сидят здесь месяцами, годами? Господи, помилуй! Господи, спаси! Наконец за мной пришли и повели в другую комнату, где стояли человек десять арестованных – молодых парней, похожих друг на друга. Они стояли и смотрели на меня, а мне было страшно, стыдно на них смотреть. Я только скользнула по ним взглядом – «Алеши» среди них не было, – и быстрее опустила глаза. На том же «газике» меня отвезли на вокзал и отпустили с Богом. Чудом, с рук, купила билет и утром уже была в Москве.

Решила сначала съездить в Ашукинскую, узнать у Маши и Левки, как там у нас дома. Маша сказала: мчись быстрее домой, Левка там и о.П. и о.А. «А что случилось?» – «Да что-то решают насчет прописки в Лавре». – «Так значит, о.П. еще у меня?» – «Ну да. Езжай, а то тебя уже заждались».

По дороге я думала об одном: быстрее бы обратно, в Пюхтицу. Что мне здесь делать? Квартира занята, ну и пусть, пусть о.П. здесь живет, а Левка – у Маши. А я – в монастыре. Только так!

Дома все в сборе. На кухне оба батюшки, Левка и Галка – возила их куда-то на машине. О.П. вроде бы несколько смущен, стоит, прислонившись к стене; в подряснике он выглядит простым и совсем не страшным. Первым делом я заявляю своему Батюшке: «А я сюда только на несколько дней, потом уезжаю. Опять в Пюхтицу. Насовсем». – «Кто это тебя благословил?» – интересуется Батюшка. – «О. Александр» – «А что? – я готова уже заплакать. – Разве нельзя?» «Да куда тебе в Пюхтицу? В монастырь!» – усмехается Батюшка. Я вот-вот зареву, уже шмыгаю носом, но мне тут же велят садиться за машинку и печатать какое-то деловое письмо все насчет той же прописки. Потом еще и еще... Когда Батюшка уезжает в Лавру, я уже и не думаю о Пюхтице...

Больше я там ни разу не была. 

7 

Батюшка уехал в отпуск – его еще не отчислили из Лавры, как о.П. Кончался август, Левке пора было в школу, и мы стали жить дома. Поначалу я умирала от смущения и страха: монах, священник у меня в квартире! Я не знала, как себя вести.

Правда, дома я почти не бывала. На работе разразился скандал из-за моего опоздания, и меня в наказание перевели на три месяца в младшие редакторы, а это означало, что надо каждый день отсиживать в редакции, выполняя секретарскую работу.

Опоздала я из отпуска  дней на 12, и никто не мог понять, что произошло и почему я не сообщила телеграммой. Пришлось, чтобы отстали, выдумать какую-то романтическую историю, которая, меня, мол, так увлекла, что я забыла обо всем на свете. Слушали с недоверием. Кое-кто уже знал, что я крестилась, кое-кто подозревал, кто-то видел на мне крестик, но начальство до сих пор ничего не знало. Лесючевский, наш директор, которого все боялись до смерти (а я раньше чуть ли не больше всех), проявил несвойственную ему мягкость и не уволил меня – только потому, сказал он, что я одна воспитываю ребенка. Интересно, что после того, как я стала ходить в церковь, вернее, после знакомства с Батюшкой, страх мой перед начальством (вызовут, накричат, уволят) совершенно исчез; видимо, «оно» это чувствовало.

Итак, я осталась в издательстве, но ясно ощущала, что это ненадолго. Что пюхтицкий мой сон скоро сбудется, что жизнь вот-вот потечет совсем по другому  руслу.

К о.П. мы с Левкой постепенно привыкли, а ему к нам, видно, привыкнуть было нелегко. Он был человек, на редкость, строгий, аккуратный, любящий во всем ясность и четкость, и наша неразбериха, «лирический беспорядок», который так мне нравился (признак «творческой натуры»), выводили его из себя. «Бог есть Бог порядка, а не беспорядка», – повторял он нам по несколько раз в день. И старался спокойно объяснить, как надо хранить просфоры, святую воду, где должны быть иконы  и сам наводил порядок – сделал в каждой комнате святой угол, разрезал и положил в банку просфоры, аккуратно сложил книги. И вообще он был очень хозяйственный, основательный, все умел делать, даже готовил: года два в Лавре был келейником наместника, там научился. И получалось у него все быстро и споро, без суеты, хотя был крупным, с большими крестьянскими руками.

Мы, конечно, отдали ему большую комнату и жили  вместе в маленькой. Впрочем, он все время говорил, что здесь не задержится, вот-вот вернется в Лавру.

Лиза, конечно, теперь у меня не жила, да и не было необходимости: она уже окончила училище и работала в Струнино. Не жила и Джуди: при о.П. это было невозможно, еще летом пришлось оставить ее за городом. Не просто оставить – бросить! Это было страшное предательство, она ведь была вернейшим другом. Бедная Джуди! Но другого выхода у меня тогда не было.

К о.П. часто приезжали московские матушки – м.Л. и м.Е., утешали его, уверяли, что с пропиской в Лавре все будет в порядке. О.П. хотелось в это верить, и он верил. Верил и мучился, ожидая, когда же это, наконец, произойдет. Москва ему была чужда и непонятна, он почти 10 лет провел в монастыре – сначала в Одессе, где окончил семинарию, а потом – в Загорске, в Академии. Его терзания передавались и мне. А чем я могла ему помочь?

Через некоторое время он сказал: «Не возражаете, если я кое-что тут переставлю в комнате? У вас все по-дамски... я так больше не могу». – «Конечно, делайте. Как вам удобнее». Он сделал все по-своему – строго, по-монашески.

Еще через какое-то время сказал: «А зачем тут у вас телевизор? Все равно ведь не смотрите». Действительно, зачем он теперь?  «Давайте-ка его выбросим». И в один прекрасный день водрузил его мне на закорки – благо, был небольшой – и велел отнести в кусты. Как я донесла и не уронила, не знаю. Поставила осторожно в кустах – на следующее утро его уже там не было.

А еще через какое-то время я почувствовала, пока еще смутно, что ни в какую Лавру он не вернется. Он все же куда-то ездил, звонил, хлопотал, кто-то ему обещал, уверял, убеждал, а он верил, верил, верил... было ужасно жалко его, с его доверчивостью большого ребенка. В какой-то день мне стало так невыносимо больно и грустно, что я выбежала из дома и долго бродила по лесу, плакала, сама не понимая, что со мной. И только когда вернулась, и он спросил растерянно, что случилось, – поняла совершенно четко: да, никуда он не вернется и будет долго-долго жить в этой квартире. Я плакала от жалости к нему, и он это понял без слов. Но хлопотать не переставал.

В конце сентября вернулся из отпуска Батюшка. Заехал к нам, опять они долго с о.П. о чем-то советовались; пропиской пока обоим не пахло. А 30-го, в день памяти Веры, Надежды и Любови, все мы собрались у В.И.:  Батюшка, о.П., Рая, П-а, и еще Маргуша, очень близкая духовная дочь Батюшки, врач из Свердловска.

В.И. – женщина особая. Выросла она в семье баптистов и сама была баптисткой: активно ходила в собрания, проповедовала, общалась с пресвитерами. Она очень строга, всегда подтянута и по-немецки аккуратна. Преподаватель по специальности и натуре, она говорит громко и четко, будто ведет урок.

В православие ее привела болезнь, которую никто не мог вылечить – ни врачи, ни баптисты. «Я поняла, что братья ничем не могут помочь», – говорила она. Болезнь была страшно тяжелая, нечто вроде «порчи», братья-баптисты подобного признать не хотели и посылали ее к психиатру. Но подруга, тоже бывшая баптистка, недавно крестившаяся в православной церкви, посоветовала ей поехать в Лавру. Там В.И. и познакомилась с Батюшкой. Он в баптизме  разбирался прекрасно, уже работал над диссертацией. Они долго беседовали. И вот год назад, как раз в день своего Ангела, В.И. приняла крещение – Батюшка сам крестил ее дома у Раи. После этого она сразу исцелилась, стала ходить в церковь, хотя от баптизма отрывалась с трудом: долго не могла признать иконы, Божию Матерь, святых, мощи; да и молилась как-то по-особому.

Вот у нее мы и собрались 30-го сентября. Было удивительно хорошо: задушевная теплая беседа, гостеприимство В.И., взаимное расположение, радость... Одно только: Батюшка неважно себя чувствовал. Очень болела спина – наверно, простудился где-то на отдыхе или в дороге. Он ничего не говорил, но видно было, что не может найти себе места. Так больной и поехал в Лавру.

И чуть ли не на следующий день... Прихожу на работу – на меня смотрят, как на тяжелобольную или смертницу – больше со страхом, чем с сочувствием. В чем дело? А вот в чем. Пришло время, – наконец-то пришло, долгожданное! – и начальство узнало, что в идейно выдержанных рядах нашего идеологического фронта оказался враг. Короче говоря: одна из моих сотрудниц, которая два года назад была на маминых поминках и все знала, сейчас вдруг решила открыть моему зав. редакцией Сергею Леонидовичу тайну: «А вы знаете, что Гита крестилась? И в церковь ходит, и сына крестила. И даже мать перед смертью?» У С.Л. шок: «Гита? Верующая? Не может быть!» Известие мигом разлетелось по всему издательству и тут же достигло ушей грозного Лесючевского и его заместителей (напомню, что шел 75-й год, когда отношение к Церкви было весьма однозначное).

С Сергеем Леонидовичем мы проработали бок о бок без малого 20 лет, и отношения у нас, в общем-то, неплохие. Он был большой выпивоха (каждый писатель и переводчик при выходе книги не мог не отблагодарить... я тоже это, хоть и в меньшей степени, на себе испытала), к литературе относился только идеологически, но был человек не злой и в чем-то даже порядочный. Меня он всегда жалел за мое «одиночество» и иногда подкармливал внештатной работой Левкиного папашу, ошибочно полагая, что этим подкармливает меня с ребенком.

Сейчас у нас с ним разговор был короткий: «Гита, это что, правда?» – «Правда». – «Просто поверить не могу... Когда же это вы?» – «Да уже года три». Он схватился за голову. «Но ведь вы понимаете, что вы не можете работать здесь... я не могу вас держать... идеологический фронт... религия!» И т.д. и т.п. Ради интереса – что он ответит? – я сказала: «Так ведь в моральном кодексе строителя коммунизма написано то же, что в Евангелии: человек человеку друг, товарищ и брат». – «Э-э, нет, – помахал перед моим носом пальцем Сергей Леонидович. – Не путайте! Это совершенно разные вещи. Со-вер-шенно!» Что ж, он был прав: конечно, разные. Очень разные. В заключение мой добрый начальник сказал: «Я с 14ти лет атеист, как вступил в комсомол. Я знаю, что вы глубоко заблуждаетесь, – и совсем по-отечески добавил: Вот умру – придете на мою могилу, будете плакать (как он был  не прав!). Смотрите только, чтоб не поздно было...»

(Через несколько лет я прочла в газете, в «Вечерке», извещение о его смерти, но плакать на могилу не пошла...)

Потом, по инстанции со мной беседовал зам.гл.ред. Л.И.Л., один из немногих работающих у нас евреев и единственный еврей – начальник; человек умный, образованный, очень милый и очень дипломатичный. Сначала он по долгу службы тоже долго доказывал мне, что марксистско-ленинская идеология и религия несовместимы, а, закончив, уже «от себя», произнес тихо, с выражением: «Я потрясен!»

Наконец меня вызвали к Лесючевскому. Я ожидала грома и молний и загодя начала про себя повторять: «Господи, помяни царя Давида и всю кротость его!» – молитву, утишающую гнев начальников. Молитва явственно действовала – только Лесючевский начинал повышать голос, как тут же его снижал. Так и не дошел до обычного своего грозного крика. Он предложил мне уйти «по собственному желанию» через две недели, то есть тут же написать заявление. Иначе, сказал он, будет хуже: все равно, найдем к чему придраться и уволим. Агитировать он меня, слава Богу, не стал: «Раз вы, человек взрослый, крестились, значит, вы истовая христианка и не собираетесь менять убеждения?» Я кивнула. «Что же вы будете делать одна, с ребенком, как будете жить?  – поинтересовался  он. – Имейте в виду, что работать по специальности вы уже не сможете: куда бы вы ни устраивались, позвонят сюда, и мы вынуждены будем сказать правду...» Я пожала плечами. «Ну, желаю вам стать на правильный путь», – сказал он мне на прощание. Я приняла его пожелание.

Сотрудники все так же обходили меня, как зачумленную; один, правда, дружески посоветовал: «Да ты будь умнее: верь в кого хочешь, а им скажи, что это неправда...» Нет уж, подумала я, ничего я им не скажу, это ведь будет отречение от Христа – так сказано в Евангелии.

И только двое подсели ко мне с сочувствием и расположением: секретарша Лесючевского Лена и машинистка Тамара. «Молодец ты, – вздыхали они. – И мы крещеные, и вот внучку надо покрестить, в церковь сходить».  – «Конечно, надо. Ведь мы православные, правда?»

О.П., узнав обо всем этом, огорчился. Посоветовал заявление не писать, пусть сами увольняют, если смогут. Я, однако, поехала в Лавру – как благословит Батюшка.

Было 8-е октября, день памяти преп. Сергия. Лавра полна народу, и я чудом натолкнулась на Батюшку в вечерней толпе после всенощной. Все ему рассказала, он подумал немного: «Ну что, раз уж так получилось, воля Божия. Пиши заявление» У меня отлегло от сердца. Слава тебе, Господи! Потом сказал грустно: «Вот нас с тобой вместе выгоняют: тебя с работы, меня из монастыря». – «Да разве можно сравнить, Батюшка!» Мы долго стояли с ним в темноте вечера среди праздничной толпы и тихо, с каким-то удивительным пониманием и доверием друг к другу разговаривали...

На следующий день я написала заявление об уходе. Судьба моя была решена!

Две недели пролетели незаметно, хотя и неприятно было слышать перешептывание за спиной, какие-то совещания, собрания, наиболее идейные предлагали вообще осуждение, кто-то возмутился, вспомнив, что в рукописи на антирелигиозную тему (не моей, другого редактора) тайком кто-то исправил в словах Бог, Божия Матерь маленькую букву на большую да еще что-то вычеркнул: «Это  она, кто же еще...» Действительно, это была «она»!

И вот наступил день, когда я – точно, как в пюхтицком своем сне – спустилась по широкой светлой  лестнице, уходя навсегда из издательства, где проработала без малого 20 лет. Уходила без страха, без сожаления, на душе было легко и радостно.

Начиналась совсем другая жизнь.  

8

Другая жизнь началась с печального известия – на следующий день после памяти Преподобного Батюшка тяжело заболел. Острый полиартрит. Видимо, заболел он еще раньше, в отпуске – у В.И. ведь так плохо себя чувствовал, а сейчас все обострилось. Не может ходить, ноги скрючены, болит спина, высокая температура.

Мы с Раей поехали в Лавру, долго торчали под окнами, пока он не выглянул. Потом он спустился к нам на костылях, – показать, как он болен. Да, смотреть было страшно: ступать совсем не мог, ноги висели скрюченные, боль, видно, была ужасная, а он шутил, улыбался. «Что же делать, Батюшка?» – «Да не берите в голову, все пройдет». –  «Да как же?» – «Ничего, ничего».

Какое там ничего! Дело очень серьезное, можно остаться инвалидом. Бедный Батюшка, как он мучается. Я стала вспоминать знакомых врачей. Ага, есть одна. Как раз ревматолог, жена еврейского писателя М.А.Л., с которым у нас были дружеские отношения: я редактировала его книгу. Жена М.А. работала в поликлинике Литфонда и считалась хорошим специалистом. Позвонила ей – рассказала, что больной в Загорске, мы, конечно, возьмем машину, и пр. и пр., а она чуть не закричала: «Нет, нет, никуда я не поеду, и не обращайтесь ко мне! Нет, нет!» Вот тебе и долг врача... бес сильнее всякого долга. Да ведь и муж ее, добрейший, такой милый, душевный, всем помогающий М.А., узнав – еще когда я работала – о моем обращении, стал вдруг жестким и злым: «Христианство? Это когда бьют по правой и надо подставлять левую? Нет уж, спасибо, это мне не подходит!» Да что и говорить, это мало кому подходит, даже тем, кто называется христианами: любить своих врагов и творить им добро, уподобляясь в этом  Самому Богу, Самому Христу. Неужели это только удел совершенных? Или каждый может этого достигнуть? Если очень захочет?..

Батюшку тем временем положили в изолятор – нечто вроде  маленькой больнички для Лавры и Академии. Но там некому было лечить: главный врач очень уж смахивал на кегебиста, поставленного морить монахов. Мы приезжали и видели, как Батюшка мучается, и тоже мучились, плакали от бессилия. Приезжал о.П., навещал о.Н. Батюшка терпел недели три, но становилось все хуже, и он решился: попросил кого-то из своих чад взять такси и отвезти его в Струнино, к сестре Марии, где жила и его мама. Так он расстался с Троице-Сергиевой Лаврой.

В Струнино я навестила его не сразу. Меня страшно затягивали домашние дела, хлопоты и заботы – получалось, что я на полном послушании у о.П., и без его разрешения ничего не могу делать. Вот, оказывается, для чего мне нужны были школа у Тони, практика в Пюхтице! Только недели через две о.П. сам послал меня в Струнино, нагрузив всякой снедью.

Была уже зима, ранняя в этом году, сильный мороз; я впервые приехала в этот поселок, пошла по деревенской, скрипящей от мороза улочке, мимо маленьких заснеженных домов; зимнее солнце осветило все неярким светом, и в памяти ясно, как наяву, всплыл тот сон перед маминой болезнью и смертью: вот по этой самой улочке бежали тогда мальчики в длинных рубашонках... Струнино! Батюшкино нынешнее жилье: чистое, ясное, как глаза ребенка.

Но в небольшой избе у Марии  сумрачно, свет едва пробивается сквозь маленькие заледенелые оконца. И тесно! Своих семь детишек, да люди приходят и приезжают. Каждый вечер после работы появляется самоотверженная Рая, готовит какое-то лекарство, стирает. Вот и мама, Екатерина Петровна. А вот и Батюшка: проковылял к столу, чуть-чуть поел и снова лег. Ему выделили крошечную комнатушечку, где помещалась только кровать, стул и маленький столик. Полиартрит в самом разгаре: опухли суставы ног, позвонки, температура еще держится. Каждый приходит со своим советом и рецептом, и Батюшка все пробует, кроме таблеток и уколов, но лучше не становится. Ночью ворочается, стонет... Так жалко его, и ничем не поможешь!

В самый разгар болезни – «утешение» из Лавры, где он трудился, не зная покоя, 10 лет. «Отчислен из числа братии...» И все.

Мало того, что выгнали больного (такого даже в миру не бывает), так хотя бы прислали какого-нибудь Батюшку пособоровать, причастить... Оказывается, нет такой возможности. Дома стала упрашивать о.П., друг все-таки. Он согласился, но что-то тянул, я каждый день умоляюще смотрела на него, а напоминать боялась. И вдруг как-то поздно вечером, когда я уже укладывалась спать, стучит в комнату: «Собирайтесь, едем в Струнино!» – «Как? Ведь уже двенадцать!» – «Подождем на вокзале первого поезда, он в полчетвертого».

До утра просидели в зале ожидания, наблюдая за ночной вокзальной жизнью – бродили там какие-то странные, страшные люди, будто из подземного мира. Два часа в электричке дремали и в шесть уже были у Батюшки. Он нас не ожидал; очень обрадовался. Ухаживала за ним в те дни П., взяла отпуск на две недели. Увидев нас, подскочила: о.П. приехал! Соборовать! Тут же все приготовили; о.П. соборовал неторопливо, благоговейно. Вычитывал каждую молитву и помазывал тщательно. Батюшка лежал, сдерживая стоны. Просил: «Здесь помажь... здесь».

После соборования надо причаститься, а у о.П. запасных Святых Даров тогда еще не было, и мне поручили найти в Академии о. Иоанна, молодого батюшку, духовного сына о.П. О.П. поехал домой, а я в Загорск. После всенощной нашла о. Иоанна, на следующий день обещал приехать после службы. Теперь надо было снова ехать в Струнино, предупредить Батюшку, что будет причащаться, а я не могла! Еле стояла на ногах от усталости да еще разболелась. Решила хоть немного отдохнуть у знакомой матушки и ехать рано утром. Приехала – а Батюшка ночью пил воду, решил  уже, что о. Иоанна не будет: «Что же ты не предупредила?» – сказал он мне с мягким укором. Вот уж было стыдно! Разболелась... так ведь не так, как он! Что же теперь делать?  «Батюшка, простите!» Он подумал: «Ну, разве что по болезни. Я ночью пил, шесть часов уже пройдет, причащусь. Я ты так больше не делай».

О. Иоанн приехал, причастил Батюшку, все было в порядке, а меня с тех пор мучит совесть, что так пожалела себя (и сколько еще раз жалела!); этот батюшкин укор я не забуду.

В следующий раз мы с о.П. приехали в Струнино в день батюшкиного Ангела; с нами был и Левка. О.П. отслужил молебен – по Батюшкиной просьбе – благодарственный (благодарили Бога за болезнь). Батюшке было чуточку лучше, и он смог посидеть за столом, побеседовать с о.П. Перед отъездом, не помню, в связи с чем, зашел разговор о моей грешной душе, и о.П. предложил, чтобы я исповедовалась у него. Я испугалась: что же тогда, совсем от Батюшки отход? Слава Богу, он не благословил, только усмехнулся: «Зачем  она тебе? С ее-то грехами...» Духовного отца менять нельзя!

Но дома о.П. воспитывал нас по-своему. «Где монах, там и монастырь», – сказал он. И так мы с Левкой оказались в монастыре.

Монастырская жизнь – особая, я уже знала по Пюхтице. Но там я все же была гостьей. А здесь... Уж конечно, не хозяйкой! А кем?

Началось с того, что он запретил без разрешения  входить в его комнату. Когда-то я заглянула туда без стука, он не стал со мной разговаривать. Сидел молча и улыбался. Не понимая, в чем дело, я ушла на кухню, и через несколько минут он постучал туда со словами: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас...» Я не знала, что ответить, и он ответил за меня: «Аминь». Значит, без этой молитвы и без ответа «Аминь» в комнату входить нельзя, а это значит, что комната уже не комната, а келия. Как в монастыре.

Все это было очень интересно, но надо знать, кто я такая, что у меня внутри. Я ничего о себе не знала;  подруги всегда пели: «Гита такая хорошая, такая добрая», и я была уверена, что так оно и есть. Еще не было случая убедиться в обратном. А теперь...

Разбираюсь как-то в своем шкафу – и вдруг страшная злоба, раздражение против о.П: «Вот въехал, комнату занял, а мне тут шмотки девать некуда...» Мусолю эту мысль. Иду на кухню, и тут же появляется о.П., говорит сухо: «Если мне кто-нибудь мешает, я потерплю, но если я мешаю, – этого терпеть не буду». Вот так. Значит, уже и мысли читают, подумать ничего нельзя! Но с собой разве справишься, когда нет никакой привычки одолевать этого врага? То есть самого себя, свою душу, где спокойненько гнездятся разные-преразные страсти, которым очень не понравилось присутствие в моей квартире о.П.

Находила на меня нередко жуткая тоска, так что я уходила из дома, бродила со злобным  плачем, пока не становилось легче. О.П. все терпел... но не все. Не терпел он, чтобы любое, даже самое маленькое дело делалось без благословения, и довольно быстро приучил меня, что каждый раз надо, как в монастыре: «Батюшка, благословите», «Батюшка, простите», на что он сразу отвечал: «Бог простит, меня простите», и если скажешь от души, то становится хорошо и легко. Да и в Пюхтице я еще «играла» в послушницу, а теперь это было всерьез, и, похоже, надолго.

Приезжали к о.П. его чада. В основном, семинаристы, – там, в Лавре, он был их пастырем.

Особенно  мне нравился Женя Е., очень серьезный мальчик с красивым светлым лицом. Мы иногда беседовали с ним, и он, обстоятельно, обдумывая и взвешивая каждое слово, рассказывал, что такое богослужение, объяснял, как они учили в семинарии, рассказывал и из святых отцов и из житий – все это было им продумано и прочувствовано.

О.П. часто посылал меня к Жене в Загорск с какими-то поручениями. Я ездила с  радостью. Прикладывалась к Преподобному, слушала немного акафист, потом шла к Жене, передавала поручение, он вел обедать в семинарскую трапезную, там все благословленное, простая пища такая вкусная; потом провожал на вокзал; мы не спеша шли, разговаривали, по сумеречному заснеженному Загорску.

О.П. говорил о Жене: «Он избран Богом». И еще: «Я его родил во Христе». История женина была и правда, необыкновенной. Жил он с родителями где-то на Урале, учиться в техникум поехал в Воронеж к бабушке. Родители были атеистами, особенно мать, школьная учительница, а бабушка ходила в церковь, и Женя стал ходить. Там он познакомился с девушкой Галей, она ему понравилась, но ее вскоре духовный отец благословил переезжать в Загорск и работать в Академии. Через некоторое время поехал туда и Женя – искать Галю, и, пока искал по Академии, наткнулся на о.П. У о.П. же была способность выдергивать из толпы туристов или паломников будущих семинаристов – он тут же взял Женю за руку, отвел в сторону, они побеседовали, и оказалось, что Жене совсем не нужна девушка Галя, а нужно бросать техникум, отслужить в армии и поступать в семинарию.

«Приехал он после первого года на побывку, – рассказал о.П., – и сразу в Загорск ко мне. А мне тогда уже запретили исповедовать, и семинаристы тихонько приходили  вечером в гостиницу, где я жил. Наместнику, конечно, доносили. И он иногда устраивал проверку. И в этот вечер Женя был у меня в келии, в своей солдатской форме, шинель висит на вешалке, а в коридоре возле двери моей ждет семинарист. И вдруг – наместник! Увидел семинариста, набросился на него, отругал, выгнал. Я это слышу, знаю, что сейчас зайдет, а куда девать Женю? Стою, молюсь... Влетает в страшном гневе наместник, ругает, что семинаристы под дверьми дежурят, а ведь он уже предупреждал и не раз... Женя стоит, прислонившись к стене, на самом виду, а наместник его не видит. Не видит, и все! Ни его, ни его шинели. Так и ушел». – «Как же это могло быть?» – изумляюсь я.– «Господь ему глаза закрыл. Ради Жени».

После армии Женя сразу подал документы в семинарию. Родителям ничего не сказал – знал, что не пустят. Сдал экзамены, приняли. Приняли, но родителям сообщили – так тогда полагалось, и не только родителям, но и местным властям. В маленьком поселке поднялся переполох. Родители помчались в Загорск. Мать в истерике билась у порога Академии. Отец был благодушнее. О.П. даже сумел найти с ним общий язык. А что делать с матерью? Скандала никто не хотел, и ректор предложил Жене пока поехать с родителями домой; если все уладится, то вернется. Но Женя поступил иначе. Он договорился со знакомым семинаристом, чтоб тот проводил его на вокзал; зашел с родителями в вагон и за пять минут до отхода поезда сказал им, что выйдет попрощаться с другом. Вышел – и бегом вместе с другом в метро. Поезд с родителями ушел, а Женя остался в семинарии.

К тому времени, когда Женя появился у нас, родители его уже немного успокоились, поняли, что с сыном бороться бесполезно. Да и молились наверняка Женя и о.П. за них. Но это еще было не все. По правилам, нельзя быть священником, если родители не венчаны. Значит, надо венчать. И Женя уговорил родителей приехать в Москву. Пришли они вместе с Женей к нам. Отец, снабженец, добродушный человек, мужичок, любящий выпить, а мать... ее прямо трясло и корежило. Смотреть она не могла на о.П. Сели обедать – есть не в состоянии, лицо перекошено. О.П. старался с ней помягче, поласковей, как с маленьким ребенком или тяжело больной. Потом долго разговаривал с ней наедине – и все-таки уговорил! Согласилась венчаться. О.П. сам венчал их в маленькой, пустой после службы церквушке, где была знакомая староста, а я держала у матери венец. Потом в семье духовных детей о.П. отпраздновали свадьбу потихоньку, по-мирному и по-доброму, и мать чуточку смягчилась, и отец сказал: «Вот уйду на пенсию – буду по храму ходить с тарелкой, деньги собирать».

Женя продолжал учиться, приезжал к нам, я – к нему. Родителям же вскоре пришлось перебраться в другой город – грозились выгнать с работы за то, что сын учится в семинарии. Они уже совсем примирились с тем, что Женя будет священником, и надеялись, что он станет жить где-то рядом с ними, с женой, с детьми, которых они будут нянчить.

Но не тут-то было. О.П. говорил: «Жене – быть монахом». Однако в этом тонком деле он никогда не настаивал: были у него ребята, которых он хотел видеть в монастыре, но они, еще в семинарии, не выдерживали, начинали психовать: уйду отсюда, все равно никакой священник из меня не получится! – и тогда о.П. сам находил девушку, и получалась крепкая семья  – хороший батюшка с матушкой.

Но о Жене он, видно, имел особое попечение. Да и Женя сам, конечно, молился, чтоб Господь управил его путь. Девушки в Загорске на него очень засматривались, с кем-то вроде он и дружил, и мы так боялись, что все-таки женится. Наконец, он подал прошение в монастырь! Как переживала это событие его мать, не знаю – меня в то время не было в Москве. Значительно позже, когда Женя (уже не Женя, а о.Е.) был в Даниловом монастыре, я увидела как-то его мать, поджидающую его возле храма. Еле узнала ее – она молилась, крестилась, как все.

Зимой мы с Левкой каждую неделю на субботу и воскресенье по благословению о.П. уезжали в Загорск. Ночевали у его чад, матери с дочерью, у них был свой домик по ту сторону железной дороги. Какие чудные были те дни!

Всенощная в Трапезном храме, где все-все уже родное, знакомое до каждого слова и звука; мощное пение хора о. Матфея, помазание – желательно – у о.Н., потом отдых, ужин в доброй к нам семье, а утром, когда еще совсем темно, 20-минутная дорога по морозцу в Лавру, ранняя литургия – вроде хочется спать, и не задремлешь, когда так стройно, плавно поет хор, в бодром темпе идет служба... А дома ждет о.П., и это тоже чудно. Потому что я чувствую уже себя за его широкой спиной, как за каменной стеной.

В одну из суббот в Трапезном храме я вдруг увидела Володю. Неужели он?! Среди всех последних событий я забыла о нем, с Галей мы почти не общались, а он не писал, и я ничего о нем не знала.

Подошла к нему... Он – и не он. Глаза какие-то страшные, словно бы безумные. После службы рассказал о себе коротко. Оказалось, что давно, еще в самом  начале обращения, он был у о.Н., спрашивал, что ему делать, и о.Н. благословил его во Владимир – там,  как и во многих других городах, у него была своя община: группа духовных детей, одни работали в храме, другие в миру, все общались, вместе молились, помогали друг другу, а о.Н. руководил. Володе ехать во Владимир не захотелось, и он отправился странничать. Странничал, совершал подвиги – пост, молитва, поклоны, – о чем и сообщал мне тогда в письмах, и я, ничего в этом не понимая, восхищалась... Но ведь это делалось без благословения, да еще в гордости: мол, все могу, достиг вершин – вот и впал в прелесть, началось помрачение ума, обычное искушение у новоначальных, самовольно и не по разуму ревностных. Дошло до того, что попал в психушку, провалялся там три месяца... и одна была мысль: покончить с собой.

«И сейчас тоже, – признался он, глядя на меня безумными глазами, – и сейчас хочу с собой покончить». – «Что ты, Володенька, – в ужасе пробормотала я, – надо к какому-нибудь батюшке...» – «Да я ходил к батюшке, у нас в Сокольниках, к настоятелю. Он сказал: никуда больше не езди, прописывайся снова у родителей и устраивайся работать по специальности. Я уже ищу работу, но все хуже становится». – «Послушай... Может, придешь ко мне? У меня сейчас живет один батюшка... такой особый, отсюда, из Лавры».

Но без благословения привести никого нельзя, и я стала просить о.П., чтоб разрешил Володе прийти, ведь такое с ним творится. «Вот что значит непослушание», – заметил о.П., выслушав о Володе; однако прийти разрешил.

Володя приехал совершенно измученный. Что скажет ему о.П.? А сказал только: «Не послушал о.Н. – теперь езжай к нему, покайся, и что он благословит, сразу выполняй, с первого слова, иначе тебе конец». Володя тут же помчался в Загорск. В этот же день звонит с Киевского вокзала: «О.Н. благословил в Почаев. Через полчаса поезд...» – «Господь благословит, езжай», – сказал ему о.П., и Володя уехал в Почаев.

Когда он заходил к нам, то попросил о.П. заняться Аликом – пасынком его друга. Очень хороший мальчик, оканчивает школу, интересуется религией, родители же совсем неверующие. Хочет креститься. О.П. благословил прийти.

Алик действительно оказался очень хорошим мальчиком – серьезным, цельным, бескомпромиссным. О.П. сразу оценил его... Я стала его крестной, а крестным был Борис, сейчас уже батюшка, а тогда – выпускник школы (Алик тоже стал батюшкой – отцом Александром. – прим. Ред.)

Как-то зимним вечером сидела у меня батюшкина П-а. Теперь она довольно часто приходила к нам: о.П. ей нравился, и он к ней хорошо относился; мы вместе ужинали, беседовали, а потом читали в келии правило, полное, монашеское, читали в полутьме, горела лампадка, потрескивала свеча перед иконами, о.П. надевал мантию, крест, и казалось, что мы в маленьком храме, тихо молимся... Где монах, там и монастырь...

А в тот вечер мы сидели на кухне с П-й вдвоем, о.П. дома не было, и болтали. Я стала рассказывать всякие мистические истории. П-а говорила, что мистика ей всегда была чужда и неинтересна, но я не могла остановиться и с горящими глазами рассказывала, как видела у одного знакомого хвост, рога и копыта – духовным, конечно, зрением, ибо он был настоящий бес в человеческом облике... П-а слушала недоверчиво. И тут приходит о.П. и прямо из коридора нам: «Что это вы тут о бесах говорите?» – «А вы откуда знаете, батюшка?» – удивилась я. «Да вот, подхожу к дому, а перед вашими окнами сидит один на снегу, хохочет». Мы с П-й переглянулись: ничего себе! «Любят, когда о них говорят», – пояснил батюшка.

О.П. видел их часто на приходящих к нему людях. «Притащил мне на плече, – говорил он сердито и потом стал каждого, кто входил, окроплять крещенской водой (на столе у него всегда стояла чаша с водой и кропило). – Идут ведь из мира, вот и нацепляют...»

Да, искушений и нападений всяческих было предостаточно, о некоторых даже нельзя говорить, так это страшно – сама была свидетелем. Были истории и «попроще». В канун праздника иконы Божией Матери «Нечаянная радость» пришли со всенощной, а квартира вся залита водой чуть ли не по щиколотку. Прорвало кран. До поздней ночи втроем собирали воду. «Нечаянная уборка, – пошутил о.П. – У меня на Богородичные праздники всегда какие-нибудь приключения».

Как-то вечером нас с Левкой не было дома, о.П. надо было выйти на полчаса; приходит – дверь приоткрыта, в коридоре свет. Зашел – а перед ним огромный детина, стоит и на него смотрит. «Я сначала испугался, – рассказывал о.П., – а потом ничего.  Ты что здесь делаешь? – спрашиваю. Тот уже и сам испугался – кого-кого, а попа встретить не ожидал.  «Я нечаянно, – бормочет, – я думал, это моя квартира, я только вошел». – «Как же это ты вошел?» – «Да вот двинул дверь немножко...» – «Ты и домой так входишь?» Молчит. «Где живешь, с кем?» – «Да в следующем доме, с мамой». – «Давай телефон».  Этого ему, конечно, не хотелось, да куда денешься. «Как тебя зовут?» – «Николай».  Сказал номер, звоню, женщина подходит: «Это ваш сын Николай в чужих квартирах двери высаживает?» Та запричитала: «Ой-ой, да он у меня такой, вы уж простите, милицию не вызывайте, он больше не будет...» – «Ну, ладно, – говорю ему. – Иди и больше не греши. Крещеный?» – «Да мы татары...» – «Надо креститься! Слаживай руки!» Сам сложил ему руки, благословил: «Иди к маме».

«Они» невидимо нападали на о.П. Бывало, утром выходит из келии с перевязанной головой. «Что с вами, батюшка?» – «Да вот, навалился  ночью так, что ни вздохнуть, ни пошевелиться. Чуть не задушил».

Однако, не надо так много о «них»! Хотя и без «них» не обойтись. И не спастись, как говорят святые отцы. Но это – тема особая.

Еще осенью, о.П., не сказав нам с Левкой ни слова и очень этим напугав, исчез дня на два-три. Вернувшись, тоже ничего не сказал, и только потом я узнала, что он ездил в Брянск на могилу своего старца. Там был когда-то его духовный отец, великий человек, видно. Ездил помолиться, спросить совета – верил, что тот его услышит и поможет. С тех пор он стал чувствовать себя в Москве уверенней, хотя все еще (и со всякими страшными искушениями) добивался прописки в Лавре.

Я же поняла, почему мне больше 10 лет назад выпал этот жребий – почему досталась самая плохая квартира, крайняя, на первом этаже. К о.П. приходили его чада, и надо было, чтоб это было незаметно, и вот они огибали дом, под окнами прошмыгивали в подъезд – и сразу в квартиру.

Поняла я, и почему незадолго до появления о.П. все соседи, с которыми я дружила – вместе въезжали, дети были одного возраста, постоянно ходили друг к другу – так вот, все они разом переехали из нашего дома; им уже нельзя было к нам заходить.

Так отрывалось от меня и почти все мое прошлое. После ухода с работы сами по себе исчезли все подруги: школьные, университетские, издательские, прекратились мои мысленные с ними споры, которые я вела так ожесточенно. Никто из них не звонил, лишь однажды объявилась знакомая переводчица, армянка: «Ты что, замуж за попа вышла?» Я стала старательно ей объяснять, что за священника замуж выйти нельзя, так как они сначала женятся, а потом уже становятся священниками; она ничего не поняла, и, конечно, осталась при своем убеждении. Потом я узнала, что об этом говорили многие мои знакомые: вышла за попа, ну и ну! И даже жена брата приехала проверить, так ли это; посмотрела опытным взглядом и уехала, то ли довольная, то ли разочарованная.

Итак, с прошлым покончено! В один прекрасный день я собрала его в кучу: дневники, письма, рукописи, стихи, фотографии (и даже Влада!), – и устроила на улице большой костер. Прошлое горело споро, весело потрескивало, и очень быстро от него осталась только кучка пепла. 

9 

Ну, а Батюшка мой? Он все еще в Струнино. Изредка о.П. отпускал меня туда. «Батюшку приехала навестить?» – спросил он, когда я, после довольно большого перерыва появилась в Мариином доме. Он возился на террасе – уже поднимался, двигался. Помогло от страшного полиартрита, в основном, одно средство: компрессы из выпаренной в печке детской мочи. И еще сила воли: каждый день он заставлял себя гулять по два часа независимо от погоды, пусть хоть по сугробам.

Я смотрю на него: лицо как всегда спокойное, глаза мягко светятся, и какая чистота, Господи, какая чистота... Но и какая сила духа! И какая радость общения с ним...

Чувство блудного сына перед Отцом, который все простит, охватило меня на исповеди, я припала к батюшкиным ногам и рыдала навзрыд – это было еще одно, от всей души покаяние. Покаяние почти без слов: я только умоляюще, в слезах глядела на него, а он, сидя на своей кровати в маленькой каморке, спокойно, таинственно глядел на меня. Потом прочел разрешительную молитву, и стало легко. «Батюшка...» – прошептала я радостно. «Что, дочка?» – сразу отозвался он, и это было единственное за все время подтверждение, что он считает меня, грешную, своим духовным чадом. Ох, если бы я оправдала это «дочка». Если бы...

Той же самой зимой случилась история с Раей-татаркой. Вернее, с ее дочерью Мариной. Ей уже было 17, училась в медучилище, красивая, гордая девушка. Рая, конечно, души в ней не чаяла, мечтала выдать за семинариста и даже присмотрела одного повиднее. Приезжала Рая  и к о.П., все вроде шло хорошо, и вдруг... Марина ждет ребенка! Мы узнали об этом от Лиды, другой батюшкиной племянницы, которая училась в том же училище, что раньше Лиза, и жила у Раи. «А кто отец?» – «Студент, учатся вместе». – Ну, и что же будет? Поженятся?» – «Нет, Рая против». – «Почему?» – «Говорит: он ей не пара». – «Кто же ей теперь пара? Не семинарист же...» – о.П. вздыхает.

Лида, конечно, рассказала Батюшке обо всем. Оказывается, Рая настояла на аборте. Лида сказала: вот-вот сделает. Для Батюшки это был удар; Рая, которая ему так предана, ездила к нему чаще всех, благоговейно ловила каждое его слово, которая все знала; знала, что такое грех... И вот Батюшка, еще очень больной, ранним метельным февральским утром приезжает из Струнино к Рае. Целый день уговаривает ее и Марину не совершать преступления: не хочет замуж – ладно, сами вырастят ребенка, будет им утешение и радость. Марина согласна и Рая вроде тоже... Вечером Батюшка уезжает, а на следующий день утром Рая везет Марину в больницу. «Вот это да! – восклицал о.П., выслушивая эту новость по телефону (Батюшка снова был в Москве и звонил ему). – Вот это да! – обычное восклицание о.П., выражающее неподдельное удивление. – Да я бы на вашем месте больше ее к себе ни на шаг не подпускал!»

Сам же о.П. , однако, подпустил. Через несколько дней мы втроем: о.П., Рая и я отправились в Балабаново.

Балабаново – поселок в Калужской области, километрах в 100 от Москвы; в 7 километрах от него, через огромное поле – деревушка Софинка, там служит старенький, почти 100-летний схиархимандрит А. Когда-то он был монахом Оптиной Пустыни, потом отсидел свои 25 лет в лагере и ссылке, после чего дали ему этот приход. Жил он с несколькими монахинями, приезжало к нему множество людей из Москвы и из других городов (наша Маша очень его любила и часто к нему ездила). Про этого старца я уже слышала: говорили, он очень любит постригать в монахини; в Москве его пострижениц был, наверно, не один десяток – от старых старух до чуть ли не школьниц. Тех матушек, что приезжали к о.П., тоже постригал этот старец. О нем знала вся округа, ну и власти, конечно. Рассказывали, как приехала к нему  однажды инспекторша из очередного «рая» («рай»-исполкома, кажется), проверить, уточнить, запретить. Старец, который в свободное время любил проводить время за фисгармонией, встретил ее, тихонько нажимая на клавиши: «Чего тебе надобно, матушка?» – «Я к вам насчет постригов...» – начала инспекторша, поморщившись от такого обращения. «А, пострига. Хорошо, хорошо, – кивнул старец. – Матушка Анимаиса, – позвал он свою келейницу, – ну-ка, неси комплект». – «Какой комплект? – испугалась инспекторша. – Я насчет постригов, из райсовета...» – «Вот и я насчет пострига, сейчас матушка комплект принесет: подрясничек, рясу, мантию, клобук... И пострижем тебя». – «Нет, нет! – завопила инспекторша, бросаясь к двери. – Не надо!» Больше старца из «раев» не беспокоили.

И вот мы втроем качаемся в долгой электричке – едем к старцу на Сретенье. Рая держится напряженно, неестественно, нервно. Она, видно, думает, что мы не знаем о Марине или хочет как-то сгладить, да не получается. О.П. ничего ей не говорит, как будто в самом деле ничего не знает.

Выходим, идем по заснеженному февральскому полю по узкой тропиночке: о.П. широкими шагами впереди, я пытаюсь попасть ему вслед, да куда там! Идти тяжело, да еще с тяжелыми сумками, и я сочувствую матушкам старца и частым его паломникам.

Наконец добрались. Маленькая избушка, старый-старый старец с добрыми-добрыми глазами. Он с любовью встречает о.П.; мы помогаем м. Анимаисе готовить обед. Едим все вместе, потом немного отдыхаем и идем через лесок в храм. Старец служит, исповедует; местные матушки поют громко, резко, по-народному; и как-то весело на службе. Я подхожу на исповедь; возле старца тепло, умилительно. Говорю что-то об отношениях с о.П.; старец удивляется: «Разве он у тебя живет?» – «Да». – «Ты с ним, и больше никого?» – «Еще сын мой 13-ти лет». – «А, ладно, пусть живет, береги его, – и внимательно, даже строго на меня глядя, добавляет. – Смотри, не выгоняй!»

Великим Постом Батюшка стал чаще приезжать в Москву, заезжал к нам. С Маргаритой, врачом из Свердловска, которая за это время перебралась с родителями в Струнино и теперь всюду его сопровождала. Батюшка был еще не совсем здоров, на службе стоять ему было трудно. Помню, как на первой неделе поста после первых же песен Великого канона в Богоявленском соборе, канона, который бесподобно читал Святейший Пимен, – Батюшка вынужден был уйти, и мне было так жалко... А после Пасхи он на все лето уехал на Кавказ – долечиваться. 

У нас же дома вовсю разыгралась драма.

Еще зимой с Левкой начало что-то твориться: на службу ходил неохотно, дома не молился, зачитывался светскими книгами (а недавно, кроме духовной литературы, и в руки ничего не брал, даже если его просили), нередко дерзил о.П., делал ему назло.

Дальше – больше. О поездках в Лавру уже и слышать не хотел. В каких-то его записях я вычитала то-то вроде: «Я стоял в последний раз в монастыре, как в тюрьме. Как здесь душно. Душа рвалась на свободу, туда, за монастырские стены». К тому же у нас произошла размолвка (из-за каких-то пустяков) с Машей, Левкиной «второй мамой». А я, «мама первая», теперь целиком и полностью подчинялась о.П., он же был с Левкой очень суров, нетерпим, непримирим, и тот еще больше озлоблялся.

Доходило до скандалов. Левка кричал, разбрасывал свечи и иконы, мы запирали его в туалете или ванной, он и там кричал: «Не сдамся!», – и в знак протеста накарябал на двери крупными буквами: ПОЭТ. Так же в знак протеста стал прилежно учиться, заниматься общественной работой; мол, у вас Церковь, а у меня школа; впрочем, в каком-то припадке однажды разорвал пионерский галстук и спустил в туалет.

Да, это было настоящее беснование... О.П. очень переживал, конечно, молился, но пока ничего не помогало. Вот тогда-то я вспомнила и поняла, почему Леве дарили икону «Взыскание погибших»! И наш Батюшка, и о.Нифонт. Надо было ЕЙ молиться, а у меня не было душевных сил. У меня даже почти не было жалости к бедному Левке.

Ко всем безобразиям он прибавил еще одно: стал таскать у меня деньги. Как-то я недосчиталась 50 рублей. Пришлось устроить ему допрос, он в ответ устроил истерику, но, в конце концов, сознался: уликой была куча абонементов в консерваторию. Со злости он разорвал их на клочки.

То лето было знойное, душное, тяжелое. О.П. изнывал от жары, но на улицу выходил только в плаще, подворачивая подрясник, и в берете: на него, наверняка, смотрели как на сумасшедшего. Мне он запретил даже дома ходить с короткими рукавами и без чулок, и я тоже изнывала.

Все как-то шло тем летом шиворот-навыворот. Батюшки нет, где-то путешествует. Левка бесчинствует – чуть ли не каждый день уезжает куда-то за город, бродит там по музеям и усадьбам, обедает в кафе (это в свои 13 лет), а в воскресенье, когда мы уходим на раннюю, делает вид, что идет на позднюю, а сам гуляет или сидит в кино. Да и о.П. у меня какое-то время не ладилось: не было взаимопонимания, доверия, не было радости общения с ним, а скорее, беспокойство и страх.

С Левкой, однако, надо было предпринимать что-то решительное. О.П. узнал, что я как мать должна взять на себя подвиг: 40 дней поститься и ночью молиться, ибо «род сей изгоняется только постом и молитвой».

И он благословил мне начать бдения  в Успенский пост. Это означало: каждую ночь с полдвенадцатого до полчетвертого читать Псалтирь, акафисты, Иисусову молитву, молиться своими словами.

Давался мне этот подвиг с невероятным трудом. Где-то к двум часам я теряла все силы; чтобы не заснуть, ходила с Иисусовой молитвой по улице, днем еле справлялась с делами и за две недели поста высохла, как щепка. Видя это, о.П. разрешил на Успение разговеться и сделать перерыв до Рождественского поста. Левке стало немного лучше.

В начале осени я стояла на всенощной, как обычно, в «Споручнице грешных». Вдруг вижу: в стороне от меня прошел вперед кто-то в плаще, со спины очень знакомый. Я пошла следом: Батюшка! Приехал. Сколько месяцев я его не видела... Не дождавшись конца службы, подошла к нему, взяла благословение. «Когда ж вы приехали?» – «Да только что». – «И как? Здоровы?» – «Здоров, здоров. Да что толку?» – вид у него был немного рассеянный, растерянный: в глазах что-то таилось. Может, просто отвык от Москвы?

В конце храма его ждала Маргарита, и после службы мы вышли вместе. Я коротко, торопясь, рассказала ему про Левку, про наши с о.П. мытарства, про свои «бдения». «Нельзя, – нахмурился Батюшка. – Какая у тебя может быть ночная молитва? Спи, как все». Это же он сказал и позже, когда был у нас, о.П. и добавил: «Она в прелесть впадет». Так закончились мои подвиги.

С возвращением в Троицкую Лавру у Батюшки, как и у о.П., было глухо. Теперь для Батюшки встал вопрос о Почаевской Лавре, он ездил туда еще весной, среди братии у него  был хороший знакомый, о. Алипий, который очень звал его туда, да и наместник принял благо-желательно. Но, прежде всего, надо было взять отпускную у Ново-сибирского Владыки: ведь он поступал в семинарию из Новосибирской епархии, и теперь должен был туда вернуться. Мы вместе сочинили прошение Владыке, и Батюшка поехал в Новосибирск.

Вернувшись, рассказывал, что Владыка очень уговаривал его остаться, обещал хороший приход, сан архимандрита, но Батюшке, видно, было иное благословение... «Здоровье плохое, ноги больные, Владыка, на приходе не смогу, – отказался он. – В монастыре все-таки легче, иногда посидеть можно, на исповеди». И Владыка отпустил и даже дал направление в Почаевскую Лавру. Батюшка снова туда поехал, отвез направление, написал прошение о принятии его в число братии. Наместник сказал: «Будем хлопотать о прописке. Ждите, сообщим...»

А пока Батюшка путешествовал из Москвы в Струнино, частенько бывал у о.П. и даже оставался ночевать. Увидев как-то Левку, который теперь с ним даже не здоровался, спросил мимоходом: «Как, «Отче наш» не забыл еще?» Тот не отвечал, злобно молчал.

Изредка меня отпускали побродить с Батюшкой по Москве. Как-то от о.П. мы забрели к П-е, которая умела очень уютно принимать гостей, и Батюшке была всегда невероятно рада;  потом все вместе зашли к ее подруге-учительнице, а оттуда – к А., их общему приятелю. С ним я познакомилась как-то в Струнино, он приезжал к больному Батюшке.

А.Н. – человек очень интересный. Ему за 30, не женат, и, похоже, не собирается, совсем беспомощный в быту, трогательный, как ребенок, и при этом прекрасно воспитанный: единственный сын матери-литератора, выросший среди старинной мебели с роялем и множества книг на разных языках. «У Андрюшки – характер девчушки», – сказал о нем Батюшка.

И вот приехали мы к нему на переулок  у пл. Ногина; он растерялся, не знал, куда посадить, чем угостить. Но Батюшка – человек простой, «колхозник», как он сам себя называл: «Хлеб, чай есть? Ну, и хорошо». Попили чаю, поговорили. Андрея в церковь привела болезнь непонятного происхождения, сходная с тем, что была у бывшей баптистки В.И. – тоже что-то вроде порчи. Он усердно ходил на службу, молился дома в уголочке между книжными шкафами, и постился, вызывая сетования своей мало верующей мамы.

Мне пора было уходить, и тут вдруг Батюшка обнаружил, что забыл у о.П. святое миро – положил в святом углу и не взял. «Давайте я привезу, – предложила я». – «Нет, женщине святое миро брать нельзя. А самому ехать – ноги болят, давай-ка, попросим о.П.» Позвонили, о.П. согласился привезти. Я поехала домой, а о.П. – к Андрею, которого он раньше не знал, да и вообще не представлял, к кому едет. И вот приезжает, звонит, дверь открывает Андрей, и о.П. сходу начинает ему говорить. «Как раз то, что мне больше всего было нужно, – с изумлением рассказывал мне потом Андрей. – Я сразу понял, что это мой духовный отец».

Так, по Божьему промыслу, они познакомились. Андрей стал часто приезжать к о.П., был ему во всем послушен, старался помогать, чем мог. Иногда, ожидая о.П., мы сидели вдвоем за чашкой чая, доверительно беседовали. Вспоминали общих литературных знакомых. Я рассказывала, как меня выгнали их «Совписа», Андрей ахал, что-то советовал, а особенно беспокоился о будущем Левки и предлагал ему поступить в университет, когда вырастет.

Рассказал как-то Андрей удивительную историю своих близких знакомых, супружеской пары. «А. – дочь покойной писательницы (ее перевод какого-то национального автора мне приходилось редактировать), – очень милая женщина, правда, нервная, занимается йогой. А ее муж... Вообразите, окончил ин.яз., литинститут, писал стихи , но не печатался. Ну, литературная среда, сами знаете, ЦДЛ, богема. И вот как-то летом едут они в Коктебель, в дом творчества. Там, знаете, одним словом, богема. И вдруг оба заболевают, тяжело, в чем дело, неизвестно. Становится все хуже и хуже, и тут уборщица, которая убирала их комнату, ни с того ни с сего сообщает им: «Так вот, знайте, я не должна вам говорить, но Бог велит: «Это я вам сделала, на смерть. Креститесь, не то умрете». Представляете?» – Андрей смотрит на меня мягкими темными глазами. «И что же, крестились?» – «Крестились. И сразу выздоровели. Он после крещения все бросил: стихи, богему, ЦДЛ, стал ходить в церковь, читает святых отцов, очень строгая жизнь. И отец духовный  у него строгий... знаете, чем-то похож на о.П. – отец Л.» – «Отец Л.? – вздрогнула я. – Какой?» – «Он был настоятелем в Хамовниках, а сейчас в Вильнюсе. Вы его знаете?» – «Ну, ведь я туда хожу... И этот ваш знакомый тоже ходит в Хамовники?»

Мне вспомнился молодой мужчина, на которого я давно обратила внимание. Он был на всех праздничных службах в «Споручнице грешных». Тонкое, красивое, очень серьезное лицо, стоит всегда прямо, не шелохнувшись. «Смотри, как молится, – показала мне на него Тоня. – Монахом будет». Так это он? Да, он подходил, кажется, к о.Л. «И теперь ездит к нему в Вильнюс?» – «И часто. Думаю, будет священником. Вот только А. Он ее очень любит, но детей у них нет. И она все время занимается  йогой. Ничего не может с ней поделать. Я спрашивал о.П., благословил ей прийти».

А. пришла. Это была действительно умная, милая женщина. Мы познакомились, разговорились: к своему удивлению, я узнала, что некоторые мои сотрудники и знакомые писательницы тоже активно занимаются йогой и даже «выходят в астрал», даже слышать об этом было страшно. О.П. поговорил с ней, посоветовал бросить побыстрее эту мерзость, ходить в храм, чаще исповедоваться, причащаться. Но бросить было не так легко, и в храме я видела ее очень редко и то лишь на всенощной; постояв сзади недолго со страдающим видом, она уходила: «Больше не могу». К о.П. приходила еще реже; последний раз я видела ее у нас  в конце Великого поста. Она поисповедовалась, на следующий день должна была причащаться. В Хамовниках на службе стояла впереди меня, и вдруг во время Херувимской оборачивается, лицо белое, как мел: «Мне плохо, выведи меня» Я вывела ее из храма, посадила на скамейку; руки в холодном поту, уже и глаза закатила: «Умираю...» Я в ужасе смотрела на нее. Что делать? Вызывать «Скорую»? Из храма выбежала знакомая женщина: «Вот таблетка, дайте быстрее!» Таблетка? Но ведь тогда нельзя причащаться... И тут меня осенило: «Святой воды!» Женщина вынесла чашку с крещенской водой, и я с размаху брызнула на бесчувственную А. В ту же секунду она вскочила: «Все, прошло!» – и бегом в храм. Я за ней. Уже пели евхаристический канон. А. Причастилась, и я проводила ее до дому – жили они неподалеку.

Не знаю, бросила ли она свою йогу, думаю, что да. Я встретила ее через несколько лет, в том же храме. Муж ее уже был известным в Москве священником, и, наверно, по его молитвам, у них родился сын Сережа.

Зимой мне довелось еще раз побывать в Балабаново у старца А. с Батюшкой – он сам попросил о.П., чтоб тот меня отпустил. Никогда я не ездила с ним так далеко; он был прост, немного грустен. Как и в прошлом году с о.П., мы шли по заснеженному полю, и я пыталась ступать ему след в след, и это было трудно. И его тоже старец и матушки встретили радостно, заулыбались, повеселели, – очень его любили.

«А.  old  and  А. young», – старательно выговаривая незнакомые английские слова, произнес Батюшка, показывая на фотографию на стене, где он был запечатлен вместе со старцем.  Old  по-монашески приветствовал young , сыграл ему на фисгармонии, что-то спел. Матушки, конечно, насели на Батюшку со своими бедами и нуждами, а одна, м. Пульхерия, все сыпала присказками, поговорками и притчами. Это была удивительная матушка; а как мне жаль, что я ничего не запомнила из ее веселых скороговорок, а в них всегда был особый смысл. Царство ей Небесное, умерла она давно... Родом была, кажется, из Брянской области, там жила ее сестра, там и скончалась, а до того все странничала, больше же всего любила Балабаново, и там оставалась надолго. Батюшку нашего она, видно, особо почитала, но и подшучивала и поддразнивала, особенно за увлечение магнитофоном (записи, между тем, у него были замечательные – песнопения, псалмы). Батюшка добродушно защищался, и всем нравилась их веселая перепалка. Скороговорки свои матушка перемежала длинными молитвами за всех и за вся; и кто в море плывет, и кто по суше идет, и за машинистов, и за трактористов, и кто на заводе, и в колхозе, и в школе, и в больнице, и за кого некому помолиться – тут она каждое слово выговаривала медленно, по слогам. «Что, послушница твоя?» – кивнув на меня, спросила она Батюшку. «Какая там послушница – ослушница», – нахмурившись, пробормотал Батюшка. «Да ведь она у о.П.», – вставил кто-то. Батюшка промолчал.

Так у кого же я на самом деле? Я размышляла об этом, когда мы шли по полю обратно к станции, кто-то шел рядом с Батюшкой, я еле поспевала за ними. В электричке я думала, однако, только о том, чтобы быстрее попасть домой, а то о.П. уже, наверно, сердится, и на вокзале в Москве поспешно распрощалась с Батюшкой, стараясь избежать его внимательного взгляда.

История с Левкой, между тем, продолжалась. Теперь он устроил новое безобразие: ему нужны были деньги, а мы не давали, и он стал таскать уже не у меня, – у гостей. Прямо из карманов пальто, у кого рубль, у кого три, у кого пять. Гости молчали – неудобно было говорить такое о.П., и неизвестно, долго ли бы это продолжалось, если бы не мать Л. Ей все было удобно, и в один прекрасный день она сказала о.П.: «А Левка-то твой деньги таскает. У меня в кармане два рубля было, точно знаю, вышла от тебя – пустой. Говорю тебе, это Левка». Позвали Левку, он, конечно, отказывается, устроил, как и тот раз, истерику, но матушка приперла его к стенке, и, в конце концов, ему пришлось сознаться. «У кого еще брал?» – спросил о.П. Оказалось, много у кого. «Вспомни всех и составь список». Левка долго вспоминал, список получился человек в 20. Затем о.П. велел мне дать ему деньги (украденные он, конечно, давно истратил), Левке велел, когда будет приходить «пострадавший» падать ему в ноги, просить прощения и отдавать взятую сумму. Так он и делал. И больше уже не крал.

Зимой приступы астмы у него участились. О.П. достал только что появившийся астмопент, он хорошо помогал. Но поскольку вел себя Левка по-прежнему отвратительно, о.П. придумал самое действенное наказание – отобрал у него астмопент. «Дам, если покаешься и попросишь прощения». И вот – страшный приступ. Левка хрипит, задыхается. Сидит, согнувшись, на кровати, просит: «Мама... мама». А я – как каменная. Даже его не жалко. Устала от этой борьбы с ним. «Ну и помирай». – «Попроси астмопент, ну, попроси...» О.П. у себя в келии. «Сам проси, я не буду. Хоть на брюхе ползи и проси», – говорю я жестоко. И он ползет, ибо не может дышать и не хочет умирать. Красный, с вытаращенными глазами, страшно смотреть. Что они делают там так долго? Наконец, Левка появляется – с астмопентом, дышит, улыбается. Потом о.П. рассказывал: «Я давно понял, что надо отогнать от него беса, совсем его одолел. И вот, когда он приполз, я почувствовал: только сейчас. Он хрипит: «Батюшка, простите...» А я ему: «Вставай, подымай руки вверх». Кое-как встал. «И говори: Отрицаюсь тебе, сатана». Сказал. «Еще раз... И третий». Как при крещении. Отрекся от сатаны, это и надо было! Ну, тогда уж и дал ему лекарство».

Да, злой дух отошел от Левки. Он стал спокойнее, послушнее. И 17 февраля – я запомнила этот день – сам захотел, после долгого-долгого перерыва, пойти на вечернюю службу в Хамовники. Была всенощная с акафистом под праздник иконы Божией Матери «Взыскание погибших». 

Весна 1977-го года вроде бы предвещала доброе. Левка очень медленно, но все же менялся к лучшему – его потянуло в храм, к о.П., а меня – к Батюшке. Как-то вдруг, сама не знаю, почему, почувствовала: не о.П. мой отец, а он, только он. Конечно, поскольку живем вместе с о.П., то должна его слушаться, выполнять поручения, вести хозяйство. А остальное...

Господи, как же я совсем душою оставила Батюшку? Где была эта моя окаянная душа? И со вновь вспыхнувшей любовью к Батюшке я поехала в Струнино. Он уже все знал, встретил меня улыбающимися глазами. И так стало чудно, легко – будто вернулась из странной, затянувшейся поездки. И дом его, и сестры, и мама, – все были такие близкие, родные!

Мы шли с Батюшкой по Струнино, и я стала спрашивать, долго ли ему еще бродить по этой «шаталовой пустыни», ведь надо служить, а то ведь уходит все. «Ничего, ничего, – успокоил он меня. И добавил серьезно. – Знаешь, этот упадок – перед большим подъемом. Все впереди».

Да, впереди. И совсем, совсем близко.

В начале апреля, перед Благовещением, Батюшка поехал в Почаев. Узнать, как идут дела, и побыть пока так, без прописки. Наместник звал – помочь исповедовать, народу постом очень много.

Я чувствовала, что поездка эта надолго. Провожая его, ныла: «А у кого исповедоваться-то? Ведь у меня скоро день Ангела. У чужого дяди, да?» – «Ну да». Батюшка был сосредоточен, задумчив. «К Пасхе хоть вернетесь?» – «Не знаю». На перроне Киевского вокзала провожали его только с Раей-татаркой. Было странно, грустно смотреть на Батюшку за окном вагона, на его благословляющую руку, на быстро исчезающее лицо.