«Мы» и Русский патриотизм » [1]

 

       Добрый день, мне очень приятно встретить в Москве, простите за банальность, племя молодое незнакомое. Вот уже около 50 лет как я живу синхронным переводом, а это профессия речи - по возможности точно передать в реальном времени чужое слово и не только его звучание, но и смысл.  Так что заранее прошу вашей снисходительности: у меня самого  очень небольшой опыт слова собственного.

 

       Когда-то, в советские годы, я переводил  одно совещание, и какой-то номенклатурщик, казённым, деревянным языком вещал что-то важное про пятилетку, потом оторвал глаза от бумаги, посмотрел в зал и сказал: «А сейчас я скажу от себя». Он провещал "от себя", нечто  вполне незначительное, и опять вернулся к бумажке. Ну так вот,  в отличие от того номенклатурщика я начну свою беседу именно с чтения текста. Он найден мной до нашего  прибытия  в Москву для участия в открытии Центра Русского Зарубежья на Таганке. Это отрывок из «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына:

 

     «А еще в ту весну (1946 год, сразу после ареста Александра Исаевича) много сидело в камерах русских эмигрантов. Это выглядело почти как во сне: возвращение канувшей истории. Давно были дописаны и запахнуты тома Гражданской войны, решены её дела, внесены в хронологию Деятели Белого движения. Уже были не современники  наши земле, а призраки растаявшего прошлого. Русская эмиграция, рассеянная жесточе колен Израилевых, в нашем, советском, представлении если еще и тянула, где свой век, - то таперами в поганеньких ресторанах, лакеями, прачками, нищими, морфинистами, кокаинистами, домирающими трупами.

 

     До войны 1941 года ни по каким признакам из наших газет, из высокой беллетристики, из художественной критики нельзя было представить (и наши сытые мастера не помогли нам узнать), что Русское Зарубежье – это большой духовный мир, там развивается русская философия, там Булгаков, Бердяев, Лосский. Что русское искусство полонит мир, там Рахманинов, Шаляпин, Бенуа, Дягилев, Павлова, казачий хор Жарова, там ведутся глубокие исследования Достоевского (в ту пору у нас совсем проклятого), что существует небывалый писатель Набоков-Сирин, что ещё жив Бунин и что-то же пишет эти двадцать лет, издаются художественные журналы, ставятся спектакли, собираются съезды землячеств, где звучит русская речь, и что эмигранты-мужчины не утеряли способности брать в жены эмигранток, а те – рожать им детей, значит наших ровесников...

 

     ... Эта встреча открыла мне (а потом другие встречи подтвердили) представление, что отток значительной части духовных сил,  происшедший в Гражданскую войну, увёл от нас большую и важную ветвь. И каждый, кто истинно любит её, будет стремиться к воссоединению обоих ветвей - митрополии и зарубежья. Лишь тогда она  достигнет полноты, лишь тогда обнаружит русская культура способность к не ущербному развитию. Я мечтаю дожить до этого дня».

 

  Александр Исаевич, хоть и в  библейском возрасте,  был услышан Господом и  дожил до этого дня. Открытие Фонда  есть свершение  его мечты.

 

      Долго говорить о классификации эмиграции не буду, её пласты сейчас отсчитываются общепринято.

 

     Первая волна, которая, по словам Солженицына «уходила от пули», вторая волна (он очень точно это определяет) – «от петли». Ведь, как вы знаете,  генералы Власов, Краснов  были  в 1946 г. в Москве именно повешены. А третья эмиграция, это  эмиграция,  начавшаяся в конце шестидесятых годов, эмиграция, в основном, интеллигентская, которая, как говорит Солженицын, «оказалась на Западе,  для того, чтобы из комфортного далека оставшимся в стране соотечественникам рассказывать, как лучше бороться за свободу". Ну а что такое  " четвертая эмиграция"? Четвертой волны, как четвертому Риму не бывать. Сейчас Париж полон этой четвёртой эмиграцией, и все западные столицы наводнены  русскими, украинцами, белорусами… Но это уже не эмиграция, а  челночная миграция, она чисто экономическая, эфемерная,  и вы себе это представляете, может быть, даже лучше, чем я.

 

       То, что   возвращение русской мысли, которая была в изгнании, происходит сегодня, и мы этому были свидетелями несколько дней назад, конечно же, есть Божия милость и Божие чудо. Никакой исторический детерминизм, никакой «исторический материализм» не могли календарно спрогнозировать  конец Советов. Метафизически  мы знали, что советский режим эфемерен и, по  своей самой сути не может быть долговечным, но представить себе не могли, что многие из нас доживут до 23-го августа 1991 года, дня поражения и провала ГКЧП, и если так можно сказать, малокровного конца Империи Зла. А для русской эмиграции, это  был подарок тем более негаданный.

 

     Я  родился в Париже семьдесят лет тому, в 1947 г. семья наша вернулась в бывший СССР, а затем случилась четвёртая треть нашей жизни и вот уже более 30 лет как я спокойно живу во Франции.

 

     Чистым наблюдением, я пришёл к выводу, что русский народ не задуман для диаспоры. Есть народы безусловно рожденные не скажу, но странно пригодные  не то что для векового, а даже многотысячелетнего рассеяния. Могу назвать три таких народа: армяне, которые еще со Средних веков расселились по всему средиземноморью и далее по Африке, по Латинской Америке. Армяне из поколения в поколение живут и продолжают быть собой. Евреи, рассеявшиеся еще до разрушения, уничтожения их Храма, для которых смешанный брак является чем-то религиозно приравненным к религиозному самоубийству, поэтому таких браков крайне мало, так что эта диаспора  продолжает тысячелетиями во всех краях земли оставаться верной себе.

 

     И  китайцы! Я это говорю, основываясь на личных наблюдениях, поскольку мы живем в Париже на самой кромке Китай-города. Мне пришлось много ездить по миру, и я видел в каждом большом европейском, американском и австралийском  городе -  Китай-город. Эти Китай-города четыре, пять, шесть и более поколений живут изолированно,  не смешиваясь.

 

     Если русский человек выдерживает четыре поколения такого не смешения, то это очень много. Лучше выдерживают не смешения  такие меньшинства, как молокане в Канаде,  впрочем, и другие сектанты в Соединенных Штатах, высланные из России после 1905 года. Пятое поколение – это максимум, что русский народ в отрыве от своей страны может выстоять и не потеряться в смешении. Позвольте опять сослаться на Александра Исаевича: «русский человек, оказавшийся вне страны, мечтает либо вернуться, сделать так, чтобы его дети вернулись, либо, если перед ним стенка, он учит язык, он осваивает специальность". Смешанный брак, тем более в Европе и Америке, это брак, в отличие от того как это воспринимается евреями,  китайцами, не с иноверцами, а в лучшем случае с другими христианами,  лютеранами,  католиками. Ничего забороненного в этом нет. Мой троюродный брат живет в Эльзасе, он по-русски не может спросить, который час и сколько стоит.  Поскольку моя бабушка была пятнадцатым ребенком в семье, таких троюродных, таких четвероюродных у меня очень много. Большинство из них ассимилировано, их внуки и правнуки в лучшем случае крещены в православие, но по-русски уже не говорят. Все из них кто оказался в эмиграции, старшее поколение и их дети, ещё по-русски очень хорошо говорили и писали, а уже их внуки если и говорят, то это знание языка чисто фонетическое, Достоевского и Толстого в оригинале они прочитать не могут.

 

     И тут я бы хотел сделать вам комплимент. В своём журнале "Мы" вы стараетесь проникнуть в темы, которые должны волновать всех, а  не только ваших сверстников. Особенно это заметно по материалам журнала в связи с праздниками,  шестидесятилетия Победы России.

 

     Как отличить инстинктивное и непродуманное в чувстве патриотизма,  сознательно определить  себя в своём  отношению к своей стране. Именно этой теме  посвящены последние два выпуска вашего журнала "МЫ", а «МЫ» в Париже с удовольствием получаем, распечатываем и, по мере сил, распространяем.  Ваш журнал нам очень нравится.

 

     Так что такое патриотизм? На это также сложно ответить, как и на все те главные, мироощущенческие, мировоззренческие вопросы, которые возникают перед каждым из нас в молодости, да и по всей жизни. Русского человека вопрос понимания патриотизма волновал всегда, этому ни счесть примеров в литературе.

 

     Что ж это  такое МЫ? Патриотизм?  МЫ, это наше отношение к родине, к стране вот  этим определяется и складывается МЫ.

 

     Ведь «МЫ» можно толковать двояко: «МЫ» может быть замятинское,  МЫ - может быть «МЫ» утопистов, «МЫ» - Оруэлла.  В его антиутопии «1984 год» очень ясно об этом говорится, «МЫ» - «Прекрасного нового мира» Олдауса  Хаксли. И, конечно же, абсолютно обезличивающее «МЫ» марксистов-ленинцев!  Эти книги должны стать для вас настольными и очень освоенными. И конечно же прекрасное эссе Альбера Камю «Письма немецкому другу», может самый глубокий текст о сути патриотизма при тоталитарном строе. Это то самое  «МЫ», в котором каждое «Я» жертвенно исчезает ,  и растворяется,  это «МЫ» или   строителей коммунизма,  или  «МЫ»- коллектива, от которого нельзя отойти, а если отходишь, то нехорошо и даже наказуется.

 

     Либо это «МЫ» соборное (в христианском смысле), «МЫ» - персоналистской философии Бердяева, или солидаристского видения общества.

 

     Тогда, это МЫ, которое складывается  добровольно из сущностно различных Я. В каждом из нас есть «МЫ» пасхи и кулича, в каждом из нас есть «МЫ» (надеюсь, не у вас, но у людей на улице есть) ненормативной лексики, в каждом из нас есть «МЫ» - выпитых бутылок, (во мне во всяком случае). Плохое «МЫ», это «МЫ»  Стаханова,  это «МЫ» тех, кто жили по критериям «классовой борьбы», это «МЫ», обращенное в утопическое будущее, ради которого каждая составная этого «МЫ» подавляет своё Богоданное  «Я».

 

     А то «МЫ», которое стоит на первой полосе, на первой странице, вашего интересного журнала, - это «МЫ» каждого из вас, со своими вкусами: кто любит фламандцев, кто Баха, кто музыку 19 века и так далее.

 

     Это не исключает ни пасхи, ни кулича, не всего остального, о чем я сказал. Нам надо себя определить в нашем соотношении с тем местом, в котором мы живем, с  языком, на котором мы говорим.

 

     Чтобы не оставаться абстрактно-поучительным,  попробую свою мысль конкретизировать. Уж так вышло в Кривошеинской семье, что каждому из Кривошеиных пришлось определяться в этом МЫ, в выборе этого МЫ, пытаясь сохранить своё «Я».

 

      В августе 1914 года, началась война,  мой дед Александр Васильевич Кривошеин еще был в должности Министра, (он подал в отставку в 1915 году) в эти дни он отсутствовал в столице.  Двоё старших из пятерых  сыновей Кривошеиных (уже студенты Санкт-Петербургского Университета) получили от отца телеграмму: «На вашем месте я бы знал, что делать». Они сразу пошли в Пажеский корпус, записались, на созданные тогда ускоренные курсы, и были выпущены молодыми гвардейскими офицерами. Мой отец  кончил войну, перешедшую в гражданскую, в чине штабс-капитана. Вот эта телеграмма: «на вашем месте я бы знал, что делать», - очень значительна. Это было счастливое время! Всё, казалось бы, было на своих местах, всё воспринималось, как бы, само собой.  Спустя несколько жутких десятилетий  отец мне неоднократно говорил: «Самое трудное  - не в том, чтобы  исполнить свой долг, а в том, чтобы знать из чего он состоит». Вам это может показаться странным, поскольку Россия только начинает возвращаться,  в то состояние, когда вам будет нетрудно знать, в чем он состоит ваш долг.

 

     Вернёмся к эмиграции. Три русских поколения, по крайней мере, три  мучительно, труднейше - экзистенциально пытались определить, в чем же их долг. И, как вы увидите по дальнейшим рассказам, ответы были самые разные, и подходить этически к этим мучительно изысканным ответам невозможно.  В оценке качественности, пригодности, правильности этих ответов остаётся только препоручиться Всевышнему – иного  «Рассудителя» я тут не вижу.

 

     Так вот, в это "легкое время" принятия решений, двое братьев Кривошеиных пошли в Пажеский корпус, стали офицерами, оба успели побывать на фронтах Первой войны, и настал февраль… У меня  остались письма моего отца к деду, написанные в марте 1917 года,  он там отчаивается, начавшемуся на его глазах разложению и безразличию в армии,  он уже чувствует необратимость  этого разложения. И вот настали очень долгие годы, когда пришлось лишиться компаса, лишиться критерия добра, зла, праведности и неправедности.

 

     Очень быстро Россия проиграла кровавую Мировую, началась Гражданская, мой дед Александр Васильевич почувствовал, что его долг, когда он оказался в Москве в 1918 году, – начать плести нити и сети известного, вошедшего в историю антибольшевистского заговора, который назывался «Тактическим центром». Он скрывался в семейном Морозовском особняке, к нему ворвались туда чекисты с матросами. Они пришли за ним! Дед спросил их:

 

-Кого вы ищите?

- Кривошеина.

- Я его секретарь, - подошел к зеркалу и стал поправлять галстук.

- А где он?

- Только что вышел, - ответил дед.

- Беги, догоняй.

 

     И дважды Александру Васильевичу этого повторять не пришлось – он побежал. Так он спас себе жизнь.

 

     Потом у Самариных  он скрывался в Переделкино, его переодели в крестьянское платье, и он на телегах доехал до Киева. Там были немцы, и когда он в этом крестьянском платье вошел в немецкий штаб, офицер вскочил, отдал честь и приветствовал: «Herr Krivoschein». Потом он перешел к Врангелю и посвятил себя попытке победы над смертоносными силами красных. Когда стало очевидным, что эта перспектива отдаляется, у него родилась идея, наверное, знакомая вам формулировка «Острова Крым», двух Россий: Крыма, обороненного Перекопом, и остальной России. И Крым был бы таким, каким стал Тайвань для коммунистического Китая. Но настал булгаковский «Бег».  Двое сыновей деда, Игорь ( мой отец) и его младший брат Всеволод, (будущий знаменитый богослов-патролог и Архиепископ Брюссельский Василий),  скрывались на стройках Ярославской железной дороги. Мой отец был десятником и тоже перебрался на юг к Врангелю. Владыка Василий   написал замечательные мемуары о том, как он переходил фронт, был арестован красными, бежал потом сражался у Дроздовцев. Оба они осознали, в чём состоял их долг и каждый знал, что его Я, есть составная того, что осталось от, простите за парадокс, нашего МЫ.

 

     Выбор в Гражданской, братоубийственной войне, был ужасен! Где же тут патриотизм, когда русский убивает русского и хочет его убить, и радуется, когда убивает?! Где патриотизм, где «МЫ»?!

 

     В журнале «Звезда» опубликованы мемуары Михаила Горбова, называется «Война». Пожалуй, это  самый страшный текст, который я когда-нибудь читал о гражданской войне.        

 

     Один из пяти братьев - Василий Кривошеин скончался от тифа на Гражданской.

 

 А про Олега Кривошеина, один из двоюродных братьев, остававшихся в стране, ставший энтомологом и, по  случайности, не арестованный, отдыхал в каком-то санатории в Сочи в 38 году. В те годы ещё не завершилась внутри чекистская чистка,  это когда они стали друг друга убивать. И за соседним столом (а этот энтомолог  с Олегом Кривошеины был очень близок  по гимназии, и по молодости очень дружил)  отдыхали выпивающие чекисты, и он услыхал разговор: «А помнишь, не все «белые» были подлецами, трусами – вот Олега Кривошеина мы поймали, всю ночь пытали, он ничего не сказал и в своей камере повесился. Вот один Кривошеинский конец.

 

     Выживший в войне Всеволод, ушёл с белыми, потом оказался в Константинополе, Париже и очень быстро решил уехать на Афон. Принял монашество на Святой Горе, стал  патрологом. В 1947г. покинул  Афон, оказался сперва в Оксфорде, потом в Бельгии. И перед ним тоже был выбор – выбор или пребывать в Церкви эмигрантской, зарубежной или в Церкви Константинопольской, или же оставаться с матерью-Церковью, с Русской Православной Церковью.

 

      Уверяю вас, что до сих пор эмиграция продолжает мучиться этим выбором. В 30-40 годы, когда перед владыкой Василием это распутье возникло, определится, было еще более трудно, чем когда-либо. И оставаться верным Русской Православной Церкви, «Сергианской» Церкви, Церкви  порабощенной - был труднейший выбор для Владыки. И, когда я спрашивал владыку Василия, почему же он почти своей репутацией пожертвовал, сделав в те годы определённый выбор и отдал своё предпочтение РПЦ, а ведь он оставался в душе этим вольноопределяющимся Белым офицером, ненавистником Политбюро, ненавистником ЦК, Че Ка, у него был очень четкий ответ:

 

     «Русская Церковь освободится, она не может, не освободится. Мы не знаем, когда, в какой момент,  внутри Церкви  понадобятся незапятнанные люди, понадобится кто-то  верный, и в тоже время извне».

 

     То есть в восприятие нашего «Я», оно же часть «Мы» должна участвовать надежда.

 

     Владыка Василий преставился в 1985 году, события горбачёвской перестройки его ещё не коснулись, о скоро предстоящем он  не мог «знать».  Но, для себя, а может быть и провидчески для нас, он давно сделал выбор  монаха и патриота, выбор из самых нелёгких в период холодной войны. Пребывание в лоне русской православной Церкви не помешало владыке Василию оставаться при своих взглядах, он очень резко отвечал, скажем, владыке Питириму, когда тот по Би-би-си говорил: "Зачем Церкви в СССР катехизировать детей? Этим прекрасно занимаются в семьях. Зачем Русской Православной Церкви заниматься благотворительностью? Это все на себя взяло государство и лучше быть не может". Владыка Василий Кривошеин открыто с этим полемизировал, он открыто полемизировал с ректором тогдашней академии протоиереем Колчицким, рукоплескавшим высылке Солженицына. И в этом выборе ход мыслей владыки Василия может нам помочь. Что выше – «МЫ» христианских ценностей, или «Я» христианских ценностей? «МЫ» христианских ценностей – это более трудная категория. Наше «МЫ» не должно оставаться почвенным, племенным. Если степень «экзистенциальности» выбора доходит экстремальности и, кажется, нынешняя социальная доктрина Русской Православной Церкви это подтверждает,  - христианские критерии должны быть приоритетным по отношению к биологическому, племенному.

 

     Мой отец,  после Первой войны, как я уже сказал, перебрался на юг, служил у Деникина, потом у Врангеля. Закончил штабс-капитаном, эвакуировался. Когда он поступал на физико-математический факультет Сорбонны, какой-то очень учтивый, вежливый чиновник  в его студенческий билет внес в графу  «социальное положение», пометку (сам придумал, не спросив): «Офицер русской армии  в бессрочном отпуску». И это романтическое определение в значительной мере соответствовало всей дальнейшей жизни отца. Первые пятнадцать лет вне страны отец был очень активен в Русском Общевоинском Союзе (РОВС), боевой антисоветской организации.  А в 1940г   году, несколько раз по инженерной работе побывав в Третьем Рейхе и увидев нацизм своими глазами,  Игорь Александрович примкнул к эмигрантской группировке, называвшейся «оборонцы».

 

     Он был не один в поиске и выборе честного пути, когда столкнулись два страшных сиамских близнеца, нацизм и сталинизм, и начали между собой в утробе истории жуткую драку. Я имею ввиду сперва Пакт гитлеровско-сталинский,  а потом, так называемое «вероломное нападение».

 

     Подумайте, каково было русским людям, и здесь, внутри страны.  Опять вспомним Солженицына, вспомним его «Архипелаг», великолепный образ «власовцев» - он их не осудил и не одобрил, он их жалел, сравнивая их с: «Конями, мечущимся в горящей степи». Выходит Вторая война для одних была продолжением Первой, для других – Гражданской. И оба восприятия – правомерны...

 

     Трагическим самоопределением оказался удел не только народов России, но и (лет на двенадцать) немцев. Уже начав действовать в Сопротивлении, мой отец, по делам завода, на котором он был, несколько раз в 1942г сталкивался с майором штаба Вермахта в оккупированной Франции. Этот офицер, майор Вильгельм Бланке, неоднократно в беседах с отцом «допускал антинацистские высказывания, говорил о несчастиях принесённых фюрером своему народу. В какой-то момент отец решился раскрыться перед своим собеседником, рискуя собой (а если провокатор?), объяснил, что он в связи с Лондоном и в состоянии помочь Бланке ускорить поражение ненавистного ему нацизма.  Майор ответил, что только и ждёт этой возможности. Что материальных наград ему не надо, он просит лишь о возможности первые годы после предстоящей победы прожить в одной из стран коалиции, «соотечественникам понадобиться какое-то время, чтобы понять мои мотивы». Оперативные сведения, переданные немецким антинацистом Бланке, оказались  ценнейшими для Союзников. Как всегда бывает в таких ситуациях, провал был неизбежен: службы Абвера внедрили своего агента (под видом испанского республиканца) в систему связи и бланке, и Игорь Александрович были арестованы. После ареста отец увидел Бланке лишь один раз, избитого, на заседании Военного Суда. Фактов он не отрицал, в последнем слове сказал, что милости не ждёт, что сознательно пошёл на самое тяжкое для военного человека  поступок – измену, что сделал это для своего народа. Конечно же он был расстрелян. Сейчас в Музее Сопротивления в Берлине ему посвящена витрина... Вот страшный пример выбора своего «Мы», пример обращённый в надежду на будущее...

 

     Когда мне пришлось в конце пятидесятых быть в Мордовских политлагерях, то я там застал людей, посаженных, как они сами объясняли, "за войну", в основном действительно военных преступников, сотрудничавших с немецкими комендатурами. Когда я спрашивал их: "как же так, почему именно такой  был для вас выбор? Почему немцы?"  Из их объяснений получалось, что для многих из них это было реакцией на жесточайшую «коллективизацию», у многих родители погибли у них на глазах от рук комиссаров.

 

     Но были и те, тоже не принявшие советского режима, для которых Вторая война была возможностью «смыть» подписанный Львом Давидовичем Троцким Брестский капитулянтский мир.

 

      Эти "оборонцы", как в стране, так и диаспоре, в начале войны решили: «My country right or wrong» («Моя страна, права, или не права»). Среди них были  антикоммунисты, были люди, освобожденные из Советских лагерей, которые, положив в карман, если так можно сказать, свои антикоммунистические, антисоветские чувства, сочли за долг и за благо защищать Россию. К ним относился мой отец.

 

     Были в те годы и в стране люди, которые, оказавшись в окружении, оказавшись в плену или на оккупированных территориях, и не только, как говорят из-за голодного пайка, побоев и большего комфорта, а по убеждению, не зная всех ужасов национал-социализма, подумали, что освободить страну от коммунистического ига можно и  с Гитлером. Власовцы, как вы знаете, опомнились, и последними их действиями было освобождение Праги и бои с эсэсовцами.

 

     От таких экзистенциально жизненных ситуаций,  мы должны просить Господа быть избавленными! Это выбор страшный.

 

     Мой отец пошел в «Сопротивление». Он был разведчиком, сотрудничал с английскими спецслужбами, поставлял информацию о германской армии Лондону, был выдан, арестован Гестапо, подвергся      пыткам, оказался в Бухенвальде, а потом в Дахау, откуда был освобожден союзниками. Вернулся в Париж близким к неживому состоянию,  но все-таки спасся. И тут же возникла новая ситуация  выбора, когда был сталинский указ 1946 года об «амнистии» эмигрантам – Советы прощали им «всё плохое», что они содеяли. Великодушно вместе с прощением предлагался советский паспорт, возврат в страну предков, а Вячеслав Михайлович Молотов и Александр Ефремович Богомолов (если вы изучаете историю советской дипломатии, то вторая фамилия вам тоже знакома) обещали свободный выбор места жительства и работу по специальности.

 

     Мой отец и человек четыре-пять тысяч русских эмигрантов поверили. Эмиграция раскололась. Многие, взявшие советские паспорта, мучились потом, страдали, не знали как от них избавиться. Например,  Сергей Самарин, великолепный литератор и переводчик,  не только взял советский паспорт, но и, по молодости, стал марксистом, читал Ленина.

 

     Отец стал на путь советского патриотизма. Его (трудно так говорить об отце) можно понять. В 1943 году Сталин открыл церкви... А в дневниках Геббельса мы читаем его обращение к Гитлеру: «Мой Фюрер, почему Вы не поступаете, как Сталин? Сталин поступил очень умно - он вынул из шкафа с нафталином бородатого патриарха, вернул его на свое место. Вы тоже должны так сделать, вы тоже должны миловать католиков». Фюрер был таким богоборцем, что не прислушался к Геббельсу.

 

     …Вернулись погоны вместо геометрических знаков, исчез гимн «Вставай проклятьем заклейменный» и появились куплеты Михалкова. Мало кто помнит, на первых полосах газет уже не было обращения к «пролетариям всех стран» - это исчезло, а было написано «За нашу Советскую Родину». Был распущен, наконец, жупел- Коминтерн, правда, вместо него был создан научно-исследовательский институт, впоследствии преобразованный в Коминформ. Но этого никто не заметил. Поговаривали о том, что Сталин хочет отвоевать проливы. Воссоздавалась «единая и неделимая». Так вот этих вот эмигрантов, которые по этому чувству «МЫ», очень такому кожному, пошли на эту сталинскую приманку, видимо, можно понять.

 

     Если я спрошу любого из вас, какой был результат в те годы такого выбора, то уверен, что каждый  даст правильный ответ. Три четверти  репатриантов в течение приблизительно 24 месяцев по прибытии в СССР  были благополучно упрятаны «органами». Отца это постигло в 1949 году. Его из Ульяновска прямо повезли в Москву на Лубянку.

 

      В 1992 году   архивы ФСБ дали мне возможность прочесть три тома его следственного дела.

 

     Его упрекали во многом – в  том, что он был в Сопротивлении и боролся с немецкой оккупацией, но  делал это с Лондоном вместе, а значит, его приезд в СССР был не иначе как операцией английских спецслужб! Затем на Лубянке  были не  очень довольны тем, что Игорь Александрович не совсем умер в Бухенвальде и Дахау. И коль у него это так складно вышло, значит, он, конечно, сотрудничал с Гестапо, иначе и быть не могло. А то, что он вернулся в СССР, то это чтобы опять шпионить...

 

     Все эти сюрреальные  обвинения постепенно отпали. Отца мучили не избиениями, а только бессонницей. После полутора лет следствия его ночью привели из Внутренней тюрьмы в следственные кабинеты, другой этаж, другой следователь…  Заключенный сразу настораживается. Отец говорил, что это одна из самых потрясших  в его  жизни сцен.  Его привели в кабинет (это известный в истории ЧК персонаж) к генералу Рублеву. На столе был чай, пирожки:

 

     «Угощайтесь. Игорь Александрович, мы долго разбирались, тяжело разбирались – у Вас трудная жизнь, непростая. Мы пришли к выводу, что Ваш  приезд продиктован исключительно патриотическими мотивами. Поэтому, я Вас с этим поздравляю, мы решили ограничиться возможным минимальным сроком. Совсем отпустить мы Вас не можем, это невозможно… Так что будет только 10 лет лишения свободы». Это был весь «процесс».

 

     Отец оказался в так называемой «шарашке», инженерном лагере в Марьино-Марфино, сидел там с Копелевым, по выходе виделся с Александром Исаевичем. И тут уж у него на счет единой и неделимой, на счет погон, на счет «my country right or wrong» немножко по иному стало внутри себя расставляться – он вернулся к христианскому сознанию «МЫ». Что коли, он оказался при таком режиме, то лучше  постараться как-то эту страну освободить от Политбюро, ЦК и Совета Министров. И по мере своих слабых сил, общением с молодежью, потом, на более позднем этапе, рассказами, с учетом цензурных ограничений в 60-ых годах, о русском «Сопротивлении» во Франции, о матери Марии, о Борисе Вильде, об Анатолии Левицком, о Вики Оболенской и о многих других. Он помог раскрытию этой части русской истории.

 

     Позднее пришли годы Самиздата, и  на квартире моих родителей многое «хранилось, размножалось и распространялось» (это формулировка из Уголовного кодекса). В 1973 году, в течение 15 суток приблизительно под матрацем у них хранилась рукопись «Архипелага». Это было не образно, а прямо жизнеопасно, это грозило смертью. Они пошли на это пятнадцатидневное хранение ради патриотизма уже забыв о «my country right or wrong», а вернувшись к сознанию Сопротивления.

 

     На этот раз обошлось, рукопись из квартиры ушла незамеченной. В день святого Никиты Новгородского, 13 февраля 1974 года, им выдали заграничный паспорт и настойчиво рекомендовали вновь удалиться во Францию.

 

      Мне же надо, четырнадцатилетнему парижанину, привезённому в Ульяновск при жизни товарища Сталина было суметь выжить и найти себя. Если я вам начну рассказывать об Ульяновске при жизни товарища Сталина, то мы с вами здесь будем сидеть здесь  до утра.

 

     В Ульяновске вскоре после нашего приезда произошёл  арест отца. Когда я вернулся домой, то застал всё переломанным, переворошенным...

 

     После Франции, в четырнадцать лет оказаться в сталинском Ульяновске, это не просто. Этого никому не пожелаешь.

 

     Русский я, или не русский, советский, или не советский, а может быть только парижанин? В этом возрасте, трудно определиться. И первой реакцией моей, когда я был привезён тогда родителями в СССР, было желание отбыть. Уехать - как угодно! Если бы мне тогда предложили  без хлороформа отпилить руку или ногу за возврат во Францию – пожалуйста. Арест и бессудный лагерь отца необратимо сделали из меня сознательного антикоммуниста, и никакой ХХ съезд не переубедил!

 

     Какой-то малый ущерб ЦК и Политбюро всё-таки я в 1956 году сумел учинить. Это было в начале «оттепели», когда контакты с первыми французскими студентами стали  возможными. Восставшей Венгрии  была оказана «братская помощь» после того как   23 ноября Будапешт  поверг коммунистических идолов. Восстание было подавлено.   В Москву вскоре после Будапешта приезжал Веркор, такой французский прогрессист, который в газете «Le Monde»    опубликовал два огромных подвала «Московские беседы» о том, что вот уже  социализм с человеческим лицом, перестройка, уже коммунизма нет.

 

У меня была пишущая машинка, поскольку я был переводчиком не только синхронным, но и письменным… Я страничек пять довольно резких ответа ему сочинил и отдал  французским студентам, но без подписи. По тем годам изыскать меня было совершенно не трудно, очень мало было таких контактов. Да и, как я это потом узнал в той маленькой комнате в коммуналке, где жили мои родители,  были установлены микрофоны!

 

     25  августа 1957 года  меня  очень картинно взяли на улице. Обвинение (также как с отцом) началось со шпионажа и измены Родине. Моё дело было видимо одно из последних придуманных и сфабрикованных... Тогда очень многих арестовали, после Будапешта и после фестиваля Молодёжи и Студентов, устроенного во имя мира и дружбы.  Моё дело было одним и из последних постановочно сценарных дел: когда изобретали предателей, обвиняли в атомном шпионаже, обещали лишить жизни. К моему счастью,  и к их несчастью,  думая сделать мне хуже, они предали меня суду Военного Трибунала Московского военного округа. Объясню почему. Потому что, уже тогда между ГБ и Армией начинались открытые нелады. Они давно во многом были не согласны между собой. Моё  дело было топорным, Господь мне помог по ходу этих месяцев нелёгкого следствия, я могу это твердо сказать. Всё обвинение  было переквалифицировано "на клевету и распространение литературы, содержащей призывы к свержению, ослаблению и подрыву существующего строя".  Ну, в этом я и сейчас с удовольствием  расписался бы.

Я оказался в мордовских лагерях. И там  со мной произошёл настоящий внутренний переворот.  В сталинском СССР, после Парижа, в Ульяновске, потом в Москве, я чувствовал себя пребывающим  в большой анормальной массе. Неизбежно стало думаться: «Все сумасшедшие - я нет, я сумасшедший – все нет». Настолько «инопланетной» была тогдашняя страна.

 

      После Будапешта и Фестиваля, ГБ  подобрало около десяти тысяч человек по всему Советскому Союзу, таких как я, и арестовало. Вот  как напугала их Венгрия!  Всех этих молодых людей свезли в Мордовию.  И  именно там отпал вопрос, "кто сумасшедший, кто не сумасшедший". Это было около  десяти тысяч, в основном, своих, нормальных людей. У меня в Мордовии  нашлись лучшие друзья всей моей жизни, я, наконец, почувствовал свою репатриацию и перебазировку в СССР состоявшейся. Я понял, что я в живой стране с хорошим народом. После выхода из зоны посильно продолжал пытаться нанести ущерб режиму, тем же Самиздатом и какими-то ещё посильными, малыми делами.

 

      В результате чего я оказался одним из первых по отношению, к которому (уже начиналась массовая  еврейская эмиграция, 1971 год, после так называемого «самолетного процесса»), на ком была обкатана техника   полу высылки. Полной высылке подверглись только  Солженицын,  Гинзбург, Буковский,   Кузнецов и ещё несколько человек.  Мне было сказано, что "руководство вам предлагает выехать из страны навсегда и просит это предложение и возможные последствия  его отказа обдумать самым серьёзным образом".  Понятно, что  этот отказ, если бы он с моей стороны возник, недвусмысленно означал бы вторую "поездку" в Мордовию или на Урал, где тогда находился второй очаг политических лагерей.  Мне ни психологически, ни физически, (я это твердо знал), второго срока было не выдержать. И чтобы не оказываться в ситуации, когда пришлось бы о чём-то жалеть, а, может, по пути наименьшего сопротивления, я согласился. В 1971 году я оказался в Париже. Сохранял связь с друзьями в России, старался им содействовать. Август девяносто первого оказался подарком Провидения, которому до сих пор не нарадуюсь. Мы хоть и медленно, и часто совсем не так как хотелось бы, стали возвращаться к такому состоянию, когда знание того, в чём долг снова станет естественным, перестанет быть  мучительной «душеломкой»!

 

Вопросы:

Антон, 2 курс: «Никита Игоревич, как Вы определяли свое отношение к Советскому Союзу»?

         Н.И.:  - Я попытался об этом рассказать, рассказать о том, что первые годы в СССР я мечтал убыть из него, уехать, сбежать, что это была моя единственная мечта. Когда я сидел в камере на Лубянке, я развлекался тем, что гулял по Парижу, по воспоминаниям и снам, составлял маршруты по городу детства. И что мое отношение к стране Советам, изменилось только после встречи с солагерниками в Мордовии. Именно тогда  моё отношение к стране  сложилось, и больше не менялось.

 

Вадим Сергиенко, 3 курс МЖ: «Никита Игоревич, Вы описывали, как старались вредить ЦК, Политбюро, то есть Вы старались вредить этой большой замятинской массе, которая поддерживала и Политбюро, и Совет Министров, делать ей не очень приятно. А имело ли это какой-нибудь положительный смысл, кроме того, что Вам неприятно видеть эту грязную массу, и вы делаете ей неприятно, имело ли это какое-нибудь оправдание добра, сделанного для этой массы»?

         Н.И.:  - Ну, прежде всего уточнение – я бы никак названные мною  структуры- Политбюро, ЦК, - «массой» бы не назвал.

 

Вадим: «Но ведь люди поддерживали эти структуры»?

         Н.И.:  - Позвольте еще раз сослаться на Оруэлла – «пойди не поддержи». Вот и я могу Вам очень просто ответить, словами подлинными, не стилизованными по-интеллигентски, а настоящей уголовной песни. Она довольно длинная, но там есть такое трехстишие про т. Сталина:

Без суда и без закона

Он убил три миллиона,

И его живые полюбили

         Вот и все – «и его живые полюбили». Народ плакал на  похоронах Сталина. Когда берут Вашего соседа, когда берут Вашего дядю, когда Ваша мама вырывает из семейного альбома фотографии, то элементарный инстинкт жизни советует Вам подчиняться. А что касается этой «массы», то это была ни какая-нибудь масса, а … новый класс именно то «плохое МЫ", о котором я пытался сегодня говорить. Сначала, это была не очень многочисленная масса, сперва фанатичная, потом запуганная и фанатичная, и, постепенно, из фанатизма и страха перешедшая в  преступную группировку. Был ли смысл, пытаться нанести ей ущерб? Да, был.  Цыплят по осени считают.

 

---