Русский поэтический дебют Георгия Клингера

К истории русской эмиграционной поэзии в межвоенной Польше  
 

         Причисление Георгия Клингера к русской эмиграционной литературе нуждается в объяснении и обосновании. С этой целью необходимо обратиться к его интересной биографии. Стихи, о которых пойдет речь, вдохновлены происхождением, связью со средой и мировоззрением автора. Доказал он всей своей жизнью и деятельностью, что они точно отражают его веру и душевные переживания. Свои юношеские мировоззренческие и эстетические убеждения и увлечения последовательно сохранял до конца жизни.

         Георгий Клингер родился 15 апреля 1918 г. в Смоленске. Его отец, Витольд Клингер, был профессором классической филологии Киевского университета, а с 1921 года заведующим кафедрой греческой литературы и фольклора Познаньского университета. Мать Раиса Баккалинская происходила из русской семьи, тесно связанной с православной церковью. Ее дядя Феодосий был православным епископом смоленским, а потом в Польше архиепископом виленским. Георгий Клингер раннее детство провел в Киеве в русской среде, так как только в 1924 г. вместе с матерью и ее семьей соединился с отцом, который несколько лет раньше попал в Польшу. Как венчание родителей, так и крещение их единственного сына произошло в церкви. Из-за этого у отца, который чувствовал и считал себя поляком и католиком, возникали некоторые проблемы. Итак, Георгий Клингер благодаря своему происхождению, семейной среде и воспитанию попал в круг воздействия двух культур - польской и русской, а также двух религий - православной и католической. Это оказало решительное воздействие на прочность его убеждений терпимости и экуменизма. Жизнь в Польше определила польский язык как главный; что же касается религии, то решительно преобладала привязанность к православию. Вместе с семьей матери активно участвовал в жизни православного прихода в Познани, сосредоточенной вокруг отца Александра Богачева, капеллана Войска Польского. "Годы совместной молитвы, - констатирует его сын Михаил, - рядом с этим глубоко религиозным священником, которому прислуживает у церковного алтаря, определили призвание Георгия. Открытость, терпимость в сочетании с глубиной литургических переживаний и исключительно теплая атмосфера дома и семьи отца Богачева и всей группы русской эмиграции, сосредоточенной вокруг гарнизонной церкви при Марцелинской улице сформировали юного Георгия как православного христианина"1.

         Вместе с тем благодаря отцу он общался с интеллектуальной и художественной элитой Польши. Профессор Витольд Клингер дружил со Станиславом Бжозовским, Фаддеем Зелинским, Яном Парандовским, Фаддеем Синко, Казимиром Куманецким, Болеславом Лесьмяном, Ярославом Ивашкевичем и Марией Каспрович. Сам Георгий Клингер поддерживал до войны литературные связи с Юлианом Тувимом, Леопольдом Стаффом, Ярославом Ивашкевичем, а во время войны, которую прожил в Варшаве, сталкивался с Чеславом Милошем, Ежи Анджеевским, Рышардом Матушевским, Яном Твардовским, Леонардом Подгорским-Околовом и Станиславом Рышардом Добровольским. Названные имена показывают, с какими литературными кругами был близок Георгий Клингер в годы молодости. Это была среда скамандритов и писателей религиозного направления.

         Прежде чем перейти к разбору поэтических произведений и, в частности русских юношеских публикаций, стоит еще обратить внимание на несколько фактов из биографии Георгия Клингера. В 1937 г. он начал философское и полонистическое обучение в Познаньском университете. Во время войны вместе с отцом преподавал латынь и польский язык в тайном обучении. Принимал тоже активное участие в литургической жизни православного собора на Праге, исполняя функцию субдиакона при митрополите Дионисии. Окончил православную духовную семинарию. Изучал труды Отцов Церкви, знакомился с работами русских религиозных мыслителей (Владимира Соловьева, Сергея Булгакова, Николая Бердяева и др.), участвовал в богословских диспутах. Это упрочило его теологическую и экуменическую страсть.

         После войны продолжал философское обучение в Ягеллонском университете в Кракове, оконченное в 1946 г. дипломом магистра по эстетике у проф. Владыслава Татаркевича и стал адъюнктом на Кафедре истории философии. С 1949 года вместе с женой Галиной работали полонистами в лицее в городе Козьмин Велькопольски. Эпизод, связанный с педагогической карьерой, продолжался недолго. Уже в 1952 г. в соборе в Белостоке он принял сан священника. В течение нескольких лет был настоятелем православного прихода в городе Кентшин, а потом при кладбище на Воле в Варшаве и, наконец, православной церкви в Познани. Пастырская деятельность очень увлекала его и давала личное удовлетворение. С 1956 г. работал в Варшаве, сначала в Православной духовной семинарии, а потом в Христианской богословской академии на Кафедре догматической и моральной теологии. В 1962 г. получил научную степень доктора в области богословия. Является автором многих теологических работ. Они собраны и изданы в томе О сущности православия2. В 1966 г. стал доцентом и заведующим Кафедрой догматической и моральной теологии, а спустя год проректором Академии. Все эти годы вплоть до преждевременной смерти в 1976 г. очень активно занимался экуменической проблематикой и был глубоко убежденным сторонником теологического диалога между всеми христианскими вероисповеданиями.

         Двухкультурность и двухъязычность проявились уже в ранних поэтических попытках. Первые польские стихи стал писать в 1934 г., а русские спустя год. С тех пор параллельно сочинял поэзию на обоих языках. Переводил также на польский язык стихи близких себе русских поэтов. В 1937 г. начал печатать собственные польские стихи и переводы из русской поэзии в альманахах кружка полонистов Познаньского университета, в журналах "Пром", "Жыце литерацке" и других. В том же году дебютировал в качестве русского поэта индивидуальным сборником стихов3, а также участием в совместном сборнике вместе с Александром Кондратьевым и Львом Гомолицким4. Эти публикации и станут предметом анализа.

         После войны продолжал сочинение стихов и интересоваться русской поэзией. Однако в сороковые и пятидесятые годы писал только по-польски. В 1946 г. появились его новые польские стихи в журнале "Жыце литерацке", редактируемом Ярославом Ивашкевичем и Войцехом Бонком. Вскоре после этого проф. Виктор Якубовский предложил ему чтение лекций по современной русской литературе в Ягеллонском университете. Это стало стимулом для изучения творчества его любимого поэта Александра Блока. В учебном году 1947 - 1948 усиленно работал над докторской диссертацией об авторе Стихов о Прекрасной Даме, но потерял папку с материалами и продвинутой работой. Это привело к изменению направления его интересов.

         Русский поэтический дебют состоит из двух циклов. Самостоятельный сборник Небесный плуг очень невелик, включает лишь 9 произведений. В коллективном сборнике юный поэт поместил 14 стихов. Свой цикл назвал Жатва Божья. При чтении стихов в обоих сборниках бросается в глаза исключительная тематическая однородность. Это творчество однозначно религиозное, христианское. Подтверждает это его сын, который пишет, что поэзия "не была для него никогда "литературой", а переживанием тайны мира, видением неземного света и самого Христа. Была первичной, своеобразной формой его богословия"5.

         Глубокая вера автора не вызывает сомнения. Проявляет она себя тоже в его русском поэтическом дебюте. Однако непосредственное, субъективное, лирическое ее выражение, переживания, чувства или раздумья, вытекающие из собственной религиозности, редко выступают в анализируемых стихах. Почти полностью отсутствуют в них признания высказанные в первом лице, такие как:

 

Потянуло ладаном. Светало.
Покрыт был елками откос.
И вдруг мне сердце подсказало,
Что предо мной идет Христос.
И все в моем смешалось взоре.
В груди восторг и светлый страх.
У ног туман разлит, как море,
И мы идем, как в облаках.

(Небесный плуг, с.9)

Или:

 

О, все свои мысли и чувства
Тебе я, Христе, отдаю.
Смотрю я сквозь ткани искусства
В зовущую бездну Твою.

(Небесный плуг, с. 13)

 

         Даже в этих наиболее личных, интимных произведениях словесные декларации и описания преобладают над чувством и признанием. Остается впечатление, что в этой поэзии слово получают прежде всего богословские знания и религиозные убеждения. Источником поэтических образов является Библия и литургия, а не окружающая жизнь и личные, субъективные впечатления. В виде характерного примера можно привести стихотворение с очень личным заглавием Моему отцу:

Мы покинули призрачный рай
И таинственных Ангелов рать,
Чтоб узнать обетованный край,
Лучезарную схиму принять.
Опускается тихо с высот
Золотистою ризою мгла.
Светлый пахарь за плугом идет,
Точно ангел, забывший крыла.
Всюду страшная дремлет земля.
Где-то Божий колышется сад.
И лежат плащаницей поля,
И березы в просторах грустят.

(Жатва божья, с. 30).

 

         Увлечение библейской и церковной тематикой приводит к перенасыщению стихов религиозной лексикой: Небесный край, просторы рая, храм, образа, ризы, пилигрим безродный, ладан, ангел крылатый, небеса, инок, пророк, Божественный сын, Христова весна, высь неземная, крест, библейский стих, вериги, икона, становитесь на колени, печать неземная, ад, души осужденные на муки, дым кадил, помилуй Господи чад своих, Божья молва, Ангелов рать, обетованный край, лучезарная схима, Божий сад, плащаница. Некоторые из этих слов и оборотов появляются многократно.

         Главным персонажем этой поэзии является не автор или лирический герой, а Христос. И только с ним ассоциируются более светлые, оптимистические переживания, ожидания, надежды:

 

И Христос, забывший о кресте,
В ветхих ризах ходит, полный счастья

(с. 18)

 

На меже в золотых туманах
Отдыхал всепобедный Христос (...)

И был добрый, как ветер весной.

(с. 20)

 

Шел Христос в полях, не приближаясь,
По березам нимбы зажигал

(с. 5)

 

Ты ищешь светлого Христа (...)

(с. 8)

 

         В стихах Клингера преобладает скорее мрачное настроение, ожидание катастрофы, наказания:

 

И страшно знать, что краток миг видений,
Что в воздухе погаснет круг планет,
Что этот лес и поле - только тени

(Небесный плуг, с. 6).

 

         Вот несколько поэтических образов характерных для общего настроения стихов молодого поэта: люди "ползут во тьму своих землянок", "печальная равнина земная", "печаль страшная, неземная", "души, осужденные на муки", "круг солнца высохший и черный", "на гиблых травах стынут души", "что скоро срок предельный, очень скоро", "изменяется страшно мир", "помилуй, господи, чад своих, ждущих в тоске конца", "там Ангелы держат тяжкие, отточенные серпы", "Всюду страшная дремлет земля".

         Атмосфера приближающейся смерти в особенно сгущенной форме проявилась в стихотворении Гром ударил... Вот его полный текст:

 

Гром ударил и вспыхнуло зданье.
Из-за пламени чья-то рука
Подняла к черным тучам воззванье -
Острие золотого клинка.

Загремели грома раскаты,
Засверкала зигзагами смерть,
Потому что ангел крылатый
Рассекает черную твердь

(Небесный плуг, с. 10)

 

         Можно это считать описанием грозы с молниями и громами, но пропущенным сквозь религиозное мышление, ищущее в природных явлениях глубинных эсхатологических значений. Это могло указывать на определенную близость по крайней мере к некоторым кругам русской символистской поэзии. Посвящение одного стихотворения Зинаиде Гиппиус свидетельствует о том, что молодой поэт сам чувствовал какое-то идейное и художественное родство с этой средой, то есть с теми из символистов, которые после революции эмигрировали из России. Однако Георгия Клингера ни в коем случае нельзя считать эпигоном символистской поэзии. В его стихах нет характерного для символистов дуализма, деления на мир реальный и идеальный.

         Природа у него является естественным фоном, на котором чаще всего появляются или действуют Христос и ангелы. Но это не лирика природы с подлинным конкретным польским или русским пейзажем. Он замещен абстрактными, обобщенными явлениями, такими как солнце, звезды, облака, горизонт, равнина земная, вода, туман, жара, пыль, весна, тишина или звуки, а также пространство с растительностью: поля, леса, сад, деревья, кусты, цветы, трава, ветви и листья. Явления природы не имеют видовых определений. Это просто деревья, цветы, животные, птицы. О степени отрыва от реальной природы может свидетельствовать тот факт, что даже такие характерные деревья, как березы, растут у него не в польском или русском лесу, а в раю.

         Запас стилистических средств, в первую очередь сравнений, метафор и эпитетов поэт черпает тоже прежде всего из Библии и литургии, не избегая даже несколько анахронических церковнославянизмов. При этом молодой, начинающий поэт показывает относительно хорошее умение использования стилистических приемов. Вот небольшая часть поэтических образов почерпнутых из религиозной области: метафоры - затворенные двери времен, солнца тяжкие вериги, покорно душа моя ляжет; сравнения - с разомкнутой, как на иконе книгой, точно ангел, забывший крыла, лежат плащаницей поля; эпитеты - библейский стих, ветхие ризы, призрачный рай, обетованный край, лучезарная схима. Таких примеров можем найти много. Некоторые поэтические образы являются интересными, оригинальными. Наряду с церковной образностью находим тоже много тропов нейтральных в идейном и мировоззренческом аспекте.

         Заметную односторонность, некоторую тематическую, мировоззренческую и стилистическую ограниченность можно бы считать слабостью, ценой, которую платит начинающий поэт, не вполне уверенный в себе и поэтому ищущий опоры в близких себе и признанных прочными ценностях. Но эта последовательность может вытекать из сознательно сделанного выбора для сохранения внутреннего единства поэтических сборников. Характерен бросающийся в глаза программный отказ автора от общественно-политической и любовной тематики. Ознакомление с более поздними польскими и русскими стихами поэта позволяет убедиться в том, что в них поэт свое прочное религиозное мировоззрение умел выражать более лирично, субъективно, а вместе с тем сдержанно, приглушенно. Проявлялось это, в частности, в более экономном применении религиозной, литургической и библейской образности и лексики.

         В аспекте применяемой поэтической техники молодой поэт несомненно является продолжателем традиций русской поэзии XIX в., т. е. не является модернистом. В его стихах не найдем никаких следов футуристических или акмеистических экспериментов. С акмеистами сближает его безличный и описательный характер стихов, отказ от непосредственного выражения собственных переживаний и рефлексий. Стоит заметить, что он переводил стихи Николая Гумилева6. Традиционность стихосложения проявляется в применении силлабо-тонических размеров. Однако молодой поэт не является в этом отношении пассивным подражателем. Бросается в глаза большое метрическое разнообразие. Интересно, что избегает он наиболее характерного для русской поэзии четырехстопного ямба, зато несколько раз использует более оригинальный, менее монотонный пятистопный. Охотно применяет трехсложные стопы, особенно анапест. Иногда поэт сознательно нарушает однообразие ритма определяемого равномерной повторяемостью ударений, пропуская некоторые неударные слоги. Последовательное переплетение стихов полных и неполных убеждает нас в том, что это сознательный версификационный прием, а не поражение неопытного дебютанта.

         Что касается строфики, то преобладают традиционные четверостишия с перекрестными рифмами абаб, но встречаем тоже астрофические стихи и произведения с разными комбинациями рифм, иногда весьма изощренными, например - абаб вгег вег. Переплетаются исключительно женские и мужские окончания. Что касается фонетических особенностей рифм, то поэт четко соблюдает их точность, особенно в самостоятельном сборнике. В Жатве божьей наблюдаем некоторые поиски автора направленные на преодоление этого несколько обедняющего принципа. Появляются такие оригинальные неравносложные и приблизительные созвучия: инок - землянок, Христос - рожь, черный - терн, ясен - весен, завершенью - синью, ляжет - тяжкие или составные рифмы: белом - смотрел он, жатвою - чад твоих. Версификационная сторона свидетельствует о серьезной подготовке, техническом умении и сознательном применении проверенной стихотворной техники и лишь робких попытках поисков собственных решений.

         Юношеские русские поэтические попытки Георгия Клингера указывают на несомненные способности начинающего автора, высокую степень эстетического и идейного самосознания, а также владение стилистическими приемами и версификационной техникой. Его способности и круг интересов позволяли ему быть не только поэтом, но и философом (которым он действительно отчасти стал), историком русской литературы и, наконец, ученым богословом и священником. Так получилось, что избрал это последнее призвание.

         Сочинения стихов он не забросил полностью, однако не чувствовал себя преимущественно поэтом. Как сообщает его сын, в 1968 г. предпринял "робкую попытку издать сборник своих стихов, впрочем единственную. Чувствуя сопротивление редактора, сразу же отказывается. Стихи эти записываемые "для себя", полностью "частные", являются его убежищем, уходом к внутренним источникам, за светом в глубину себя и природы в моментах грусти и радости - сочиняемые в поездах, во время прогулок, ночами - не были ни в малейшей степени "литературными""7. Однако много лет спустя после его смерти в Москве вышел сборник тридцати шести избранных русских стихов, в который, кроме десяти ранних вошли в основном произведения шестидесятых - семидесятых годов8.

         Поздние стихи в тематическом отношении в основном продолжают черты ранних. В них отсутствует общественно-политическая и любовная тематика. Более заметна пейзажная лирика, лишенная религиозного контекста. Религия не играет ведущей роли, а если выступает, то в виде рефлексий, связанных с посещением святых мест (Сергиев Посад, Палестина и др.). Много места занимают раздумья, вызванные путешествиями автора. Это подтверждается названиями мест и точными датами сочинения стихов.

         Изменения произошли тоже в области формы. Видна возросшая зрелость и уверенность поэта. Свободнее и разнообразнее стал язык, в котором уменьшились количество и роль литургической и библейской лексики и образности. Исчезла тоже ограниченность и скованность версификационных приемов. Разнообразнее стала рифмовка, поэт смелее отходит от точности созвучий, применяя время от времени рифмы приблизительные и полуточные, а также белый стих.

         Сдержанность в оценке собственного творчества убеждает нас в скромности Георгия Клингера. Очевидно, он был очень требователен к себе. По-видимому, издание небольших по объему поэтических сборников в возрасте 19 лет потребовало от него большой отваги. Юношеские русские стихи, изданные в конце тридцатых годов, не могли сыграть значительной роли в литературных достижениях русской эмиграции в межвоенной Польше. Однако все же они оставили в них некоторый след. Поэтому имя и произведения Георгия Клингера заслуживают того, чтобы их напомнить о них.

 

_________________________________________

© Zygmunt Zbyrowski, 1999 - 2002.
Публикация © Русские творческие ресурсы Балтии, 2002.

 

По материалам сайта "Русские творческие ресурсы Балтии"