С одной стороны, этот номер журнала во многом получился посвящённым Швеции, с другой — пасхальным. В разделе прозы мы попытались объединить их вместе, поместив литературную зарисовку о Вере Сагер из книги «Голубиная королева и другие рассказы о женщинах» известного шведского писателя Пера Вестберга.

Информация об авторе

 

     О своей семье Вера Сагер написала всего несколько страниц, не предназначенных для публикации. Её дед Теодор Бруннер (1824-1910) родился в Вюртемберге и попал в Россию после революции 1848 года в качестве домашнего учителя в семью сенатора Лаского. Теодор считал себя «человеком чести и идеалистом», женился он на сестре личного врача Александра II. Дядя Веры был главным врачом императорских театров в Санкт-Петербурге. Мать Веры, Юлия Менкина, была русской поместной дворянкой. Вера помнила свою прабабушку, родившуюся при Наполеоне и умершую в 1909 году.

 

     О себе самой Вера написала так: «Родилась в 1895 г. в Стокгольме. Дипломатическая жизнь — Пекин, Стокгольм, Англия, Германия (школа), Румыния, Италия, Петербург. 1917 год — Швеция. Русское посольство. Приходский совет. Благодаря знакомым иностранным дипломатам я получала поддержку и деньги, когда это было нужно казачьему хору».

 

     Дипломат Бруннер был назначен вице-консулом в Стокгольм, и дочь Вера родилась на улице Линнея в доме № 3, который потом был снесен. Кормилицей у нее была шведка. Помимо названных Верой мест, семья успела побывать еще и в Дании, Нью-Йорке, Египте и Прибалтике. Летние месяцы проводили в вилле на берегу Финского залива. В молодости Вера говорила на семи языках. Незадолго до революции Вера работала в военной цензуре в Петербурге и даже разоблачила шпиона. Она посещала оперы и балеты, мечтала стать певицей или балериной.

 

     Жизнь казалась ей безмятежной, как воскресная прогулка. Она так и не поняла, что росла в далекое от стабильности время, не заметила, как парадная сторона жизни стала кулисами, за которыми накопился готовый прорваться гнев. Кариатиды закрывали глаза, чтобы не видеть, как жизнь проходит мимо; рестораны вдоль Невского больше не в состоянии были строить из себя Европу.

 

     Осенью 1917 года Вера с матерью приехала отдохнуть в Стокгольм. Разразилась революция, и вернуться они уже не могли. Баул с одеждой и по пятьсот крон на каждую — вот всё, что у них осталось. О попавших в беду дамах позаботились друзья-дипломаты. Веру, оставшуюся без средств, взяли на службу в российское посольство, пока власти Советской республики не сменили персонал. Вера болезненно относилась к тому факту, что Швеция стала первой страной, признавшей большевиков. О судьбе отца она ничего не знала почти двадцать лет.

 

     Мать поселилась позже у дочери, в доме зятя. Она прожила более ста лет и умерла в 60-х годах ХХ века. На изысканном французском она рассказывала о Петербурге 70-х годов ХIХ века. Как ее возили в школу по Невскому проспекту в санях с горящими факелами в те годы, когда Достоевский писал «Братьев Карамазовых».

 

     Со своей свекровью, Марией Мольтке-Витфельдт, дочерью датского посла в Париже, Вера прожила под одной крышей 17 лет. Они общались по-французски. В салоне с окнами на набережную висел портрет свекрови: высокая, светловолосая дама в белом, с нежным румянцем.

 

     Когда сагерский дом, по проекту Роберта Сагера и Жана Литу, был радикально перестроен в 1900 году, он не походил ни на один из частных особняков Стокгольма. С одной стороны он примыкает к дворцу наследного принца (шведский МИД), а с другой граничит с домом Адельсвэрда. Дом Сагеров кажется перенесённым из парижских аристократических кварталов у парка Монсо. Его площадь 880 квадратных метров: на первом этаже жили, на втором — устраивали приемы, а на третьем были комнаты для прислуги и гостей. В доме была кухня, выложенная французским кафелем, плита с вертелом и решетками для жарки на углях, водяное отопление и особый погреб для вин с острова Мадейра.

 

     Будучи женой Лео Сагера, дипломата и рантье, Вера не знала никаких материальных забот. «Добрые духи» освобождали ее от хозяйственных хлопот. Поэтому она особенно остро чувствовала ответственность за не столь хорошо, как она, устроенных беженцев-соотечественников. Вера стремилась помочь им через русскую церковь в Стокгольме, которая ютилась в полуподвальном помещении на улице Биргера Ярла.

 

     С 1930 по 1947 годы Вера организовывала «Ортодоксальные праздники», которые вопреки своему названию (по-шведски ortodoxa — православные. — Прим. пер.) стали одними из наиболее популярных в «высшем обществе». В зеркальном зале Гранд-отеля выступали хоры казаков, а потомки Льва Толстого участвовали в «живых картинах». Вера писала либретто к балетам и тексты к вокальным пьесам для молодых барышень и господ из известных семей. Послы и советники занимались сочинительством, декорациями и финансированием. Наследная принцесса Луиза и дипломаты были в рядах зрителей.

 

     Программу праздников Вера Сагер готовила месяцами. Отзывы газет были благосклонными. А началось всё с новогоднего вечера 1930 года. Тогда выступали будущие сливки шведского общества, а также сама Вера. Оркестр балалаек «Казбек» исполнял «Лучину», «Тоску по родине» и «Месяц ясный». В 1931 году зрители увидели концертный вариант «Царской невесты» Римского-Корсакова в постановке Веры Сагер. Главную роль исполнила концертная певица Надя Бочкарева (Botchkaroff-Hjärne), центральная тогда фигура русской колонии. Ученики балетной школы Веры Александровой танцевали лесных эльфов.

 

     В пьесе «Un auteur dans l'embarras» роль Арлекина играла Вера Сагер. Leif Belfrage, ставший позже секретарем министерства, изображал господина с пошатнувшейся моралью. Герцог из итальянского посольства сочинял музыку. В 1933 году была показана пьеса Альфреда Мюссе. Хореограф оперного театра Юлиан Альго и молодая балерина Вивека Линдер — танцевали.

 

     Универмаг НК подарил реквизит. После спектакля — лотерея. Первый приз — несколько дней в поместье Siljansborg с танцами под джаз-оркестр Билли Гроссмана. На потрясающих снимках тех лет — из страусиных перьев боа торчат нос и решительный подбородок Веры.

 

     В 1936 году состоялась премьера «фантазийного спектакля в трёх картинах» (А la recherche de la femme perdue), переработанного затем Верой Сагер в пьесу «Орфей в городе». Русская жена Стеллана Мёрнера — Муся — изображала полураздетую статую. Веселились больше участники, чем зрители, но смех заражал и публику, поскольку всегда ведь забавно смотреть, как знакомые, окунаясь в опереточный мир, обнаруживают горячее стремление попасть на берег тропического острова с заманчиво эмансипированными аборигенами.

 

     Газета Nya Dagligt Allehanda писала, что в такие вечера удавалось вновь увидеть старую Россию: Таня Толстая, Леонид Сибирцев, Надя Бочкарева… «Вот гранд-дама с императорской монограммой на груди и сверкающей царской короной над красной лентой ордена св. Анны. Вот старый генерал, согбенный годами, но столь же шаловливо поигрывающий моноклем, как и во времена своего былого величия в Петербурге»…

 

     Эти люди сами по себе были галантным комментарием к мировой истории: их вышибло из седла, но они не опустили щита. Они уже не были так богаты, как пытались казаться; они вели себя с достоинством, которое, как броня, скрывало их печаль.

 

     Постановкой «Орфея в городе» Вера превратила в балет город Стокгольм. Премьера в ноябре 1938 г. на сцене Королевского оперного театра принесла успех. Музыку Хильдинга Русенберга превозносили за лирическую красоту, напряженный драматизм и искрящиеся шутки. Либретто Веры наполнено иронией и весельем; её хвалили за великолепную идею ревю, превратившую, по словам рецензента, «ярмарочный балаган в современный праздничный спектакль». Среди откликов было и письмо возмущенного зрителя, требовавшего вмешательства культурного ведомства из-за «неуважительного толкования мифа об Орфее». Это был единственный раз, когда Веры коснулось легкое дуновение скандала.

 

***

     Я помню Веру Сагер такой, какой увидел ее, направляясь с отцом в ресторан Русенбад. Отец указал мне на нее кивком. Волосы ее отливали темным блеском, черты лица были резкими, нос — решительным. Думаю, что и маленькой девочкой в платьице с матросским воротником она, наверняка, выглядела точно так же.

 

     Иногда я стоял на мосту Риксбрун, ожидая трамвая. Быстрое течение набрасывало на полотно воды штрихи мелких и глубоких морщин, швыряло на берег жемчужно-белые чётки пены и брызг. Сагерский дом на набережной казался брошенным хозяевами. В сумерках, когда ближе к вечеру утихали барабанная дробь смены караула у королевского дворца, грохот трамваев и крики чаек, легко было различить доносившийся из него долгий вздох тоски.

 

     Сагерский дом казался нереальным островом, пятном покоя в шумной — в те годы — сердцевине города. Я представлял себе жизнь, текущую под взмахами сонной дирижерской палочки: «Плавно течет осенняя Сонне-река…» (Schön sinket die herbstliche Sonne…). Мне виделся тусклый блеск минувшего, замаскированные трещины разрухи там, где в прошлое канули и идеалы, и личности. Там по-прежнему правил патрицианский стиль с присущими ему грацией и жестокостью. Там властвовала тоска по привычному для Веры укладу жизни, каким она помнила его по своему петербургскому детству.

 

     Бесчисленное множество раз проходил я мимо этого особняка на набережной. Казалось, дом скрывает какую-то тайну. Окна нижнего этажа прятались за решетками. Дом источал аромат ХIХ века. Мне казалось, что там, за задернутыми гардинами, кто-то ходит из комнаты в комнату с горящей свечой в руках. А в полночный час окно эркера открывается, и тонкая фигура в белом выглядывает из-за квадратов цветного стекла.

 

     Я видел этот дом погружённым в себя, когда январским снегом у набережной замело спасательную шлюпку. Мне казалось, что обитательница этого дома потеряла связь с современностью и живет в библейских сценах истории страстей Господних, отражаясь в ясноглазых иконах чистой веры.

 

     Минувшее пронизывало тоской всё существо Веры Сагер, казалось вещественно ощутимым и создавало созвучие между Петербургом и Стокгольмом. Воды потока под окнами дома текли прочь, на восток, к городу на Неве. А оттуда прилетали лебеди, плавающие среди льдин у набережной парка Кунгстрэдгорден.

 

     Окна дома, выходящие на стремнину, открывали весной, когда солнце стояло высоко и начинало заглядывать с юга. Со двора поднимался запах навоза, как в первые десятилетия существования дома. Цокали копытами лошади. Как в деревенских домах, где тесновато между жильем и конюшней. Дворник сбивал наледи с тротуара. Телеги ассенизаторов и возчиков льда гремели на неровных камнях. Грузовичок доставки товаров из универмага НК останавливался на отведенном месте, опускался деревянный борт, и начиналась разгрузка продуктов к сегодняшнему и завтрашнему обедам. Мне трудно представить себе Веру среди начищенных до блеска кастрюльных крышек и форм для аладоба. Гораздо легче услышать звук падающей из почтовой прорези в двери утренней газеты да постукивание прогулочной трости Лео Сагера в вестибюле.

 

     Старой даме было и смотреть-то особо не на что из своих окон. Набережная Стрёмгатан была когда-то весьма оживленной, но в 1967 году по ней перестали ходить трамваи. Можно было видеть из окон недоступную, но зеленую террасу на другом берегу. Да и блики света на воде у здания риксдага — были ли они признаком поздних заседаний или только лунным отражением? Усевшись у окна эркера, она могла наблюдать за людьми, шедшими по улице Дротнингатан в сторону Старого Города, а там был виден мост Васабрун, остров Риддархольмен, крутизна горы Мариеберг. Повернувшись к востоку, она могла видеть оперный театр, набережную острова Бласиехольм с пароходиками, курсирующими между островами архипелага, остров Шепсхольмен. А дальше за горизонтом — скрыт был Финский залив, родной город с Медным всадником под блекло-голубым небом, из Выборга приезжали поездом друзья родителей, а ее соученики — разбросанные по всему свету, если живы — учились в театральных школах и консерваториях.

 

     Когда я писал книгу о стокгольмском районе Клара, то позвонил Вере Сагер. Мне было двадцать три, и я положил трубку, когда ответивший повторил сердитым голосом номер телефона, как было принято. Пришлось опираться на фантазию, и я представил себе кладовую, где красивыми рядами выстроились подсчитанные банки, я услышал звонок колокольчика из господской столовой, мельком увидел того, кто свернул салфетку и опустил голову в благодарственной молитве. Как ни старался свет майских белых ночей залить весь квартал Лейонет, дом всё равно преследовали тени чужих традиций, да и тень тяжелого здания риксдага омрачала.

 

     Во всей истории Веры Сагер звучат ноты временности и преходящести. Возможно потому, что история эта восходит не только к семье Бруннер, но и к семье Сагер, которая начала, опережая время, заниматься текстильной промышленностью, железными дорогами и пароходами, а потом отстала, превратилась в консервативную сторонницу унии с Норвегией, оглядываясь в прошлое.

 

     В романе «Тень пламени» (1986 г.) я писал: «В те дни, когда ничего не получается и всё валится из рук, Юхан Фредрик мечтал попасть к старой фру Сагер, единственному частному лицу во всем этом правительственном квартале. У нее дома можно выпить чаю, держа чашку на весу, разговор следует неукоснительному ритуалу, а завихрения потока под окнами уносят все мрачные мысли на дно, пока на поверхности пляшут, как корюшка, игривость и уверенность в себе».

 

     В этом абзаце прячется тот факт, что после смерти мужа Вере пришлось открыть одну из дверей, соединяющих здание с министерством иностранных дел, и сдавать часть дома. Дипломаты Сверкер Острем, Карл Юхан Раппе и полковник Стиг Веннерстрём заняли бывшую комнату хозяина дома, комнату ожидания и две спальни. Они пользовались винтовой деревянной лестницей ручной работы. Я помню одну из комнат, где отклеилась дубовая отделка потолка; пластинки панелей рассохлись, когда установили паровое отопление.

 

     Другой сосед и бывший посол, Кнут Бернстрём, конвертировавший в мусульманство и оставшийся после пенсии в Марокко, тоже помнит «русское сердце» Веры Сагер и ее верность друзьям. «Дружба — это красивое название подлинной любви», — говорила она иногда. Именно она познакомила Кнута Бернстрёма с русскими классиками, она интенсивно сопереживала героям повестей и пьес Чехова, а одно из чтений Чехова вслух сопровождалось музыкой Мусоргского и романсами, исполнявшимися Николаем Геддой. По характеру, рассказывает Кнут Бернстрём, Вера была «пряма до бескомпромиссности и обладала громадной силой воли».

 

     Кто-то описал Санкт-Петербург на рубеже веков, как большое кафе, в котором все время сталкивались случайно попавшие туда прохожие, где переплетались судьбы, двери хлопали на холодном весеннем ветру, а беседы и заговоры меняли цвет и тон. Каким же затхлым и серым должен был казаться после этого Стокгольм тому, кто смотрел из окон дома Сагера на плакучие ивы, гранитные стены, кто прислушивался к черной массе воды. Если и было брожение в обществе, то оно происходило не здесь.

 

     Голодные бунты и усмирение крестьян полицмейстером Стендалем — всё это происходило буквально за углом, на площади Густава Адольфа. Колонна демонстрантов прошла буквально рядом — по мосту Норбру. Но сагерский дом, присевший пониже между своими рослыми соседями, держался на умеренном расстоянии от политики и той шведской реальности, которая не соответствовала образу жизни семьи Сагеров.

 

     Вера Сагер была консерватором в том смысле, что ее не манил оптимизм прогресса. Слишком много хищников ей довелось видеть вблизи, и она, как и её муж Лео, вероятно, смотрела на историю, как на хронику упущенных возможностей. Она не одобряла навязчивости и грубости, безумных признаний и пустой болтовни; зато ценила чувство долга, умение вести себя за столом и соблюдать дистанцию.

 

     Если помнить о биографии Веры, то можно понять, что демократия была для нее, видимо, не таким животрепещущим понятием, как правовое государство и его отношение к свободе личности или, еще конкретнее, к тому, как достичь минимума порядка, безопасности и духовного воспитания. Молодежи, по ее мнению, нужна помощь для создания нового в гармонии с традициями, и на это она выделила средства из своего состояния.

 

     Вера, судя по всему, редко была предметом сплетен за чашкой чая в кафе универмага НК. Она не участвовала в жизни тех кругов стокгольмского общества, которые привлекали внимание, держалась подальше от людей, собиравшихся, например, возле принца Эушена. Не притягивал ее, как некоторых других, и блеск вокруг супругов Wenner-Gren. Её кругом общения был МИД, несколько человек из королевского двора и помещики типа семьи Бонде с усадьбой в Eriksberg или семьи d'Otrante в поместье Elghammar. В 30-е годы она играла в теннис с королем Швеции Густавом V.

 

     Она была «гранд-дамой» русской колонии, а в последние годы жизни основала Общество имени преподобного Сергия Радонежского, поддерживая русские культурные и религиозные традиции. Она была благочестива; христианская идея искупления была для нее центральной. Она была уверена в божественном присутствии, не подверженном логике, верила в Бога, через которого осуществляется непрожитая человеком жизнь. Она могла напевать строки из гимна Расина:

 

Sur la terre, dans le ciel même,

Est-il d'autre bonheur que la tranquille paix

D'un cœur qui t'aime?

На земле, или даже на небе

Есть ли иное счастье, чем мирный покой,

Приносимый любящим сердцем?

 

     Вера Сагер интересовалась французской и русской литературой; в библиотеке первого этажа был и устаревший набор шведских классиков. Она читала таких одиночек, как Шелли, Мюссе, Лермонтов и Мопассан. Она гордилась русской историей, знала генеалогию знаменитых семей и радовалась победам советской армии во второй мировой войне, не прощая при этом большевизма. Она различала крутые меры старой России и новую идеологию диктатуры террора. Эти судорожные попытки видеть и то и другое приводили к мучительным проблемам. После прочтения восхитившего ее Солженицына Вера приняла решение, считать коммунизм маргинальным явлением.

 

     Она была бездетна. Ее компаньонка Сири Бесве никогда не слышала, чтобы Вера об этом сожалела; похоже было, что она предпочитала собак и лошадей. Однажды речь зашла об усыновлении мальчика в сагерском поместье Рифорс; его отец попал под поезд. Но усыновление так и не состоялось.

 

     Вера жила и умерла в эмиграции. Она читала Библию по-русски и хранила иконку, найденную в кармане убитого в Финляндии русского солдата. Она мечтала о мирном судоходстве на Балтике, которое могло бы сблизить Швецию и возрожденную Россию. Своим христианским долгом она считала преодоление противоречий между двумя культурами. Но она умерла за год до падения Берлинской стены.

 

***

     Вера Сагер жила в нескольких измерениях. В поле ее зрения оставался вибрирующий свет Санкт-Петербурга. А вблизи ее окружали обветшалые вещи: ценные вперемешку с хламом. Многие говорили об ее аристократическом стоицизме и дружелюбном соблюдении дистанции. Кто-то рассказывал, что она не пользовалась лифтом, посещая универмаг НК; она избегала даже такой, вынужденной, близости к чужим людям.

 

     Принадлежность к какой-либо культуре означает общность образа жизни. Для Веры и Лео Сагер общими знаменателями были интерес к России, уклад шведского заводского поселка в поместье, а также британская, французская и шведская дипломатия. Между этими сферами они протянули выдержавшие пробу временем ниточки, которые удерживали и объединяли их жизненные пути, воспоминания и ожидания.

 

     В политическом отношении Лео и Веру Сагер описывали как консерваторов, преданных монархистов, верных своему жизненному стилю. Вера, по крайней мере, верила в вечную жизнь и воскрешение, а тем временем переменчивые воды потока проносились за порогом дома.

 

     Из фамильной усадьбы Маргретехольм доходили до меня рассказы о картинах в тяжелых золотых рамах, о скрипучем паркете, о хорошо знакомых звуках открывающегося дверного замка. В парке Вера прогуливалась в светло-сером весеннем костюме и фетровой шляпке, присаживалась передохнуть на каменную скамью в сиреневых кустах беседки и брела дальше вдоль берез, зеленевших светлой листвой на опушке.

 

     Из Маргретехольма в Стокгольм привозили корзины и ящики. Они содержали все необходимое для жизни: лесную дичь — птиц или зайца, яйца, варенья и компоты, картофель и овощи, ранний урожай сезона. Весной появлялась спаржа, позже артишоки, бобы и сахарный горошек, осенью несколько сортов яблок, груш и слив, упакованных в папиросную бумагу. Все это попадало в руки кухарки. В сезон молодого горошка и раков гостей принимали в поместье и подавали тогда свежую малину, смородину и дыни.

 

     Эта привычка к продуктам из деревни, хорошо известная шведским верхам, корни которых уходят в родовые поместья, показывает спокойную обыденность жизни Веры Сагер. Конечно, обсуждалась и современность на Стрёмгатан, 18, но несколько отстраненно. В Париж, однако, она ездила охотно, бывало, что и по несколько раз в году. Санкт-Петербург и Париж остались родными ей городами, символами неиссякаемых сгустков жизни. Стокгольм она таким не воспринимала; он был для нее только местом проживания.

 

     Вера Сагер въехала в 1922 году в уже готовый особняк. В нем она так и осталась в последующие шестьдесят шесть лет. Она выросла в семье дипломата, опиравшегося на европейскую культуру. Мебель ее родителей пришла в негодность из-за многочисленных переездов, особенно в Персии, во время перевозок на верблюдах. У нее вообще почти ничего не осталось из вещей, напоминающих о детстве.

 

     Рассказывают, что во время войны Вера как-то сказала: — Нужно продумать, как себя вести и что отвечать, если нас захватят враги.

 

     Враги — большевики, нацисты, террористы — были для нее реальностью. Она оберегала свой дом от взломщиков, запираясь на замки. Она тщательно отбирала своих гостей, и сама не посещала незнакомых мест. Ее круг общения ограничивался королевским дворцом, Оперным театром, Гранд-отелем и зданием МИДа. «Деревней» для нее был и остров Юргорден в Стокгольме, и поместье Маргретехольм за 350 километров от него. Ни на трамвае, ни на троллейбусе она никогда не ездила; о существовании метро она знала только из газет.

 

      Тем не менее, у нее было много таких знакомых в Париже, Копенгагене и Стокгольме, кто владел лишь крохотной комнатенкой с печуркой, а полотенца и рубашки вываривал на плите. Этим людям удалось спастись от демонов уничтожения, носившихся над землей и особенно долго бесчинствовавших в России. Ей самой не пришлось бежать с родины при драматических обстоятельствах, но она страдала от того, что границы на востоке были закрыты. Она слышала о тех, кто прорывал подкопы под стенами, сшивал воздушные шары из простыней, переплывал море от Усть-Нарвы до Котки. Она никогда не встречалась с Александрой Коллонтай, которая долго возглавляла советское посольство на улице Виллагатан и жила в двухэтажной квартире по Нарвавэген, 25.

 

     Вера Сагер была прагматиком, считавшим недопустимым такое плохое управление Швецией, которое могло бы склонить народ на сторону коммунизма. Но с таким же неприятием относилась она и к глубоко сидевшей в шведах враждебности к русским. Она была сторонним наблюдателем, незамутненным взором следившим с боковой трибуны за происходившим в беспощадном мире, человеком высшего света, познавшим скорбь и трагизм.

 

     Она жила в узких рамках дозволенного, неохотно импровизировала, а в ритуалах и церемониях, определявших ее быт, предпочитала пунктуальность и строгую последовательность. Независимо от того, жила ли она в деревне, в поместье Маргретехольм или в Стокгольме. От хаоса и завихрений водных струй потока за порогом дома она оградила себя ажурным литьем оконных решеток и крепкими запорами.

 

***

     Вот несколько свидетельств, дополняющих портрет Веры Сагер. Сири Бесве, нанятая в конце 30-х годов в качестве секретаря Лео, стала позже компаньонкой Веры. Она рассказывает о неуравновешенности характера супруга Веры. Он мог отозваться о человеке с такой остроумной язвительностью, что окружающие предпочли бы оглохнуть, лишь бы не слышать его комментариев. Осознав, что заходит порой слишком далеко, Лео скрывался в охотничьем домике усадьбы Маргретехольм.

 

     Оба они любили пошутить. Один из ставших известными розыгрышей Веры было утверждение, что она — якобы двоюродная сестра американского актера Юля Бруннера. А на самом деле она просто подразнила кого-то из журналистов, а потом помалкивала вместо того, чтоб его опровергнуть.

 

     Вера мечтала стать оперной певецей. «Если бы я не вышла за тебя замуж, то стояла бы на оперной сцене», — говорила она Лео. А он отвечал, что оно, мол, и к лучшему. Когда Сири однажды вечером попросила Веру спеть, английский сеттер Карр в ужасе умчался на чердак.

 

     В общении, рассказывает Сири Бесве, ближе всех к ней был Сверкер Острем. Его принимали по-королевски в Маргретехольме, а в стокгольмском особняке Сагеров он чувствовал себя как дома. Посол Острем и госпожа Сагер говорили между собой только по-французки.

 

     Вера Сагер и Сверкер Острем вместе прогуливались, ходили в оперный театр, вместе обедали или пили чай у нее дома на протяжении тридцати лет. Ни один ужин, даже если их было всего двое, не обходился без меню, составленного Верой. Вина были первоклассными; виски подавалось, бывало, пятидесятилетней выдержки.

 

     Сверкер Острем редко видел Веру раздраженной или расстроенной. Она умела владеть собой, хотела быть привлекательной, хозяйкой своих приемов, внимательно прислушивалась к новостям дипломатических кругов, к которым была близка по происхождению и территориальному соседству. Несколько шагов от здания МИДа до дома Веры Сагер были, рассказывает Острем, путешествием во времени. Вера жила с утонченным изяществом в измерении, которое не имело ничего общего ни с дебатами в риксдаге, на другом берегу протока возле ее дома, ни с кричащими заголовками в ближайших газетных кварталах.

 

     Когда секретари МИДа Бохеман, Белфраге и Острем наносили визит Вере, ее информировали о перипетиях холодной войны и шведской политики нейтралитета. Она могла продемонстрировать понимание крайностей русской души. Возможно, ее проникновение в подполье Достоевского было глубже, чем она сама это осознавала. У нее было достаточно времени для раздумий и наблюдений, и она не замечала, что сырость подтачивала обои в покоях; ее мысли были далеко, с осужденными на смерть или утратившими интерес к жизни, с изгнанными из своих домов или церквей, с теми, кому Буковский, Марченко и Солженицын дали новую жизнь.

 

     Сверкер Острем описывает Веру Сагер как одну из последних светских дам. Она много путешествовала, много читала, каждый год жила в отеле Риц в Париже. Она привыкла вести себя подобающе: никаких отступлений, никаких чувств, выставленных напоказ, на публику. Она не была красивой, но это быстро забывалось при общении. У нее не было недостатка в искателях ее руки после смерти мужа; ей было тогда 53 года.

 

     Она с трудом переносила домохозяек, их пустую болтовню, как и сплетни о детях и слугах. Многое она находила жалким, смешным и банальным, если не собиралась исследовать это с какой-то особой точки зрения. Тематика Института внешней политики была ей ближе разговоров о детях. Она интересовалась нюансами политической игры и употреблением слов в разных языках не меньше, чем улучшением условий жизни человечества. Она была достаточно мудра, чтобы понимать, что не стоит переделывать облик мира; нужно искать тот главный стержень бытия, который не допускает ни румян, ни лести, тот, который иногда называют Богом.

 

     Она была далеко не ангелом. Позволяла себе резкости в выражениях и удивлялась, когда ей смели возражать. Иногда она старалась что-то заретушировать и сгладить, но не всегда замечала, что причиняла людям боль. Возможно, эта черта свойственна высшему классу.

 

     Слуга Альстерлунд подавал чай с печеньем по старым русским рецептам. Он ежедневно приносил газеты — шведскую, французскую и русскую. Он сидел и за рулем ее большой машины. Посетители ее дома рассказывают, как швейцар в сатиновом жилете открывал входную дверь и проходил вперед, указывая путь по дубовому паркету, открывал застекленные двери в большой вестибюль, где красные ковровые дорожки повторяли изгиб мраморной лестницы с превосходными решетками. Беседы велись в большом салоне, выходящем окнами на воды протока, а затем гостей приглашали в столовую с жемчужно-белыми стульями вдоль отделанных шелковым дамастом цвета красного вина стен.

 

     Когда слуга в черном сюртуке зимой и белом летом провозглашал «кушать подано», Вера грациозно, но решительно вставала и занимала то место, на котором она сидела всегда и где будет пребывать до тех пор, пока уже не сможет подняться. Очень редко она заходила на кухню, чтобы попросить повариху задержаться с обедом — то ли из-за возвышенного монолога Карла Фредрика Пальмшерны, то ли из-за того, что господина Острема задерживает его превосходительство министр Унден.

 

     В тот вечер, когда Вера Николаевна Сагер, в белом шелковом платье, принимала гостей в свое 90-летие шампанским, чаепитием с тортом и «Калинкой», в ее доме дрожали хрустальные люстры. Балалайкой виртуозно владел ее близкий друг Николай Цветнов, профессор-нейрохирург. Малый салон превратился в своего рода часовню, где настоятель эстонского православного прихода Николай Сююрсёёт вел благодарственную службу. Церковные песнопения объединили гостей в одно целое с хозяйкой и Тем, Кто помогает в нужде.

 

     Овдовев, Вера стала более общительной. Она совершала прогулки на машине со своим шофером, а по воскресеньям устраивала салоны с чаепитием для друзей. Ужинала она в большой столовой, где к ее прибору всегда полагалась жестко накрахмаленная и красиво сложенная салфетка. Слуга подавал красное и белое вино, а также шерри. Рюмочка водки с перцем к закуске была обязательной.

 

     По праздникам доставали скатерти из дамаста и берлинский сервиз из 800 предметов. На столах были вилки для устриц и омаров, фруктовые ножи и маленькие щипчики, осторожно сжимающие домик улитки (здесь любили французскую кухню), русские десертные тарелки с цветами ручной росписи, винные бокалы в строгом порядке: зеленые фужеры на высоких ножках, граненые бокалы для старого портвейна… Когда звенел колокольчик, слуги уже стояли наготове.

 

     Много лет адвокатом семьи Сагер был Сигурд Вальденстрём, ставший другом и советчиком. Его сын, адвокат Леннарт Вальденстрём, бывал в ее доме с детства и перенял управление делами Веры Сагер. Он считает, что она жила в своем собственном мире и почти не замечала, как изменялось окружение. За пару лет до смерти она упала, и после перелома шейки бедра за ней ухаживала в качестве медсестры Карин, тетя Леннарта Вальденстрёма. Тогда только в доме появился телевизор и микроволновая печка.

 

     Вере Сагер исполнилось бы сто лет в тот год, когда ее дом был готов в качестве резиденции премьер-министра страны. Возможно, она посмотрела бы на это событие тем же дружелюбно-отсутствующим взглядом, который можно уловить на фотографиях.

 

***

     Мне кажется, что я листаю старый альбом, в котором поблекшие от времени фотографии начинают понемногу приобретать окраску. Большинства снимков, однако, не хватает. Я вижу Веру в Маргретехольме в пору весеннего крика грачей, когда меж пахотных полей просыхают дороги, а кроны груш и яблонь усыпаны цветущим снегом. Слуга кладет почту на стол у самовара, а щекотливые вопросы решают в дальнем уголке сада. Сначала худая, а позже пополневшая, с широкими бедрами, Вера переживает по поводу грушевидной формы своей фигуры. Такой запомнила ее портниха, которая шила ей платья в начале 40-х годов.

 

     Мне видится спокойный, пресный быт, как перцем приправленный вспыльчивыми характерами обоих — Лео и Веры. Собаки и слуги всегда под рукой, есть кому дать распоряжения или на чей счет обменяться репликами. От избытка информации жители дома не страдали. Голоса, музыка, книги — всё подвергалось тщательному отбору; наплыв почты и напоминания, записанные в календаре, были скорее запланированными, чем ошеломительными. Предпочтение отдавалось скорее тишине и осторожности, чем вниманию к отчаянным протестам; скорее благовоспитанная приспособленность, чем эксцентричность, которую могут себе позволить состоятельные люди.

 

     Возвышенное философствование, судя по рассказам, вряд ли имело место. Не было и глубокомысленных рассуждений или сложных игр с переменой ролями вокруг проблем власти, происхождения, интеллекта или престижа, подобных салонным беседам Пруста. Скорее несмелые, на ощупь, беседы, в которых вдруг возникало неожиданное объяснение поведения русских, исправление искаженного смысла какого-то перевода, печальное осознание невозможности повлиять на ход событий и грусть по поводу того, сколь много дорогого сердцу утекло сквозь затворы жизненного потока.

 

     Вера не желала вникать в темные закоулки души. Она обожала маскарады игры, балеты, из чего вовсе не следует, что она путала правду с фальшью. Она могла воспринимать мир в апокалипсических терминах близкой катастрофы, но не возлагала на этот мир вину за собственные разочарования. И когда видела чужие страдания, вмешивалась. Перед ее мысленным взором стояли растерянные эмигранты, спланированное и осуществленное уничтожение целого класса, ее класса. Братья и сестры по несчастью разыскивали ее; в их глазах она была сказочной принцессой, получившей всё, что можно пожелать.

 

     В часовне кладбища у церкви св. Марии, где ютится приход Сергия Радонежского, жива память о Вере Сагер. Деревянная лестница ведет на антресоли, где оборудована библиотека. Прошлое и надежды на обновление России находятся тут во временном равновесии. Здесь висит стяг последнего русского царя, полотнище которого покрыто, как лицо, морщинами. Среди церковных икон есть и подаренные Верой.

 

     Здесь я встретился с Людмилой Ландезен, бежавшей из Ленинграда в Финляндию и дальше, в Швецию, в 1942 году. Теперь уже она ушла на пенсию из страхового концерна Folksam. (Умерла в 2003 году. — Прим. пер.) Людмила познакомилась с Верой в 1945 году, стала ее ближайшей подругой и каждую неделю приходила к ней на ужин.

 

     — У нее были такие красивые глаза! Она встречала меня, стоя наверху лестницы, красиво одетая, величественная — как в сказке. Мы сидели с ней друг против друга за длинным обеденным столом, и нам прислуживал Альстерлунд. Шнапс к селедке, вино к горячему блюду, а после ужина кофе, иногда и коньяк, подавались в будуаре.

 

     Подруги называли ее «Верочка», но такое обращение дозволялось только тем, кого она знала достаточно долго, не иначе. Она не никак не могла взять в толк, как другие справляются сами, без прислуги. Точно так же она не понимала, как кто-нибудь из слуг может от нее уйти, бросить ее.

 

     — Во время домашнего приема на свое девяностолетие Вера стояла перед священником, церковным хором и иконами в белом платье, всё вокруг было белым, и она сама, казалось, светилась, — рассказывала Людмила.

 

     Вера не находила нужным что-либо ремонтировать или улучшать в доме, где она жила десятилетия. Ничего не должно было меняться, даже меню; повариха по-прежнему пекла блины, которые подавались с лососевой икрой, готовила рыбу à la Walewska и котлеты по-киевски. Последний ремонт в доме был сделан в 1901 году, но только после ее смерти, когда всю мебель увезли на продажу с аукциона, выяснилась степень запущенности — как в брошенном аристократами дворце на невских берегах. Гардины и шелковые обои стали хрупкими, как паутина. Дом еще кое-как держался, а вот сваи подгнили. И всё-таки по праздникам дом возрождался, представая в былом величии и блеске.

 

     Услышав вдалеке голоса прислуги и скрип лифта для подъема блюд из кухни, Вера, наверное, не раз задавалась вопросом: как она сюда попала. И как на этой безутешной планете не удается создать свободных территорий, где не существовало бы никаких границ; значительная часть земли была недоступна из-за виз, паспортов, запретов или разрешений, которые невозможно было получить.

 

     Вера звонила Людмиле Ландезен ежедневно, просто чтобы услышать русскую речь. Она изо всех сил стремилась приглашать русских музыкантов и дирижеров. Когда она не ездила на остров Юргорден, чтоб полюбоваться весенними анемонами и подснежниками, то велела шоферу отвозить ее к Людмилиной сестре в деревню. От посещения этого простого русского дома в шведской провинции она получала такое же удовольствие, как и от бесед о политике и науке со своими высокоинтеллектуальными друзьями.

 

     — Она не была счастлива. Никогда ничего не требовала для себя лично, но и стеснялась попросить у мужа денег для своих нищих братьев — Саши в Париже и Коли в Копенгагене. Она никогда и нигде не жила в молодости подолгу. И постоянно тосковала по своим утерянным корням, которые ей так и не удалось найти, — говорила Людмила.

 

     В поместье Маргретехольм сохранялись кое-какие вещи, напоминавшие ей молодость: шифоньер из березы, хрустальные розетки для варенья, икона с лампадкой, кусты жимолости в саду. Или обычаи: охота в конце лета на вальдшнепов и перепелов, манера называть высокие волны на озере Вэттерн во время осенних штормов «азиатскими» за то, что ветер тогда налетал с востока. Унылая повседневность напоминала, быть может, заброшенную усадьбу, где почта годами скапливалась в прихожей, где пожелтевшие обои отклеились от сырости, и где не подстриженная еловая ограда угрожала разрастись до размеров леса.

 

     Вера говорила Людмиле, что когда она впервые увидела Лео, то решила: замуж за него или больше ни за кого. Лео же, когда они отмечали серебряную свадьбу, уверял: «Мне с тобой никогда не было скучно. Я не мог на тебя досыта насмотреться». Его характер, однако, по словам Людмилы, был крайне переменчив, чуть ли не мано-депрессивным.

 

     Как-то вечером, это было в 1948 году, принарядившись в лучший свой светлый весенний костюм, Лео показался в нем Вере, а потом уехал к друзьям играть в карты. Вера пошла на собрание в русский приход, откуда ее по телефону вызвали в лазарет св. Серафима. Как оказалось, Лео, как был с картами в руках, упал на пол замертво. А ведь до смерти мужа Вера ничего не знала о деньгах; в жизни не видела чековой книжки и не имела понятия о размерах их капитала.

 

     — Вера была скупой в мелочах, — рассказывала Людмила. — На все ее дни рождения приходили дипломаты, друзья, члены русского прихода. Каждый раз не хватало то чайных чашек, то тортов, хотя я говорила, что надо заказать «от души» в кондитерской НК или Мезон Пьер. Русские ведь никогда ничего не жалеют для гостей. Но Вера боялась тратить деньги. Она не могла забыть, как осталась в 1917 году в Стокгольме всего с пятью сотнями крон в руках и закрытой для нее навсегда родиной.

 

     Вот как можно было бы подытожить воспоминания Людмилы Ландезен о своей подруге: Вера умела сохранять присутствие духа и чувство ответственности при невзгодах, велела хоронить ее собак на отведенном и освященном участке поместья, смогла не только перенести операцию по поводу рака груди, но и четверть века прожить после удаления обеих, ей приходилось наблюдать за неудачно складывающейся жизнью братьев, она старалась заботливо и терпеливо помогать ближним, включая русскую колонию и православный приход — и всё это Вере удалось, благодаря силе ее воспитания, ее морали и ее религии.

 

     Проценты с капитала в 35 миллионов крон выплачиваются Фондом Веры Сагер на цели защиты прав человека в России, на поддержку русской культурной жизни в Швеции (переводы, музыка, искусство) и нуждающейся молодежи русского происхождения. В правление из четырех человек входят два представителя прихода преп. Сергия Радонежского, который по инициативе Веры Сагер откололся от Свято-Преображенского прихода. Приходу Сергия Радонежского она и завещала свое состояние. Особняк на улице Стрёмгатан, согласно завещанию Лео Сагера, отошел католическому приходу, который, в свою очередь, продал дом шведскому государству.

 

     По словам Людмилы, Вера сохраняла ясность ума почти до самой своей смерти в 1988 году. Она указала на платье, в котором ее должны были похоронить, выбрала пироги, которые должны были испечь к ее поминкам; погребение урны состоялось на кладбище деревни Мульше (Mullsjö). Ингвар Сван, слуга и шофер, сжег все письма и бумаги, вероятно, по ее приказанию.

 

***

     Особняк Сагеров так и остался, как был, закрытым по своему характеру. Рассвет притаился у эркера, как квартирный воришка, но внутрь ему не попасть. Дом, в котором есть где прятаться, где есть красивая винтовая лестница полированного дерева, где между комнатами ступеньки и каморки, мог бы идеально подходить для детских игр. Вот где раздолье — тут можно было бы потихоньку подкрадываться, съезжать по перилам, ползать под сводами подвала, слушать, приложив ухо к стене, как шумит вода в отопительных трубах, как бурлит поток Стрёммен за порогом. Но очень немногим детям довелось играть в доме Сагеров, и никто не пускал во дворе мыльных пузырей, так чтоб они поднимались выше глухой стены соседнего здания МИДа, наверх к свободе и к самоуничтожению.

 

     Прохладное достоинство дома номер 18 по улице Стрёмгатан делает его самым интересным «hotel particulier». Он запрятан под многими пластами истории, а его сваи вбиты в действительность, которую не так-то просто увидеть невооруженным глазом.

 

     В убранстве особняка, однако, восстановлено так много и так достоверно, что посетитель чувствует себя склоненным над картой, составленной из фрагментов памяти, обычаев и отклонений от них, верности долгу и страсти, высокомерия и утонченности, невыразимых словами потерь и чего-то еще, настолько противоречивого и фатального, что будит мысль и фантазию.

 

     И в дни, когда свет северного лета постепенно переходит в зимние сумерки, кажется, четче проступают контуры этой, каким-то странным образом остающейся неизвестной, семьи Сагер.