Л. В. Савина-Сулимовская

К читателям

Мне хочется сказать немного об Иване Савине, дать его грустную биографию: чем жил человек, что любил, что пережил… Остальное все хронология, но без нее не обойтись, так как события страшных лет России наложили отпечаток на душу, здоровье и мысли человека. Жизнь у нас у всех одна, а судьба разная…

Хотелось бы познакомить русских людей не только с поэзией, но и с прозой Ивана Савина, которая была рассыпана по эмигрантским газетам и журналам как яркие камушки… На закате моей жизни я собрала все, что не пропало в Праге, в русском заграничном архиве…

Я была не только женой Ивана Савина, я была его другом, секретарем и переводчицей… Я присутствовала при рождении его стихов, знала их полуродившимися… Черновиков у Савина, можно сказать, совсем не было. Стихи он начинал писать на обертке финских сигарет, а потом садился сразу за машинку, продолжая писать, почти ничего не исправляя.

Иван Савин (Саволайнен) родился 29 августа 1899 г. (по старому стилю) в Одессе, но все детство и юность провел в городе Зенькове Полтавской губернии. Дед Ивана Савина — Йохан Саволайнен, финский моряк, встретил в Елисаветграде русскую гречанку, женился на ней, остался жить в России. От этого брака родился отец поэта, Иван Иванович старший. Когда они переменили свою фамилию на «Саволаин», не знаю, но в России Иван Савин жил и учился как Саволаин. Приехали отец и сын в Финляндию под фамилией Саволайнен. Эту фамилию носила и я.

По профессии отец Савина был нотариусом, человеком русской культуры. В одной из своих деловых поездок Иван Иванович старший встретил и без памяти влюбился в молодую помещицу, вдову, которая была на десять лет старше его, и у которой было уже 5 человек детей. Анна Михайловна Волик тоже не была чисто русской: отец ее был молдаванин, из старинного рода Отян. Только мать Анны Михайловны была русская… Бабушка поэта… И это все, что было русской крови у Ивана Савина.

От второго брака родились: Иван Савин, Николай и сестра Надежда (Диля). Вся семья Савиных была сметена ураганом революционных событий и гражданской войны. Два старших брата, михайловские артиллеристы, были расстреляны в Крыму. Им посвящена повесть «7 000 расстрелянных». Коля, пятнадцатилетний мальчик, служивший в Синих кирасирах, был убит в бою, Борис был зарублен под Каховкой красными. Иван Савин попал в плен в Джанкое…

Не уйди из госпиталя, вольноопределяющийся Иван Савин был бы сразу поставлен к стенке, но уйдя из госпиталя, где сестра сожгла его уланку, он был лансирован замечательным уланом-солдатом как полковой писарь, и его не трогали, и это спасло ему жизнь.

Несмотря на то, что родители Савина разошлись и в продолжении шести лет не встречались, живя в том же городе, у восьмерых детей была настоящая родственная связь и любовь. Дети остались жить в большом доме матери, а к отцу ходили по воскресениям… Старшие братья учились в Михайловском артиллерийском училище, сестры в гимназии, Надежда в Полтавском институте, Иван учился в гимназии в Зенькове. Иван Савин любил и лелеял воспоминания об этом маленьком захолустном городе, где были две гимназии и две прогимназии. Железной дороги не было, но весь округ состоял из богатых помещиков, и у всех детей, почти без исключения, были гувернеры и гувернантки, немки и француженки. Свою «мадамку» Савин нашел потом в Париже, где она жила, помогая русским, и за гроши давала им французские уроки.

Хотя Иван Савин родился в Одессе, всю свою юность и детство он провел в Зенькове. Многие называют его финно-руссом, но это абсолютно не верно. Он даже не знал финского языка. <…>

***

Когда с помощью своего солдата-улана Савин попал в 1921 г. в Петроград, где встретился с отцом, ему пришлось провести одну холодную и голодную зиму, которая отразилась только в нескольких ранних стихах того времени.

Савина с отцом отпустили, так как у них были в порядке финские бумаги, и они совершенно легально приехали в Хельсинки, где отец работал на сахарном заводе. А Иван Савин, после пребывания в санатории, устроился на том же заводе сколачивать ящики… Им дали маленькую комнатку с русской печкой и очень снисходительно смотрели на пропуски Ивана Савина на работе. Отец уехал в Париж, и это была наша первая квартира. Тут же, в этот период работы на фабрике, пришло письмо из России, что его невеста вышла замуж за большевика, хотя ее отец и братья были убиты красными. Пребывание в санатории, конечно, немного сгладило этот удар, но измена любимой девушки оставила большой след, который красной нитью проходит через сборник «Ладонка».

Конечно, после плена и голода жизнь была у нас просто сказочной. Сразу же Савин начинает печататься в местной русской газете — «Русские вести», где его очень полюбил покойный редактор Г. И. Новицкий, перед своим отъездом в Америку. Пробыв только короткое время в Финляндии, Савин начинает писать фельетоны, воспоминания, стихи и сразу же, в свои 24 года, завоевывает любовь и уважение всей русской колонии. Наша русская колония была небольшая, но очень теплая и интересная. Савин образовал «Кружок молодежи»; мы ставили его пьесу «Там», пьесу «Молодость» (она у меня есть) и устраивали бесчисленные лекции и вечера памяти Блока, Ахматовой, Гумилева, Есенина. Мы жили!.. Был устроен суд над Евгением Онегиным… На одной из встреч кружка я встретила Ивана Савина… Уйти от судьбы нельзя, Бог решил соединить жизнь больного, измученного человека с молоденькой, здоровой, любящей литературу и искусство девушкой.

Кто я такая? Я дочь офицера 1-го финляндского Стрелкового полка, я родилась в Хельсинки, кончила там Александровскую гимназию (она уже стала совместной)… Там, на кладбище, где лежит Иван Савин, покоится вся моя семья. Я — русская — навсегда осталась русской, моей почвой стал русский язык, и моя душа сделана из русского языка, русской культуры и русского православия… А в России я никогда не жила… исключение только два года в Павловском институте, 1915—1917, в Петербурге. Это было закрытое учебное заведение.

Иван Савин начал писать, кроме «Русских Вестей» в Хельсинки, в газете «Сегодня», Рига; «Руль», Берлин; «Новое Время», Белград; «Возрождение», Париж; «Иллюстрированная Россия», Париж, и был представителем почти всех эмигрантских газет. И, наконец, он стал специальным корреспондентом Швеции.

Одно лето мы ездили на Валаам, удивительный по своей красоте-старине, остров, где нам были открыты все архивы, и где мы встретили Вырубову с матерью, и узнали, что Вырубова стала тайной монахиней в миру, только на острове носила рясу. Мать Вырубовой, Танеева, дала Ивану Савину интервью, которое он отправил в самый большой ведущий журнал Швеции.

Слава Богу, все было благополучно, оба работали и летом 1926 года мы уехали в Куоккала, к художнику Захарову, который повез нас к И. Репину. Сразу началась теплая, искренняя дружба между маститым художником, милейшим из милейших, и молодым поэтом. У меня висит портрет Репина со следующей надписью: «Необыкновенно красивому Ивану Ивановичу Савину, на добрую память. Илья Репин, 1926 год».

После смерти Савина Репин мне пишет: «Я всегда мечтал, глядя на этого красавца малороссиянина, написать его портрет… Какая невозвратная потеря».

Неожиданно, осенью 1926 года телефонный звонок ко мне на службу: «Приходи сейчас же, иначе я выброшусь в окно». Это был острый припадок депрессии. <…> И этот припадок преодолел поэт, пока не настиг последний удар: острый приступ аппендицита и медленное мучительное умирание от заражения крови, после операции. Боли были ужасные… Будучи очень религиозным человеком, он просил меня крестить рану и молиться…

Финские больницы, даже частные — ужасны!.. Мне позволили быть две недели ночью у кровати больного, днем я работала. За это время мне удалось получить прелестную квартиру, с окнами в парк, где в пруду водились белые лебеди. Известный парк в Хельсинки Кайсаниеми. Наконец, мне предложили взять больного домой… Квартиру он еще не видел и, приехав домой, плакал от радости. Через несколько дней ему стало хуже, но рядом с кроватью лежал любимый томик Чехова. И он просил меня рассказывать, как мы поедем летом к границе России собирать его любимые цветы ромашки.

В горячую душную ночь, около 4-х утра, Савин нацарапал на листке бумаги «вспрыснуть морфий… доктора». Но было поздно. Укол не помог. Поэт затих и долго смотрел прямо перед собой в огромное окно, куда заглядывали ветки деревьев, потом осенил себя широким крестным знамением и сказал ясно и тихо «Господи»…

Первый бой

Братьям моим. Михаилу и Павлу