"У каждого поэта, - говорила горестно Ахматова, - своя трагедия... Меня не знают..." И действительно, юные души, приобщавшиеся к поэзии в 30-е, 40-е, начале 50-х годов, могли, к своему несчастью, пройти мимо поэзии Ахматовой - не было изданий, критические отклики тех лет чудовищны. Вынужденное молчание Ахматовой вводило в заблуждение и зарубежных исследователей. По свидетельству Пьера Комбеско, воспоминания Лидии Чуковской, изданные во Франции, открыли французам Ахматову раньше, чем пришли переводы ее стихов1. Да и в целом "западный мир, - как утверждает французская исследовательница Жанна Рюд, - по-настоящему узнал Ахматову лишь после ее смерти."2 Разрыв между творческой биографией (ее истинными вехами, ложащимися страница за страницей в письменный стол) и библиографией (т.е. книгами, реально доступными читателю) - был вопиющим. И надо отдать должное французским коллегам - они начали сокращать этот разрыв раньше, чем это стало возможным здесь, на родине Ахматовой.

    Посмертная слава после десятилетий равнодушия при жизни - удел - увы! - многих мастеров слова, и не только русских, и не только нашего времени. Но перепады славы и хулы, доставшиеся на долю Ахматовой, были необычайно резкими.

    Слава - с 1909 по 1923 г., сборники "Вечер", "Четки", "Белая стая", "Подорожник", "Anno Domini", несколько книг о ней, первые публикации во Франции. Поэту едва за тридцать, а ей посвящают серьезные исследования Б. Эйхенбаум (1923), Б.В. Виноградов (1925), ее называют "самой прославленной из современных поэтесс" (Брюсов в 1921). Но уже приближается, надвигается волна немилости.

    В ожесточенных литературных спорах 20-х годов критерии революционности литературы схематизированы, упрощены, все чаще летят отравленные стрелы в сторону Ахматовой, нанизываются презрительные эпитеты - поэзия камерная, альковная, не нужная революции, декадентская. Ни одной книги с середины 20-х по 1940 - ни на родине, ни в других странах, а в зарубежных мемуарах ее соотечественников - С. Маковского, Г. Иванова, Л. Страховского - Ахматову раздражали бестактно поданные подробностк ее семейной жизни с Николаем Гумилевым и оценки, застывшие на уровне начала века. Так, прочтя в статье итальянского критика Di Sarra суждение о своих стихах, целиком якобы вышедших "из поззии М. Кузмина", Ахматова заносит в свою записную книжку горестную реплику: "Вячеслав Иванов, который навсегда уехал из Петербурга в 1912, увез представление обо мне, как-то связанное с Кузминым, и только потому, что Кузмин писал предисловие к моему "Вечеру" (1912). Это было последнее, что Вячеслав Иванов мог вспомнить, и конечно, когда его за границей спрашивали обо мне, он рекомендовал меня ученицей Кузмина. Таким образом у меня склубился не то двойник, не то оборотень, который мирно прожил в чьем-то представлении все эти десятилетия, не вступая ни в какой контакт со мной, С моей истинной судьбой (курсив Ахматовой - Т.Б.). Невольно напрашивается вопрос, сколько таких двойников или оборотней бродит по свету и какова будет их окончательная роль."3 К сожалению, самые неправдоподобные двойникин-оборотни образа поэтессы бродили и по родной ахматовской земле.

    На Западе одной из устойчивых версий была версия об отъезде Ахматовой за границу. Поэтому в 1964 г., чтобы ее опровергнуть, газета "Фигаро литерер" вынесла в заголовок следующую информацию: "Ахматова с октября 1917 г. не покидала СССР."4

    Другой версией был творческий кризис, обрыв творчества после публикаций 20-х годов5. В советском литературоведении эта версия была позднее проинтерпретирована как возвращение Ахматовой к творчеству в трагические дни Великой Отечественной войны. Бесспорно, патриотические стихи Ахматовой начала 40-х, полные боли за свою попранную фашистскими оккупантами землю и веры в мужество народа, казались неожиданными по сравнению с ее ранними лирическими стихами, поэмами и поэтическим сборником "Из шести книг", вышедшим в самый канун войны в 1940 г. Но трагедия и боль вошли в поэзию Ахматовой раньше, и изменение творческой манеры, диапазона поэтического голоса сама она датирует 1936 г. - началом работы над "Реквиемом", который оставался недоступным зарубежному читателю до середины 60-х, а советскому - до середины 80-х. В записных книжках Ахматовой помечено: "... в 1936-м я снова начинаю писать, но почерк у меня изменился, но голос уже звучит по-другому. А жизнь приводит под уздцы такого Пегаса, который чем-то напоминает апокалипсического Бледного коня... Возврата к первой манере уже не может быть. Что лучше, что хуже, судить не мне. 1940 - апогей. Стихи звучали непрерывно, наступая на пятки друг другу, торопясь и задыхаясь: разные и иногда, наверное, плохие."6 В эвакуации в Ташкенте Ахматова пишет пьесу в духе Кафки: там судят героиню-поэтессу, а она не может понать, за что, свидетели же обвинения превращаются в страшные фантасмагорические фигуры. И "Реквием", и эта пьеса по тем временам должны были быть спрятаны от чужих глаз (пьесу Ахматова сожгла), и о переломе в творчестве поэта, о решительном вступлении Ахматовой в сферу поэзии гражданственной ("я была тогда с моим народом / там, где мой народ, к несчастью, был") почти никто не догадывался. Ахматову больно ранила не только невозможность печатать стихи на родине, но и странное, по ее мнению, равнодушие к ней со стороны зарубежных издателей. Она объясняла его следующим образом: "Не понравилось стихотворение 1922 года - "Не с теми я, кто бросил землю..."7. Причины, конечно, были глубже.

    На вопрос французской исследовательницы в 1965 г. - "Продолжаете ли Вы писать?"-Ахматова ответила: "Я писала и пишу все время."8 В 1958 и 1961 г. в СССР вышли два издания "Стихотворений". Готовя издание 1961 г. - опять по цензурным соображениям очень неполное по составу - Ахматова сетовала в одном из личных писем: "Последнее время я замечаю решительный отход читателя от моих стихов. То, что я могу печатать, не удовлетворяет читателя. Мое имя не будет среди имен, которые сейчас молодежь (стихами всегда ведает молодежь) подымет на щит. Хотя сотня хороших стихотворений существует, они ничего не спасут. Их забудут. Останется книга посредственных, однообразных и уж конечно старомодных стихов. Люди будут удивляться, что когда-то в юности увлекались этими стихами, не замечая, что они увлекались совсем не этими стихами, а теми, которые в книгу не вошли."9 Первая достаточно солидная поэтическая книга Ахматовой - "Бег времени" (1965) - была последней, которую она держала в руках.

    Последние два года жизни - снова годы триумфа, Ахматова едет в Италию, на торжества вручения премии "Этна Таормина", в Англию, где ей вручают диплом почетного доктора Оксфордского Университета. Услышав, что ее имя обсуждается для возможного выдвижения на Нобелевскую премию, Ахматова суеверно отстраняет от себя эту возможность: "Может начаться то, что было с Пастернаком".

    Долгожданная радость всемирного признания омрачена зарубежными литературоведческими интерпретациями, которые кажутся Ахматовой фальсифицированными. Получив первый том Собрания своих сочинений, выпущенный в США, Ахматова, уже будучи тяжело больной, взялась писать авторскую рецензию на это издание, возражая "и против возмутившего ее предисловия, и против самоуправства в отборе и расположении стихов, и против приписывания ей почему-то двух вообще не ее стихотворений, притом, что в книге отсутствуют многие стихотворения, по ее словам "узловые" в ее творческой биографии, не говоря уже ("неприятно и речь затевать" - цитирует она Некрасова) о массе грубых ошибок, пропусков и "чудовищных опечаток"10.

    В записных книжках сохранился обстоятельный анализ некоторых зарубежных публикаций: "...среди этих приемов (не слишком добросовестных) обращает на себя внимание один: желание из всего записанного мною выделить первую книгу ("Четки"), объявить ее livre de chevet и тут же затоптать все остальное, т.е. сделать из меня нечто среднее между Сергеем Городецким ("Ярь"), т.е. поэтом без творческого пути, и Франсуазой Саган - "мило откровенной" девочкой..."11 "Очевидно, желание безвозвратно замуровать меня в 10-е годы имеет неотразимую силу и какой-то для меня непонятный соблазн"12.

    Можно, однако, отметить, что отношения Ахматовой с французскими критиками складывались более гармонично. Францию Ахматова нежно любила. Сюда она отправилась в свадебное путешествие с Николаем Гумилевым, здесь подружилась с Модильяни, сделавшим серию ее портретов, здесь были опубликованы на русском в журнале "Сириус" ее ранние стихи, сюда она приехала после официального посещения Англии в 1965-ом. Ощущалась таинственная породненность с Эйфелевой башней: "Моя ржавая и кривоватая современница... она показалась мне похожей на гигантский подсвечник, забытый великанами среди столицы карликов." А как точно схвачена породненность России и Франции в отзыве Ахматовой о Шагале: "Марк Шагал уже привез в Париж свой волшебный Витебск."13 Называя себя современницей Эйфелевой башни, Ахматова вкладывала в это сравнение смысл более глубокий, чем совпадение дат рождения.

    Парижские воспоминания Ахматовой 1910-1911 годов - это не в последнюю очередь воспоминания о русском Париже - о Дягилеве, Стравинском, Баксте. А само французское искусство современного Парижа? Из французской поэзия по-прежнему пленяет предыдущий век, у Модильяни в кармане томик "Песен Мальдорора" Лотреамона, и вместе с Анной Андреевной они, радуясь, что помнят одни и те же стихи, читают запоем Верлена, Бодлера, Малларме, Лафорга. О том, что нравится, Анна Андреевна пишет восторженно; о том, что не понравилось или просто оставило равнодушной - совсем нейтрально, так что можно лишь отдаленно догадаться, что здесь контакта не возникло. Например, о кубизме: "а вокруг бушевал недавно победивший кубизм, оставшийся чуждым Модильяни". По поводу научной поэзии Рене Гиля14 Анна Андреевна предпочитает заметить, что его так называемые ученики ходили к нему неохотно. Не очень любимого, хотя и переводившегося ею Гюго Ахматова оценивает словами Модильяни: "Он ведь декламатор". Позднее Анна Андреевна увлеченно углубится в поэзию Андрс Шенье, но приведут ее к этому занятия Пушкиным. Та же закономерность при обращении к "Адольфу" Бенжамена Констана - ведь Пушкин обращался к Констану, - пишет Ахматова, - "чтобы психологизировать свои произведения."15

    Французский язык Ахматова знала с детства и многие выражения - в письмах, дневниках - оставлены по-французски, но в переводческой деятельности Ахматовой особого предпочтения поэзии французской мы не увидим. Может быть, потому, что любимые ею Верлен, Рэмбо, Бодлер были тоже не в чести в 30-50-е годы? У французской критики, подступавшейся к творчеству Ахматовой, было очень много затруднений. Во-первых, конечно, отсутствие адекватных публикаций в СССР и отсутствие во Франции долгое время полновесных переводов. Можно ли упрекать Бриса Парена16, утверждавшего, что Ахматова хранила молчание с 1923 г. по 1940? Так или иначе вехи библиографии французской ближе правде ахматовской биографии, чем библиографии русской: не было молчания о ней с конца 1940-х годов, раньше, чем на родине вышел "Реквием" - поэма ключевая для судеб русской культуры и творческого пути Ахматовой. Первое послевоенное монографическое исследование творчества Ахматовой тоже было французским17.

    После войны стихи Ахматовой во Франции публиковались постоянно: в "Антологии русской поэзии" 1947 г., в "Антологии советской поэзии" 1956 г., в книге, подготовленной Андре Пьотом "Русские стихи от Пушкина до наших дней" (1956), в солидном томе 1961 г., составленном Катей Граноф - "Русская поэзия от 18 века до наших дней"18 , в трехтомном собрании сочинений Ахматовой, подготовленном Никитой Струве.

    Анна Ахматова была вторым русским поэтом, вошедшим в 1959 г. в престижную серию, издаваемую издательством "Сегерс" - "Поэты сегодняшнего дня". Как обычно, это - антологическая подборка с большим, серьезным предисловием-исследованием. Составитель и автор предисловия - знаток русской поэзии - Софи Лафитт. В 1965 г. книга была переиздана, а в 1966 г., задолго до издания на родине, вышел "Реквием", переведенный Полем Вале; в 1977 и 1981 - два разных перевода "Поэмы без героя": первый Элианы Биккер, второй - Жанны и Фернанда Рюд. Уже написана (Артуром Лурье) музыка к "Поэме без героя", уже защищаются диссертации, и получила хорошую оценку основанная на документах, личных впечатлениях книга Элианы Биккер "Анна Ахматова. Многоголосое молчание" (1970). К Элиане Биккер Ахматова, видимо, расположилась сразу, познакомившись с ней в Англии. Против своих привычек - не просить первой о свидании - Анна Ахматова, приехав из Англии в Париж, попросила Юрия Анненкова позвонить Элиане - к радостному изумлению последней. В те дни Элиана была приглашена приехать к Ахматовой в Ленинград. Приехала в 1969 г., чтобы склонить голову у тихой могилы в Комарове.

    То, чем недовольна была Ахматова в интерпретациях зарубежных исследователей - а именно: привычка замыкать ее в рамках раннего творчества - проявлялась и во французских работах, написанных до перевода "Реквиема" и "Поэмы без героя". Осмыслить последовательность этапов творческого пути, их взаимосвязанность - все это еще предстоит теперь, когда выпадавшие надолго звенья цепи восстановлены, и критике французской. И советским литературоведам трудно двигаться дальше, не изучив того, что написано за рубежом.

    Еще несколько замечаний о собственно переводах. Перевод поэзии - езда в незнаемое с повышенным коэффициентом трудности.

    Величию нашего Пушкина французы, не читающие по-русски, до сей поры верят лишь на слово. К поэзии Ахматовой французские переводчики пытались подобрать разные ключи - и переводы прозаические с довольно удачно найденными эквивалентами метафор, но без ахматовской музыки, и переводы рифмованные, имеющие близкую мелодику. (К последнему стремится школа Ефима Эткинда19, выпускающего сейчас "Историю русской литературы.") Французские теоретики перевода свято верят, что французскому слуху сейчас любой рифмованный стих кажется пародией, и спорить с ними довольно трудно, тем более, что и те мастера перевода, которые пытались идти путем, более близким советской переводческой школе (передавать белый стих - белым, а рифмованный - рифмованным), большого успеха в воссоздании ахматовского стиля все равно не достигли. Гораздо интереснее в переводах система образов. Утонченная, мерцающая ахматовская метафора должна была бы, кажется, перейти во французскую поэзию естественно, т.к. та сама вся соткана из таких мерцаний, недосказанностей, многозначных оттенков. Наблюдается же нечто противоположное. Ахматовская метафора начинает проясняться, разворачиваться с помощью логических уточнений. "Вечерняя истома" ("Шиповник цветет") распалась на день, хранящий в зеркалах тайну ночи, и ночь, приносящую дневному зеркалу некую тайну. Строка "Отчего ты сегодня бледна?" разломилась на три последовательные вопроса - "Что случилось? Отчего? Почему так бледна?" Знаменитое "Мне голос был" превратился в голос соблазняющий. А ведь "голос был" и ипе voix seductrice - совершенно разные поэтические ряды. Слух в этом же стихотворении снижен до "ушей", а ведь "руками я замкнула слух" и "руками я закрыла уши" - создаст различный эффект восприятия.

    Но зато переводчикам, бесспорно, удается вещественность ахматовских описаний. Блестяще получилась и знаменитая "перчатка с левой руки", и бесконечные ступени, когда их только три, и щедрый сор, из которого растут стихи - с перечислением растений, число которых больше, чем в подлиннике. С поразительной силой передан такой образ как "старый зазубренный нож": - ип couteau grignote par les ans - сохраняется и образ, и даже ритмика. Такие находки, которых все-таки много, заставляют отодвинуть в тень неудачи.

    Одна поэзия входит в другую, опираясь сразу на две традиции - свою собственную и "чужую". Принято считать - к этому склонна и наша критика - что поэзия русская больше связана со своими традициями, а французская резче их отбрасывала. Но интересно прислушаться к голосу третьего, а именно Романа Якобсона, пытавшегося сопоставить обе линии и предложившего такой вывод: "По сравнению с непрерывной, от века к веку французской поэтической традицией, отличающейся последовательностью школ и определенностью канонов, русская поэзия - взлетами и падениями - в стремительном вихре готовит нам больше неожиданностей, разломов, находок, странных сочетаний и непредвиденных ересей."20

    К этим неожиданным для французского восприятия "странностям" и готовят французского читателя наши коллеги-слависты, - выступая и в качестве переводчиков, и в качестве комментаторов, исследователей. Хочется надеяться, что времена, когда из творческой судьбы писателя выпадали целые периоды, образуя непонятные для критиков провалы, ушли безвозвратно, а попутный ветер, помогающий, по образному выражению Андре Пьота, "славянским поэтам приставать к латинским берегам", будет щедр на точные факты, без которых не бывает полновесной научной интерпретации.

1990

Примечания