Николай Рисак

 

 

— Родилась я в Петрограде в шестнадцатом году. Сейчас мне 88, скоро 89 будет. В семнадцатом году, так как в Питере было очень неспокойно, на улицах стреляли, продуктов не было — моя мама с тремя ребятами ходила в очереди достать хлеба, достать молока — папа стал настаивать, говоря маме: чтобы не подвергать детей опасности поезжай-ка ты в Финляндию. Они издавна из года в год, лет семь снимали дачу на перешейке. Кончилось тем, что папа купил там маленький кусочек земли около самой железной дороги, построил домик и поселил там свою семью так, чтобы он мог продолжать работать в Питере и находиться в постоянном контакте с нами. Мама не получала ни финских, ни русских газет, жила совершенно среди финской деревни, там русских не было. И вдруг, оказалось, — Финляндия получила самостоятельность, граница закрывается, и говорят, что переехать ее нельзя, и папа сюда приехать не может. Это был, конечно, большой шок, но думали, что все это временно, еще не относились настолько серьезно.

 

В это время здесь, в Финляндии, была еще своя междоусобная война между красными и белыми. И еще не известно было в какую сторону повернет. Мама-то мало понимала, конечно, но только то, что — то убегали наши лавочники, то возвращались. Интересно, что эта междоусобица началась еще до закрытия границы и они убегали в Питер.

 

Один раз моему папе удалось перескочить границу, на велосипеде. В это время в наших краях был штаб красных, и, что бы попасть обратно, в Питер, на службу, он, и еще с ним был профессор Лерхе (вдвоем на велосипедах приехали), ходили в него и упрашивали переправить их обратно. И упросили, и их обратно вернули в товарном вагоне, но велосипед не взяли с собой, поэтому у меня этот велосипед остался, большой мужской велосипед, как память…

 

Потом, конечно, последовало время очень тугое. Мама и языка не знала. Денег ни откуда не получить было. Она, как и многие другие ходила, продавала все, что можно: то скатерти, то простыни, то платья, то еще что-то — выменивала на еду. Но так или иначе, как-то выжили, хотя дети мы все были очень слабые…

 

 

— У нас была своя церковь в нашем Ванан-йоки, теперь, по-моему, это местечко называется Молодежное. Около церкви располагалось кладбище, за которым, конечно, ухаживали. Когда некому было служить приглашали священников с Валаама, которые летом часто жили там в церкви. Зимой церковь не отапливалась и служб почти не было.

 

 

— Тут ведь есть фотографии. Два года приблизительно здесь, в Мейлахти. Дело такое было, что когда Покровскую церковь эвакуировали из Выборга, и когда протоирей Светловский получил разрешение вывезти имущество храма, все было вывезено в центр Финляндии, и он там служил сколько-то. Но потом оказалось, что выборжане почти все в Хельсинки. Привезти сюда второй престол, второе распятия не представлялось возможным, значит надо как-то иметь свою церковь, решили прихожане. А так как ее не было, то первое время сняли небольшую дачку, вот эту, которая к Сеурасаари. Небольшую, но целиком, полностью в свое распоряжение. В ней устроена была церковь и там жили священники, псаломщики и все работающие. Все жили в одном помещении. Помещение было не очень большое, но все же удалось разместить там все эти иконы, которые вы здесь видите. Одновременно искали возможность построить отдельный храм.

 

 

— Ну я не знаю. Конечно, возможно, что до этого они и ходили куда-нибудь, но, с другой стороны, как только эта церковь появилась, они мчались в свою церковь. Здесь была и своя псаломщица, и своя свечница, вся эта кучечка, своя семья; и отец Григорий, больной уже, лежал там рядом почти что.

 

Позже я ходила с его дочкой, Марьей Григорьевной, в этот дом. Сейчас это кафе и хозяева дали нам полное разрешение ходить куда угодно. И она водила нас и показывала — вот здесь была дверь, здесь — церковь, а там — комната где отец Григорий лежал до самого последнего своего часа. Вот его икона, Спаса нерукотворного, на которую он смотрел, и так он и умер не дождавшись окончания строительства храма.

 

 

— Я его мало знала. В те времена здесь шла большая стройка, строили полтора года. Так, что они все это копали, все самосильно делали. Это была очень большая, дружная семья, и каждый старался очень много. Чем отличался батюшка для нашего брата, так это тем, что он был бритый, он был без бороды. Его очень любили. Он освящал эту церковь и служил потом несколько лет…

 

 

— Их, Павинских, было двое, два брата, они заочно кончали семинарию. Старший — Георгий, он успел в России кроме семинарии быть еще в Духовной Академии, а отец Борис только один год был в Академии, он не закончил ее — его призвали в Красную Армию и он был направлен в Кронштадт. И потом, когда было Кронштадтское восстание, и в подошедших из Петрограда войсках не было единства, так как одни были «за советы», другие — «за коммуну», то некоторой части восставших дали возможность уйти в Финляндию по льду финского залива. Кронштадтцы бежали в Финляндию сколько могли, в том числе и отец Борис. Он рассказывал потом часто, что это было ужасно — снег был красный от крови, потому, что сзади расстреливали из пулеметов, и, кажется, даже пушки были, не знаю, во всяком случае там и дыры были во льду и люди проваливались в них и тонули. Шесть тысяч человек перешли тогда, все же, на финскую сторону. Их сначала разместили в карантине, они долго жили там и их потихоньку рассасывали на разные работы. Отец Борис тогда не был еще священником, но был очень религиозным. Его отец служил тогда на Ояти, был священником (там даже и сейчас дом Павинских существует). О. Борис учился потом заочно в Загорске, в Академии. Они с братом служили по очереди в Никольском и здесь, в Покровском. Но потом были какие-то трудности и они получили из России благословение, что о. Борис будет здесь, а о. Георгий будет в Никольском.

 

 

— Служб было очень много. Все это были люди, которые жили церковной жизнью целиком. Дьякона не было, служил один батюшка, при этом он зарабатывал еще, он ходил на заработок, он работал в три смены на Мюллюматти, кажется. Часто бывало, что он работает в ночную смену и после ночной смены утром служит литургию. То есть, не хватало даже прокормить священника. Жалованья не давали, только то, что собирали на пожертвования…

 

 

— Они приезжали из России. Можно сказать эта церковь была под надзором Московской Патриархии. Благочинный заведовал внутренней хозяйственной жизнью, проверял как службы идут. Каких-то конфликтов у них с о. Борисом не было. Батюшка был очень мягкий и, я бы сказала, чудный дипломат. Он умел добром и лаской всех принять. Он не был слепой, он знал и видел, что человек, который сопровождает благочинного боится в церковь войти, потому, что это был специальный человек поставлен. И я видела сколько раз, как придет, представит: благочинный и то, и се, а потом — фьють на берег. И так далее. Вот в такие времена отцу Борису было, конечно, не легко. Но, я говорю, у него были такие дипломатические способности, что он всегда держал полный мир. Он был настоящий священник, знаете, он был как именно пастырь, а за ним все овечки бежали. Это все было кругом и он всегда после службы звал всех на чашку кофе. И все, значит, сидели, потому, что уставшие были и старенькие, и поработавшие. Получалась очень дружная семья.

 

 

— Он много раз приезжал, очень много раз приезжал. Митрополита Никодима здесь все очень любили. Особенно, теперешний архиепископ Дюссельдорфский Лонгин, который говорил даже, что митрополит Никодим такой, что любого сделает из мира монахом. Молоденький же ведь был тогда еще.

 

 

— Отец Борис начал взращивать его с пономаря. Хотя это были два брата Лонгины, которые очень любили церковь, но они ходили в большую, в собор. И там, еще мальчишками, они чистили все ковры после службы, работали, можно сказать. А потом о. Борис немножко перетянул его сюда и уговорил, что раз у него настолько большой интерес к церковной жизни, заочно пройти семинарию. Так, как он сам проходил. Помог ему, и он потихонечку сдавал все в Загорске.

 

 

— Ездили, на том основании, что на Новом Валааме было разрешено отмечать Пасху по старому стилю. И вот я жила в комнате с женщиной, которая каждый год на Пасху недели полторы — две проводила там. Так же и о. Борис.

 

 

— Не было такого преклонения перед тем, что это патриарх. Как митрополит приезжал, и с ним разговаривали, так же, вот и с патриархом. Когда он приезжал, то в расположенной рядом с храмом музыкальной школе, устраивали общие собрания прихода, чтобы общаться с патриархом. И потом мы шли здесь по дорожке, разговаривали, как с обыкновенным человеком. А некоторые были в ужасе — как так, с патриархом. Да это же ведь по-лютерански говорить с архипастырем так на равных.

 

Это было. Но он был очень милый. Тепло относился. Мой мальчишечка здесь прислуживал. В семидесятые годы мы уже жили здесь, и поэтому, были так близко.

 

 

— Нет, между Россией и Финляндией не было. Но здесь, в Хельсинки были хорошие русские православные кружки. В них занимались и новостильники, и старостильники проходили они в приходском доме на Liisankatu. И вот как раз это тот возраст, когда были молодыми Волгин, его брат, вот эта Маня, которая сейчас здесь старостой, ее сестра Елена. Людей этого возраста было довольно много и это было очень такое дружное поколение. Для примера сказать, на первое мая, когда здесь вот эти всякие шары, кутежи — Vappu, эта молодежь ехала на Валаам. С палатками, устраивалась там, бывала на службах, в большой дружбе находилась с монахами того времени. Конечно, это была молодежная поездка и это была, может быть, веселая поездка, но они все были там, и все они причащались.

 

 

— Дело все в том, что о. Борис стал сильно болеть. Он хромой был уже со времен революции, нет даже после. Когда он в Финляндии был его послали работать на лесопилке, на севере. Они возили вагонетками бревна и, значит, их сбрасывали в воду, плоты делали. И он упал с вагонеткой в воду. До доктора было 200 километров и его, русского человека, конечно, никто не повез. Он разрезал сапог, все это распухло, необходимо было что-то, наверное, сделать. Никто ничего не сделал и он хромал потом всю жизнь. Здесь же он начал болеть, и у него оказался рак, но умер он даже не от рака, а просто силы ушли куда-то. И вот иеромонах Лонгин и заменил его тогда на некоторое время. Он был настоятелем около двух лет, до тех пор пока Патриархия не назначила его в Германию. Его мать немецкого происхождения была, русская немка. Он прекрасно знал немецкий язык и его отправили в Дюссельдорф.

 

 

— Да. Это был молодой, очень религиозный человек, очень горячий, такой темпераментный. Его здесь сильно любили и уважали за его религиозность. Но до этого он очень много играл в театре, он был такой общительный. Так, что его любили по-разному, можно сказать. Именно как друга, как своего.

 

Незадолго до этого служил настоятелем отец Андрей (Кудрявцев). Это тоже был человек глубоко религиозный, но, такой, немножко ушедший в себя. Помню, о. Борис, тяжело больной, уже лежа, прикованный к постели, уговаривал его: «Некому перенять, нужно священника». Это была последняя возможность, потому, что все время были только из своих — посылались в Россию только получить священный сан. А тот, бедняга, говорил, что он боится ужасно. Служить надо было несколько раз на неделе, дьякона не было, но отец Борис уговорил его.

 

 

— Вот, я говорю, отец Борис вел такую линию, что православие очень терпимое. Терпимость, особенно за границей, она должна быть. Здесь было много нетерпимых в отношении новостильников. Отец Борис старался всеми силами это сгладить. Наоборот, именно звал, и лютеран, и с католическим ксендзом были очень хорошие отношения. Когда случались юбилеи, то всегда приходило духовенство лютеранское и католическое. Им ставили стулья, и они сидели всю службу.

 

 

— Нет, нет. Никогда, ни в коем случае.

 

 

— Дело такое, что здесь еще с Выборга была одна и та же Елена Тихонова. Но тогда еще в Выборге, когда я приходила, она была с косою длинной, псаломщица. Она читала, идеально знала все церковное, всю службу. Новым священникам, которых посвящали, она им очень много помогала, направляла. Она же все наизусть можно сказать знала. И, потом, она же и регентом была и все читала. Она жила здесь прямо при церкви, в маленькой комнатушке. Под конец жизни много болела, настолько, что уже тут нужно было искать как-то замену. А о. Борис, тоже больной, но он был один в алтаре. Он и убирал, и все чистил.

 

Пришлось обратиться в Патриархию, чтобы прислали замену вот этой Елене Тихоновой, первым делом, что она настолько больная, что не может руководить больше. А старушки наши там пели, девять человек было в хоре. Обратились в Россию и думали — ну теперь нам пришлют, наконец, молодого помощника, он хоть в алтаре батюшке поможет. Вместо этого приехала наша маленькая Марина. Еще тогда она была молоденькая, не знала языка, ничего. Только-только выпустили из регентского класса. Но она, как вы знаете, настолько завладела потом симпатией всех и в общем-то говоря, не знаю кто был бы нужнее.

 

— Приезд отца Виктора, помните?

 

— Он в те же времена приехал. Они даже на одних и тех же курсах учились отец Виктор и отец Геннадий Барков. Их два было студента, которых прислали сюда учиться. Жили они в общежитии, среди очень неудачной молодежи, можно сказать, и ходили в университет, учили финский язык. И за это время тут пошли хлопоты, их посвятили в священники и они стали по очереди служить в Никольской и здесь. Потом прошло два года (два года они так служили) и вдруг одного из них забирают. Ну еще большой вопрос был кого? Любили и того и другого, каждого по своему. И вот забрали все-таки отца Геннадия, а здесь остался отец Виктор и в конце концов определили ему быть только в Покровской церкви. А в Никольскую взяли отца Николая Воскобойникова.

 

 

— Я по годам не помню. Но по памяти очень хорошо знаю. Именно это вызывало большое беспокойство. Потому что всегда подсчитывали — 9 человек в церкви, 6 человек на всенощной. На Пасху правда, всегда собирался народ. Но все же это вызывало большую тревогу — все старенькие, все больные и что же, святое место пустым не должно быть.

 

— И когда вы почувствовали приток из России?

 

— Тогда, когда Койвисто дал разрешение приехать возвращенцам.

 

 

— Дело в том, что во всяком большом городе прихожане рассеяны кто куда и ходят в любой храм. Поэтому вот эти приезжие, им очень трудно (и сейчас тоже самое) войти в общину, у них нет общинного начала. А здесь это единственное, что было возможно, как было возможно организовать этот приход. Только путем общины. Что значит — собиралась эта община людей, которые просили разрешение, получили его с тем, что они ничего не просят от государства, сами себя обслуживают, сами строят, сами священника содержат. Но зато у них очень большая связь друг с другом была, поддержка друг друга. А сейчас этого нет. Сейчас осталось три или четыре человека из прежних. Ну что же, времена меняются, может быть оно и правильно теперь так.