Жизнь этой замечательной женщины была разрублена пополам: первая половина – Россия, вторая – исход в 1921, эмиграция во Францию, с Россией в сердце. Елизавета Юрьевна Скобцова покидает свою родину с огромным интеллектуальным багажом, политически определившимися взглядами и душевно подготовленной к монашескому пути, который наметился еще в России.

Вплоть до 1917 года на пути милосердия, на милости сердца к ближнему и вере в Бога была воспитана лучшая часть российского общества. Больницы, приюты, сельские школы, помощь неимущим, благотворительность в самом широком смысле постепенно стали традицией. Но волею известного исторического события Елизавете Юрьевне суждено было стать матерью отверженных не в Петербурге и не в Анапе, а в Париже.

 

Кто я, Господи? Лишь самозванка,

Расточающая благодать.

Каждая царапинка и ранка

В мире говорит мне, что я мать.

 

Эмиграция людей чаще не объединяет, а размежевывает и ожесточает. В условиях первой эмиграции людей, выброшенных в пустоту, было сотни тысяч. Среди них – и совсем простые, малообразованные, и аристократия, писатели, художники, артисты, духовенство. Большинство жило плачевно. Понять можно. Ведь русские бежали от пули, от большевистских расстрелов. По дороге, если и удавалось что-то сохранить из сбережений, все продавалось. Редкий эмигрант мог заработать на жизнь своей специальностью, если таковая была. Расхожий образ: русский князь – шофер парижского такси – был, к сожалению, не выдумкой советской пропаганды.

Семья Скобцовых приехала из Сербии в Париж в январе 1924 года. Выезжали они из России в 1920 г. вчетвером, но в продолжении этого долгого пути в Тифлисе у них родился сын Юрий, а в Сербии в 1922 году – Настя. Можно только восхищаться, с каким дерзновением и смелостью обремененная большой семьей Елизавета Юрьевна Скобцова принялась обустраивать жизнь семьи. О героизме и романтике речь не шла. Те, кто знал ее, вспоминают, что ей вообще была присуща некая безрассудность, с которой она кидалась в неизвестность ради достижения истины. Ее стойкость и сила духа восхищала. Многие, кто запомнил ее образ, говорили, что когда она входила в комнату, будто заполняла собой все пространство. Так и в помощи ближнему, в милосердии, в строительстве домов для бедных и больных, открытии храмов, – ее волевая вера в то, что она сумеет довести начатое до конца, заражали и помощников. Она ведь все делала своими руками для приютов: и полы мыла, и стены возводила, и храмы расписывала, и пищу готовила... В условиях безнадежных она находила силы поддерживать людей не только добрым словом, но и делом.

В парижской эмиграции она встретилась с единомышленниками и старыми друзьями. Жить без общения с близкими по духу людьми было невозможно, и как бы ни тяготила бедность – Елизавета Юрьевна шла по пути предначертанному. Она продолжала писать и публиковать статьи и стихи, читать лекции и... учиться. Творение красоты для нее всегда было спасением в самые трудные периоды жизни. (И в Равенсбрюке, в нечеловеческих условиях, больная и предчувствовавшая свою гибель, – мать Мария продолжала начатое.)

В январе 1923 года из России была выслана большая группа интеллигенции, среди них и Николай Бердяев. С 1925 года он возглавил в парижском Православном Богословском институте кафедру догматического богословия. Его выступления привлекали слушателей и вызывали огромный интерес, часто во время лекций возникали споры, обсуждения. Елизавета Юрьевна стала вольнослушательницей Богословского института. Атмосфера, в которую она окунулась, совершенно ее преобразила, на многие вопросы находились ответы; появились единомышленники; будто новую жизнь она начала, сблизившись с о. Сергием Булгаковым, ставшим ее наставником и духовником.

В Париже в то время выходило несколько ежедневных газет, толстых журналов, были десятки издательств, русские лицеи, летние лагеря, при каждом православном приходе – детские воскресные школы; Кадетский корпус продолжал свою деятельность, политические движения и партии самого разного толка жили жаркими спорами. Все в эмигрантской среде наладилось так, как будто русский человек был не в изгнании, а лишь уехал в длительную командировку. Общественная и культурная жизнь била ключом! Елизавета Юрьевна, с тремя детьми, мужем и матерью, оказалась в самой гуще этих событий.

Зимой 1925–26 годов тяжело заболела маленькая Настя, а 7 марта 1926 года она скончалась. Мать не отходила от постели умирающей дочери. До нас дошли портреты умирающей Насти, датированные буквально по часам. Смерть девочки, как в свое время и смерть любимого отца, потрясла Скобцову. В 1934 году она написала: “Сколько лет – всегда – я не знала, что такое раскаянье, а сейчас ужасаюсь ничтожеству своему... Рядом с Настей я чувствую, как всю жизнь душа по переулочкам бродила, и сейчас хочу настоящего и очищенного пути не во имя веры в жизнь, а чтобы оправдать, понять и принять смерть. О чем и как ни думай, – больше не создать, чем три слова: ‘любите друг друга’, только до конца и без исключения, и тогда все оправдано и вся жизнь освещена, а иначе мерзость и тяжесть”... Эти строки можно считать поворотными, началом пути, к которому она так долго внутренне готовилась. Смерть дочери высветила цель: без остатка отдать себя любви к ближнему.

В 1927 году на V съезде Русского студенческого движения в Клермоне Елизавета Юрьевна была выбрана кандидатом в члены совета Движения. Практически с этого момента начинается ее миссионерская деятельность. Формально она должна была ездить по Франции с докладами на собраниях русских общин, разбросанных по всей стране. Сама она писала в своих отчетах, что чаще всего эти лекции превращались в духовные беседы: “С первого же знакомства завязывались откровенные беседы об эмигрантской жизни или о прошлом, и мои собеседники, признав, вероятно, во мне подходящего слушателя, старались потом найти свободную минутку, как бы поговорить со мной наедине: около двери образовывались очереди, как в исповедальню. Людям хотелось высказаться, поведать о каком-нибудь страшном горе, которое годами лежит на сердце, или об угрызениях совести, которые душат. В таких трущобах (где она чаще всего бывала. – К. К.) о вере в Бога, о Христе, о Церкви говорить бесполезно, тут нужда не в религиозной проповеди, а в самом простом – в сочувствии”.

Ее рассказ, как она посещала шахтеров в Пиренейских горах, на юге Франции, и с какой ненавистью она со своей проповедью была встречена этими несчастными людьми, заслуживает особенного внимания. Предложение Скобцовой провести беседу было встречено враждебным молчанием, а потом злобными словами: “Вы бы лучше нам пол вымыли, да всю грязь прибрали, чем доклады читать!”. И она сразу согласилась: “Работала усердно, да только все платье водой окатила. А они сидят, смотрят... а потом тот человек, что так злобно мне сказал, снимает с себя куртку кожаную и дает мне со словами – ‘Наденьте... Вы ведь вся вымокли’. И тут лед растаял. Когда я кончила мыть пол, меня посадили за стол, принесли обед и завязался разговор”. В беседе выяснилось, что один из шахтеров был на грани самоубийства. Елизавета Юрьевна поняла, что невозможно оставлять его в таком состоянии. Она решила уговорить его поехать к ее знакомым, где он смог бы восстановить свои душевные силы.

В очередной своей поездке в Марсель, целью которой было спасти двух русских эмигрантов-наркоманов, она бесстрашно вошла в притон и вытащила молодых людей силой. Она села с ними в поезд и отвезла в семью, в деревню, они стали постепенно приходить в себя. “...то, что я даю им, так ничтожно, поговорила, уехала и забыла. Каждый из них требует всей вашей жизни, ни больше, ни меньше. Отдать всю свою жизнь какому-нибудь пьянице или калеке, как это трудно.”

Она продолжала ездить и читать доклады по Франции, но каждый раз лекции переходили в человеческое общение, а душеспасительные разговоры чаще всего – в конкретные действия: помощь больным, осиротевшим детям, отчаявшимся от одиночества и нищеты женщинам... Она все чаще задумывалась: что же необходимо сделать еще для этих несчастных, как поступить не завтра, а именно сегодня... В начале тридцатых годов вокруг нее собралась группа единомышленников. Так возникло движение “Православное дело”. “Мы собрались вместе не для теоретического изучения социальных вопросов в духе православия. Среди нас мало богословов, мало ученых, и мы, тем не менее, хотим поставить нашу социальную идею и мысль в теснейшую связь с жизнью и работой. Мы помним, что ‘Вера без дел мертва’.” А 16 марта 1932 года в храме Сергиевского подворья парижского Православного Богословского института Елизавета Юрьевна приняла от митрополита Евлогия монашеский постриг, получив имя Мария в честь Святой Марии Египетской. Митрополит очень надеялся, что мать Мария пойдет по пути традиционного монашества. Но не суждено было этому случиться. Мать Мария после пострига проехала по монастырям, побывала в Пюхтицком женском монастыре, ездила в Финляндию на Валаам. Но не в затворнической жизни чувствовала она свое призвание, вся ее натура и готовность служения были направлены в народ, в люди, в мирское монашество. Основоположницей женского келейного монашества во Франции она не стала, хотя митрополит Евлогий возлагал большие надежды именно на это. Как-то они вместе ехали в поезде и, стоя у окна, любовались пейзажем; неожиданно, указав на леса и поля за окном, митрополит задумчиво произнес: “Вот где ваш монастырь, мать Мария!”.

Уже в сентябре 1932 года мать Мария подписала свой первый контракт на аренду дома, в нем она собиралась открыть “Общежитие для одиноких женщин”. Этот дом 9 по ул. Вилла де Сакс в Париже был снят ею без всяких надежных финансовых средств. Пришлось взять денег в долг (это в будущем повторялось часто). Название организации “Православное дело” придумал Н. Бердяев, ближайшие помощники и сотрудники были всегда рядом: Ф. Т. Пьянов, И. И. Фондаминский, К. В. Мочульский, о. Димитрий Клепинин, духовный наставник о. Сергий Булгаков, а уже в начале войны большую организационную помощь оказывал в течение полутора лет И. А. Кривошеин. К моменту открытия первого общежития “Православное дело” накопило уже немалый опыт. Это были не только богословские кружки и поездки с лекциями по Франции, но и конкретно организованная помощь.

Первый дом, который мог стать приютом для всех нуждающихся, был старый, пустой. Она сразу решила, что одна из комнат на втором этаже будет превращена в домовую церковь. Именно с церкви начались росписи стен, окон, вышивки для убранства. Постепенно дом заполнился “посетительницами”, а уже через два года он не вмещал всех нуждающихся. По черно-белым фотографиям, дошедшим до нас, можно только отдаленно представить красоту, созданную руками м. Марии. Еще в 1912 году она написала стихи, не ведая, что через двадцать лет эти строки переложит в гобелен на евангельский сюжет:

 

О другой тишине буду Бога молить,

Вышивать бесконечный узор,

Поведет меня медленно алая нить

Средь пустынь и синеющих гор.

Вышью я над водою оливковый лес,

Темных снастей кресты, рыбарей,

Бесконечную синь распростертых небес,

Красных рыб средь прозрачных морей.

И средь синего полога голубь взлетит

С ореолом прозрачных лучей;

И средь звездных полей будет дьявол разбит,

Вышью золотом взмахи мечей.

 

Мать Мария продолжала вести активную деятельность не только по благоустройству Дома, она ездила по Франции, списывалась с больницами, посещала их и привозила к себе в “общежитие” для восстановления сил самых разных людей. У одних не было возможности долго оставаться в больнице, кто-то был одинок и ему нужно было помочь с оформлением документов, потом найти работу, а тяжелее всего было старикам...

В своем тексте “В мире отверженных” мать Мария рассказывает: “Во-первых, удалось организовать Комитет помощи русским душевнобольным, в который вошли доктора-психиатры, как русские, так и французы, и различные лица, принявшие к сердцу тяжелое положение этих больных. Во-вторых, удалось, путем переписки со всеми французскими психиатрическими учреждениями (которых больше восьмидесяти) установить, что по крайней мере в 60-ти из них находятся на излечении русские. Общая цифра этих людей достигает 600 человек. Дома чрезвычайно разбросаны по всей Франции, русские распределены в них неравномерно – есть такие, где два-три человека, а есть и такие, где их несколько десятков. Перед Комитетом стоит задача посетить все дома, что, конечно, требует больших средств, даже при возможности поручить это дело в особо удаленных департаментах местным православным священникам. Но, несмотря на трудности этой задачи, кое-что мне удалось осуществить”. “Далее из всех моих впечатлений мне хочется выделить ‘две семейные колонии’ – мужскую и женскую. Они находятся в департаменте Сены. Центр этого учреждения по составу больных не велик – это больница человек на пятьдесят, где есть зал для собраний, кинематографический зал, душ, парикмахерская, помещение для персонала и административное бюро. Принцип этой больницы-приюта, что больные распределены по квартирам у местных жителей. Правительство платит местным жителям, которые берут к себе домой больного, около 300 фр. в месяц. А лучший из хозяев на ежегодном конкурсе получает награду.

Для местных жителей это своеобразное подсобное ремесло, а для больных – это возможность жить не в больничных стенах (эта больница может располагать только 50 койками, но располагает врачами и фельдшерами, которые еженедельно навещают больных). Мужчин, числящихся за этой больницей, – 800, а женщин – 500. Интересно заметить, что за 30 лет подобной практики существования колонии почти не было несчастных случаев, т. е. когда фельдшер замечает, что состояние больного ухудшается, он незамедлительно забирает его в больницу. Должна сказать, что система этих двух колоний произвела на меня самое отрадное впечатление.

Теперь хочу перейти к вопросу о ‘русских’ больных. Это понятие ‘русский’ для меня и нашего ‘Православного дела’ гораздо шире. Мне часто приходится иметь дело с больными вообще любой славянской народности. Они были рады объясниться со мной хоть на каком-то славянском языке и рассказать о своих нуждах. Ведь они даже французского не знают и объясниться с персоналом не могут.”

“Я сама видела совершенно ужасающий случай (и, видимо, он не единственный), как один молодой поляк, только что приехавший во Францию и не знающий ни слова по-французски, заболел, но попал на излечение не в обыкновенную больницу, а в сумасшедший дом. Там-то я его и обнаружила. И сколько таких случаев еще! Многие из таких больных умоляют помочь им выйти отсюда. Не будем забывать, что больных среди них большинство и что выход для них невозможен. Но необходимо посещать больных как в нормальных стационарах, так и душевнобольных. Надо отвечать на их письма, посылать им газеты, книги, табак...

Но есть категория людей, которым нужна не только такая ‘косметическая’, но кропотливая и постоянная помощь. Необходимо, чтобы кто-нибудь взял на себя заботу об их устройстве на работу или нахождению им посильного труда, вне стен больницы. К этой категории относятся: бывшие пьяницы, сидящие иногда по пять лет и получившие дезинтоксикацию, потом жертвы всяческих несчастных случаев, падений, переломов, сотрясений мозга, плохо видящие и глухие.

Посещая больницы, по составу людей из ‘русско-славянских’ народов я видела за последнее время: несколько инженеров, художников, много офицеров, таксистов, простых казаков, одного банкира, солдата экспедиционного корпуса, одного калмыка. (Женщин гораздо меньше, чем мужчин.) Среди больных попадаются и очень молодые. Я видела трех слепцов и одному из них, по словам врача, операция помогла. Все эти люди нуждаются в общении на родном языке, участливости и внимании, так как все они одиноки.”¹

Чем активнее разворачивалась деятельность матери Марии, тем острее вставал вопрос об аренде нового дома в Париже и за городом. В помещении на ул. Вилла де Сакс велась активная работа. И вот летом 1934 года мать Мария снимает новый дом на ул. Лурмель № 77. Дом был расположен в 15-ом округе Парижа, в самом центре “русского района”. Плата за съем – 25 тыс. фр. в год, по тем временам огромная. Мочульский писал: “Денег никаких, риск огромный, но она не боится”, а сама м. Мария как бы отвечает ему: “Вы думаете, что я бесстрашная. Нет, я просто знаю, что это нужно и что это будет. На Сакс я не могла развернуться. Я кормлю теперь двадцать пять голодающих, а там я буду кормить сто. Я просто чувствую по временам, что Господь берет меня за шиворот и заставляет делать, что Он хочет. Так и теперь с этим домом. С трезвой точки зрения это – безумие, но я знаю, что это будет. Будет и церковь, и столовая, и большое общежитие, и зал для лекций, и журнал. Со стороны я могу показаться авантюристкой. Пусть! Я не рассуждаю, а повинуюсь...”.

И вправду, с Божией помощью все получилось! Дом был настолько нежилым, что пришлось заниматься настоящей стройкой. Но и это не стало препятствием для матери Марии, она ни минуты не оставалась без дела: благоустройство дома, закупка продовольствия, поездки по стране, вышивки икон, стихи, статьи, организационная работа... всего не охватить. Ее близкий друг и помощник профессор Мочульский вспоминает: “Комната, в которой живет мать Мария, – под лестницей, между кухней и прихожей. В ней большой стол, заваленный рукописями, письмами, счетами и множеством самых неожиданных предметов. На нем стоит корзинка с разноцветными мотками шерсти, большая чашка с недопитым холодным чаем. В углу – темная икона... Комната не отапливается. Дверь всегда открыта. Иногда м. Мария не выдерживает, запирает дверь на ключ, падает в кресло и говорит: ‘Больше не могу так, ничего не соображаю. Устала, устала. Сегодня было около сорока человек, и каждый со своим горем, со своей нуждой. Не могу же я их прогонять.’ Но запирание на ключ не помогает. Начинается непрерывный стук в дверь, она отворяет и говорит мне: ‘Видите, так я живу’”. Лурмель до конца оставался центром деятельности м. Марии, здесь арестовали ее сына и о. Димитрия Клепинина.

14 июня 1940 года Париж был оккупирован. Работа м. Марии и “Православного дела” не только не прекратилась, а даже усилилась и расширилась. При немецкой администрации эта деятельность стала более опасной, а 22 июня 1941 года после нападения Германии на СССР, в Париже и окрестностях было арестовано больше тысячи русских эмигрантов. Все они были направлены в лагерь Компьень, в ста километрах от Парижа. Среди арестованных были и соратники м. Марии по “Православному делу”: “В числе заключенных находился и Игорь Александрович Кривошеин. В конце июля он был освобожден. Его товарищи по заключению, чья судьба еще не была решена, поручили ему организовать помощь как заключенным в лагере, так и их семьям, многие из которых лишились средств к существованию. Чтобы осуществить это задание, И. А. Кривошеин обратился к С. Ф. Штерну, который годами занимался сбором пожертвований и оказания помощи нуждающимся. Штерн согласился помочь и посоветовал Кривошеину обратиться к матери Марии. Это была их первая встреча. Мать Мария приняла его ласково и сразу дала согласие на совместную работу”. (о. С. Гаккель “Мать Мария”)

После этого при помощи Кривошеина² был организован комитет, в который помимо м. Марии, Кривошеина и С. Ф. Штерна, вошли о. Димитрий Клепинин, С. В. Медведева и Р. С. Клячкина. На протяжении периода 1941-42 гг. комитетом были отправлены сотни посылок семьям заключенных и нуждающимся, французский Красный Крест предоставил для перевоза посылок грузовик. Самый опасный период для “Православного дела” наступил в 1942 году. С 7 июня во Франции вступил в силу указ гитлеровской канцелярии о необходимости всем евреям носить “желтую звезду Давида”. Практически с июля месяца начались массовые аресты евреев. В доме на ул. Лурмель уже не хватало места для всех нуждающихся, а с возникновением новой проблемы – помощь евреям – работы только прибавилось. Кривошеин говорил, что “вопрос стоял уже не только о материальной помощи. Нужно было доставать для евреев поддельные документы, помогать им бежать в еще не оккупированную зону Франции, укрывать их и устраивать детей, родители которых были уже арестованы”. И было поздно воскликнуть – время, остановись! День ее смерти неминуемо приближался.

8 февраля 1943 года – обыск на ул. Лурмель, разгром гестаповцами “Православного дела”. Арестован сын м. Марии Юрий Скобцов.

9 февраля мать Мария и о. Димитрий Клепинин и Ф. Пьянов арестованы гестапо, заключены в пересыльную тюрьму – форт Роменвиль.

27 апреля м. Мария в числе 213 арестованных отправлена из Компьеня в женский концлагерь Равенсбрюк.

В 1944 году 28 января Софья Борисовна Пиленко получила открытку от дочери из Равенсбрюка, в которой м. Мария писала: “Я сильна и крепка”.

6 февраля в концлагере Дора погиб сын м. Марии Юрий Скобцов.

16 апреля – празднование православной Пасхи. Мать Мария украсила окна своего барака художественными вырезками из бумаги (все виды праздников, в т. ч. религиозных, в лагере были запрещены). Она посещала чужие бараки, утешала женщин, вела беседы и рассказывала многим из советских заключенных о жизни во Франции. Часто читала им Евангелие и толковала его. Эта драгоценная книга была у нее украдена, когда м. Марию перевели в карантинный блок.

1945 год, 10 января – мать Марию, ослабевшую и больную, переводят в Югентлагерь.

31 марта узница под номером 19263 казнена в газовой камере Равенсбрюк.

 

* * *

Мать Мария давно погибла мученической смертью, и в неумолимой безумной сутолоке жизни, революций и войн многое окончательно стерлось из нашей памяти. Каждодневные разочарования и горечь затемняют память о вчерашних подвигах и жертвах, но мать Мария и “оттуда” продолжает свой рассказ. Более того, за последние десять лет ее имя высветилось особым светом, ее облик, вероятно, совсем другой, не похожий на тот, который знало ее парижское окружение, он пришел к нам из небытия через десятки лет. Да простит мне читающий эти строки, но невозможно сказать иначе: мать Мария (Скобцова) в наши дни стала и вправду востребованной.

Как не вспомнить, что мать Мария выросла во времена, когда каждая барышня из хорошей семьи знала французский или немецкий, рисовала и вышивала, пела, играла на пианино, танцевала и писала стихи в альбомы. Тогда эмансипация только начинала давать свои ростки, проявление многогранных талантов, стремление их реализовать было редкостью. Сегодня в Бахметевском архиве хранятся рисунки матери Марии. Конечно, трагическая судьба матери Марии придала иную оценку и ее творческому наследию. Будет ошибкой рассматривать живопись матери Марии наряду с работами знаменитых мастеров, таких как Г. Круг, Д. Стелецкий, Л. Успенский... По художественному исполнению ее работы на порядок ниже, м. Мария – самоучка. Но в свои “несовершенные” работы она, как и сестра Иоанна (Рейтлингер), вложила энергию своей жизни, поисков и чувств. Понимала ли она, что истинное “я” ей предстоит обрести только в Равенсбрюке?..

Сегодня о монахине Марии много написано, изданы ее стихи, эссе, богословские труды, и не стоит здесь повторять заново о фактах общеизвестных; наработанные клише затуманивают что-то... И именно в это “что-то” до сих пор всматриваются и историки, и люди Церкви, и мы с вами, для которых жизнь и смерть есть тайна.

В одной биографической справке приводится любопытный случай, происшедший с Елизаветой Пиленко в детстве. Лиза была общительным ребенком, любила собирать вокруг себя детвору и увлеченно рассказывала разные истории. Однажды ее мать, случайно находившаяся по соседству, расслышала, как Лиза произнесла: “...и вот я умерла”. Слышала ли мать, о чем рассказывала ее дочь? Или это была финальная фраза повествования? Общеизвестно, что м. Мария и в лагере Равенсбрюк сочиняла стихи, писала иконы и готовилась к последнему обретению себя в смерти. Но ее жертвенная гибель на долгие годы затмила важную составляющую этой универсальной женщины: поиск самой себя.

Как яркая личность, она, конечно, вполне вписывается в ряд русских эмансипированных женщин XX века. Ее детство сформировал век Достоевского и Толстого, подобно другим барышням, она засыпала с французским романом под подушкой, позднее увлекалась Хомяковым и Вл. Соловьевым, дружила с Сарьяном, училась символизму, подражала Н. Гончаровой, была влюблена в Блока, а в Париже ее духовными наставниками стали о. С. Булгаков и Н. Бердяев... Этот беглый экскурс может лишь приблизительно дать нам представление о разбросе увлечений молодой Лизы.

Время в пути, проведенное в поиске себя, усложнялось еще и потому, что творческая среда состояла из людей вполне определенного умонастроения. Красное колесо уже набирало обороты, а творческая интеллигенция грезила революцией, писала манифесты и жила вполне мирскими страстями в ожидании светлого будущего. Все ждали и трубили о приближении счастья и торопились похоронить Россию. Симпатии м. Марии были на стороне левой, “прогрессивной” части общества, она вступила в партию эсеров и горячо ратовала за перемены к лучшему... но очень быстро революционная бравада стала утихать. В годы, когда брат пошел на брата, когда начались облавы и расстрелы и большевистский каток уже давил все на своем пути... она, обожженная страстью и предчувствием конца, писала об этом в стихах и письмах к Блоку. Она тяжело переживала свой развод, страдала от невзаимности, отверженности, душевного одиночества, стала посещать богословские курсы, как ей самой грезилось – ждала особого “сигнала... знака”, “искала испытаний” и носила под платьем что-то вроде вериг – тяжелую свинцовую трубку. В годы начала предсмертной агонии России ее собственная мятущаяся душа целиком обратилась к религиозной теме, и неважно, что ее поэмы и рисунки грешат переизбытком чувств и неотделанностью.

Она горько жаловалась в своих дневниках, что “на ‘башне’ Иванова ей невыносимо душно” и что все эти “небожители” ей далеки и что они неспособны спуститься со своего Олимпа на землю, на которой сейчас происходит что-то страшное, а будет еще ужасней. Что грядет Апокалипсис, но этим гениальным “неболюдям” глубоко наплевать на то, что делается у них под ногами, и что главная их забота – это красование собой да борьба за выживание в новой революционной обстановке. Иван Бунин в “Окаянных днях” замечательно описал эту агонию, предательство и гадкое воспевание Советов многочисленными трубадурами “башни”. В тех же “Окаянных днях” пронзительно описаны Маяковский, Волошин, Есенин и Алексей Толстой. Его метания, бесчисленные отъезды за границу, возвращения в СССР и долгая, мучительная работа над “Хождением по мукам”. Он начал писать этот роман еще до революции и никак не мог закончить его “как надо”. Могла ли предположить мать Мария, которая дружила с А. Толстым, какую роковую роль сыграет он в судьбе ее дочери Гаяны в 1935 году в Париже!

Мать Мария, на протяжении всей жизни по-разному подписывала свои произведения: Лиза Пиленко, Е. Ю. Кузьмина-Караваева, Е. Скобцова, Юрий Данилов, “Ю. Д.” и “Д. Юрьев”, “ММ” и под самый конец – “мать Мария”. Что же скрывалось за этим перечнем подписей, как не поиск себя, личности, которая всей своей парадоксальностью до сих пор вызывает споры не только в художественной среде, но и в церковной. Может быть, лишь в 2004 году, когда она была названа Святой матерью Марией (Скобцовой), наконец окончательно оформилась эта личность? И сегодня ее детское восклицание “...и вот я умерла” вдруг неожиданно прозвучало заключительным аккордом!

Ее стихи изобилуют строками неудачными, корявыми, а порой и наивными. Богословские эссе грешат незаконченностью мысли, длиннотами, отступлениями, хотя в них целиком – отражение того времени и постановка вопросов, на которые искала ответы русская философская мысль. Литературовед К. Мочульский, знавший лично м. Марию, говорил, “что она пишет стихи запоем и никогда не отделывает их”, а Г. Раевский добавил – “почти не отделывает”. Но правильнее всего определил ее стихи Евгений Богат: “...разве дело в том, насколько искусно огранены те или иные ее строки? Стихи матери Марии – нечто большее, чем стихи в обычном понимании. Она писала их не для публикаций, а потому, что должна была выразить душевную боль, поиск, порой безысходность”. Действительно, в ее стихах есть не только пророчество, но и пламя пожара и зажженная свеча перед Образом, и любовь к Богу и людям. Так и в живописи, которая в равной степени грешит техническим несовершенством, но ее работы притягивают к себе. В чем же секрет? Почему чем больше читаешь ее тексты, рассматриваешь вышивки, иконы, наивность и дилетантство отходят на второй план?.. Может потому, что в них трепет и молитва матери Марии, а оттого безоговорочно прощаешь и эклектичность стиля, и неровность исполнения.

Всю жизнь мать Мария без всякого сожаления раздавала свои работы, и эта щедрость помогла сохранить часть ее произведений. В лагере она мечтала, если выживет, “вернуться в Россию, посетить могилу Гаяны и потом бродить по дорогам”. Ее мечта действительно сбылась, она вернулась домой: музей в Анапе, работы в Русском музее, в музее А. Ахматовой; ее произведения издаются, ей посвящены конференции и выставки, сняты фильмы, пишут в интернете. В мировой сети на всех языках можно прочитать о матери Марии (Скобцовой). Ее жизнь, расколотая надвое, теперь не имеет границ!

Она была наследницей европейской культуры, а потому и в эмиграции, продолжая любить Россию, в равной степени восхищалась Францией. Точно так же и ее произведения нашли приют не только в России, но и в Европе: гобелены в Англии, собрание вышивок и икон в Париже в храме на ул. Лекурб (в двух шагах от ул. Лурмель, где она основала свою церковь и приют, и где гестапо арестовало ее сына Юру), рукописи и рисунки в Колумбийском университете в США... Многие из работ затерялись или были уничтожены, какие-то попали в частные коллекции. Вполне вероятно, что их владельцы даже не знают, кто автор: мать Мария чаще всего их не подписывала. Исключение составили несколько карандашных портретов умирающей дочки Настеньки, датированные по часам.

Ее деятельность всегда вызывала интерес и восхищение одних, осуждение и недовольство других. Она была просто женщиной: грешила, несколько раз выходила замуж, и дети ее – все от разных мужей; она влюблялась, курила, была активной эсеркой, нажила массу недоброжелателей и ко всему была поэтом и художником... как вдруг приняла постриг и стала монахиней в миру. Монахиней тоже странной, не традиционной, о чем сокрушался митр. Евлогий, хотя сам благословил ее на этот подвиг. Он быстро понял, что монашеский путь матери Марии – не в монастырских стенах, не в келье, а в активном делании добра, в миссионерской деятельности. Да, тогда русский эмигрант нуждался не только в слове и молитве доброго пастыря, но и в практической, ежедневной, физической помощи от Церкви. Время прошло, но и сегодня мы нуждаемся в такой же протянутой руке и поддержке. Сколько среди нас сомневающихся, невоцерковленных, не нашедших путь в храм, оробевших, а оттого многим из нас не хватает такой матери Марии.

Да, она была “странной монахиней”, которая вызывала много нареканий и недовольства в церковной среде, – и до сих пор эти споры не утихают. Она была дочерью своего времени, той Европы и России, которая чаяла катастроф и взрывов, а чуяла и предрекала безысходность. Ее вера в Господа была и неугасимой лампадой, и теплом, согревавшим одиноких людей и питавшим ее творчество.

Не погрешу, сказав, что работы м. Марии – это не просто иконы. В них, пожалуй, слишком много символизма и тех живописных течений, которыми так увлекались художники 20–30-х годов. Нет в них ни выписанности, ни золота, ни строгости. В них много личного, а оттого они волнуют и вызывают чувства другие, чем традиционная церковная иконопись, за ними как бы собственное присутствие матери Марии.

В 2000 году я задумала устроить выставку ее работ в Русском музее. Мне предстоял огромный труд. Нужно было найти, собрать воедино максимальное количество ее работ, разбросанных по миру, и привезти в Питер. На пути этом меня ждало много разочарований, но и радостей, одна из которых – знакомство с самыми разными людьми, одинаково увлеченными м. Марией.

Для осуществления замысла я получила благословение двух архиепископов и согласие митр. Кирилла Смоленского, что он напишет предисловие к моей книге “Красота спасающая”. Я договорилась с архиепископом Сергием (Коноваловым), настоятелем собора св. Александра Невского на ул. Дарю в Париже, что приду к нему. Он очень мне помогал с этой выставкой и обещал найти и передать для выставки три иконы м. Марии. Трудность заключалась в том, что иконы куда-то затерялись и никак невозможно было их обнаружить. В храме их не было, я обзвонила многих настоятелей, прошла по парижским церквям 15-го округа. Все безрезультатно. Иконы исчезли. Надо сказать, что с работами м. Марии всегда много сюрпризов. Достаточно вспомнить, что после ее гибели, в сороковые годы, в храме на ул. Лурмель были закрашены коричневой краской ее фрески, а гобелен “Тайная вечеря” убрали с глаз долой!

Вот почему я не унывала, продолжала поиски. Я попросила владыку Сергия еще раз пройти по комнатам подворья, подняться на этажи, заглянуть в разные чуланы, спуститься в крипту. Ничего! И уже отчаявшись, остановившись у какой-то покосившейся полуоткрытой двери, за которой было навалено старья и ломаной мебели, я сказала: “Ну, не здесь же мы будем искать?” А владыка устало ответил: “Посмотрим на всякий случай”. Мы вошли и увидели старую допотопную деревянную стремянку, прислоненную к большому дубовому шкафу, который простирался под самый потолок. И что-то меня как бы толкнуло, и я сказала: “Владыка, простите сердечно, но не могли бы вы немного подстраховать меня, попридержать эту лестницу, а то, боюсь, я с нее рухну”, – и полезла наверх. Шкаф был весь в пыли, и когда я поднялась на последнюю ступеньку и заглянула, то увидела в паутине три деревянных ящика. Открыла их и ахнула: на меня смотрели Образ Господень, Богородица Умиления и Св. Филипп митр. Московский. “Вот они! Я нашла!” – “Ну и слава Богу! Ксения Игоревна, берите их к себе домой, почистите и, пока готовится выставка, держите у себя”, – произнес владыка Сергий.

У многих из нас есть домашние иконы, мы им молимся, у нас с ними взаимосвязь, они стали неотъемлемой частью нашей жизни, а может, и жизни наших предков. Странное дело, но после того, как я принесла свою драгоценную находку домой, отчистила от копоти, привела их в божеский вид, поставила рядком и зажгла лампадку, то поняла, что мне хочется поскорее унести их в церковь. Было чувство, что этим иконам мало домашнего прибежища, они так долго жили в забытьи, в изоляции от людей, что вопиют и жаждут храмовой молитвы. Время шло, а непонятное беспокойство, исходящее от них, росло с каждым днем. Я рассказала об этом владыке Сергию и получила от него благословение передать иконы в храм Покрова Пресвятой Богородицы на ул. Лекурб. Этот храм находится в ста метрах от места, где когда-то была церковь, обустроенная матерью Марией, именно в ней она писала эти иконы. Так в церкви на Лекурб постепенно стала накапливаться настоящая коллекция работ м. Марии. А через пару лет я уговорила Георгия Лещенко (крестного сына Д. Е. Скобцова) передать в дар храму анкаустики м. Марии. Благодаря заботливому участию настоятеля о. Николая Чернокрака ее живопись и вышивки соединились в этом храме для продолжения жизни и на радость молящимся.

В работе над творчеством Е. Ю. Кузьминой-Караваевой (матери Марии) я никогда не теряю надежды на неожиданные открытия. После выставки в музее Пушкинского Дома, книги-альбома “Красота спасающая”, многочисленных публикаций в печати, имя этой замечательной поэтессы, художника и монахини обрело новое значение в России. И вот однажды в Париже я получила по почте письмо, которое хочу привести здесь:

“Дорогая Ксения Игоревна,

Я, коренная петербурженка, мой дедушка – известный до революции врач-психиатр Александр Павлович Омельченко. Его дети, Мария Александровна (моя мама) и Елена Александровна учились в очень известном в Петербурге ВВКУ (Выборгское восьмиклассное коммерческое училище). Это было одно из немногочисленных, имевшихся тогда в Петербурге передовых средних учебных заведений, организованных в 1904 году группой учителей-энтузиастов. Одним из основных принципов было не раздельное, а совместное обучение юношей и девушек. Вместе с моей мамой и ее сестрой учились дети известных петербуржских семей. Круг общения моего дедушки Александра Павловича был чрезвычайно широк. Он был не только врачом, но и известным лектором, затрагивающим темы психологии, семьи, искусства, литературы и т. д. Поэтому, по всей видимости, ничего удивительного не было в том, что через общих знакомых семьи Омельченко Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева пригласила погостить в свое имение под Анапой мою маму, ее сестру и брата. Моей маме Марии Александровне было в то время уже 17 лет, ее сестре – 19, брат был значительно моложе. Поэтому неудивительно, что между уже взрослыми девушками и Елизаветой Юрьевной сложились теплые, дружеские отношения. Во время обеда и ужина, когда все собирались за одним столом, шли разговоры о происходящих вокруг событиях. Елизавета Юрьевна очень любила рисовать, рисунки свои она охотно дарила гостям из Петербурга. Перед отъездом Елизавета Юрьевна подарила папку со своими рисункам сестрам Омельченко, а также свою поэму ‘Мельмот-скиталец’.

Пришло время революции, разрухи, репрессии. Видимо опасаясь за судьбу своих детей и меня, Александр Павлович никогда не говорил о хранящихся у него в кабинете рисунках матери Марии. Было большим мужеством в годы гонения на Церковь хранить дома рисунки на библейские темы. Кабинет моего дедушки был всегда в полном моем распоряжении, я могла брать и читать что угодно, единственным неприкосновенным местом для меня и всей семьи был письменный стол, где хранились документы и рукописи. В 1935 году был репрессирован мой отец (искусствовед). В любой момент к нам могли прийти с обыском, тем удивительнее, что рисунки матери Марии остались непотревоженными. Началась война, все блокаду Александр Павлович работал в Ленинграде, несмотря на страшный холод ни книги, ни рукописи, ни картины не были сожжены. Однажды во время войны осколки от разорвавшегося снаряда попали в комнату моего дедушки, стол, в котором хранились рисунки матери Марии, остался неповрежденным.

Я убеждена, что моя семья осталась в живых и перенесла войну, благодаря Дару, полученному нашей семьей от матери Марии и который нам удалось чудом сохранить!

Вот так эта папка с рисунками дожила до 1953 года в столе Александра Павловича Омельченко. Только после его смерти моя мама рассказала мне об истории их появления в нашей семье. До 1977 года мы не рассказывали никому о находящихся у нас работах матери Марии. В том же семьдесят седьмом году Елена Александровна решила отдать часть коллекции в Русский музей. Моя мама и я были в то время против этого, мы считали, что реликвия должна оставаться в семье. Сейчас я понимаю, что передача части рисунков Русскому музею была единственно правильным решением, но отдать все рисунки мы были категорически против. Оставшиеся у нас рисунки не были никому показаны. В 87–88 годах я и моя дочь пытались заинтересовать русскую православную церковь рисунками матери Марии, но интереса это не вызвало. В 2002 году начала зреть мысль, что нельзя хранить такое достояние доМА. Прочитав Вашу книгу “Красота спасающая”, мы еще более убедились в этом. Теперь уже мой внук Всеволод занялся поисками путей, дающих возможность показать России эту ценную реликвию. И мы надеемся на Вашу помощь.”

Я была потрясена этим письмом! Конечно, я немедленно перезвонила в Санкт-Петербург и обещала помочь. Мне очень хотелось, чтобы эти работы, пережившие столько испытаний временем, обязательно остались в России. Конечно, самым простым выходом было бы продать их частному коллекционеру или вывезти за границу. Я сразу сказала И. В., что постараюсь сделать все возможное, но при условии, что это попадет в достойное место, лучше всего в музей. Более того, когда я увидела фотографии этих работ, я сразу поняла, что можно смело говорить об уникальной находке. Это одно из самых неожиданных и значительных открытий последнего времени!

Но не скоро дело делалось. На собственном опыте могу сказать, что трудности и камни всегда прячутся на пути, связанном с матерью Марией: публикации текстов, выставки, даже ее канонизация – выстраиваются в череду неожиданностей. Так и с этими акварелями. Время шло, кандидатов и доброхотов было много, но никто не мог набрать нужную сумму (которая по сегодняшним меркам смехотворна). И вот однажды меня познакомили с Ниной Ивановной Поповой, которая сразу, не раздумывая, сказала: “Я сделаю все от меня зависящее, чтобы эта коллекция из 28 работ попала в музей Ахматовой!” И она выполнила свое обещание. Низкий ей поклон за это.

 

* * *

В своем эссе “О творчестве” мать Мария рассуждает о Добром и Злом творчестве и о вечной борьбе Бога и сатаны. Прошедший век мятежей, катастроф, титанических передвижений человекопластов, стирания границ, возведение новых стен, миллионы невинных жертв коммунизма-нацизМА... не есть ли это борьба Бога и сатаны?

Россия для матери Марии всегда оставалась источником радости и надежд. Ее пророческие слова: “Я верю, Господи, что если Ты зажег огонь в душе моей, то не угаснет пламя...” – есть доказательство того, что этот огонь теперь не опаляет, а согревает наши души. Канонизация новомучеников и исповедников XX века, к сожалению, обошла ее и она не попала в их число. А по многим признакам, могла бы. Но так как канонизации происходят на небесах, то на все свое время.

 

© Ксения Кривошеина

 

Прислано автором порталу "Россия в красках"

25 января 2009 г.

Опубликовано в журнале:
«Новый Журнал» 2008, №253

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1. “В мире отверженных”. Мать Мария, 1937 г. Рукопись хранится в Колумбийском университете (Rare Book and Manuscript Library, Bakhmeteff Archive. – Mother Mary Skobtsova. Box 2).

2. Благодаря свидетельствам и рассказам И. А. Кривошеина, который сам пережил Бухенвальд и Дахау, а потом и советские лагеря, был награжден медалью Сопротивления, появились в шестидесятые годы в СССР первые рассказы о матери Марии. Эти подлинные и правдивые свидетельства о жизни этой замечательной женщины легли в основу для дальнейших исследований летописцев. В семейном архиве Кривошеиных сохранились документы тех лет, а также фотографии художественных работ м. Марии.