Мы прибыли в Хайфу в 7.30. В Палестине были беспорядки, пароходы в Яффу не заходили. Порт паломников и апельсинов замер. А когда все придет в норму, под боком у Яффы будет уже соперник - новый тель-авивский порт, который поспешно сооружают еврейские инженеры.

 

Всего четверо суток понадобилось пароходу, чтобы пересечь огромное пространство: Марсель - Александрия. Рейс, привычный для капитана, как трамвайная линия. Сначала огни корсиканских и сардинских маяков, потом Стромболи, озаряющий вулканическим пожаром ночное облако, потом фонари электрифицированных сицилийских городков, а на третий день, далеко на горизонт, туманная полоска земли - Крит. Иногда встречный карго, позже - залитый электрическим светом пакетбот, еще реже — дельфин. Море, как пустыня. Сияющая днем, а ночью превращенная в тот первозданный хаос, перед которым так трепетала душа эллина: пространство без начала и конца, коварнейшая в мироздании стихия, созвездия, черный воздух Одиссеи.

 

Мимо этой классической красоты спокойно и уверенно проходил „Шамполион",— со своими холодильниками, пекарнями, котлами и манометрами, оставляя за собой на мгновение ресторанный запах кухни, облачко мазутного дыма, мелодию фокстрота, под которую танцуют на террасе первого класса, и кухонные отбросы.

 

Внизу, в раскаленном чреве машинного отделения, где топки пожирают ежедневно 85 тонн мазута, царствует старший механик с тремя галунами на фуражке, но в рабочем костюме. Эксцентрики двигаются с безукоризненной точностью, шатун, величиной в два человеческих роста, обильно политый маслом, прыгает с легкостью детской   игрушки.    Стальные валы вращают пароходные винты. И страшно, что грандиозная энергия - двенадцать тысяч лошадиных сил, нестерпимый жар топок, лес труб, дебри таинственных аппаратов и нервные стрелки на широких рожах манометров превращаются всего-навсего в легчайшую пену за кормой, в минутный след на воде...

 

Никаких событий на борту. Мало пассажиров. Несколько беженцев из Германии, переселяющихся в Палестину, десяток туристов из Америки, колониальные французские сержанты с супругами и детьми, студенты-египтяне, упоенные Бульмишем и дипломом Сорбонны, а в первом классе, как полагается, очередной египетский паша, совершивший путешествие в Европу. Четыре дня, как один: звонки на первый завтрак, на второй, на чай, на обед, неумолкаемое звяканье посуды в столовой. Много на пароходе бродяг, вольных или и невольных, людей, желающих хоть на некоторое время оторваться от земли. Радист надевает в положенное время наушники, и в маленькой типографии наборщики набирают вручную листок-газетку с новостями о министерстве Леона Блюма, об очередной бомбе в Иерусалиме, о ценах на хлопок, о курсе фунта стерлингов. Но почти никто газеты не читает. Так и плывут люди, без утренних газет, без метро, без телефонных звонков и деловых свиданий. Немного музыки и немного традиционного пароходного флирта, партия в бридж или шахматы, и никаких событий. Впрочем, случилось одно событие, грандиозное, с точки зрения процессов натуры, но отнюдь не занесенное в корабельный журнал. Окотилась пароходная кошка. В кубрике на грубой подстилке, которую бросил в укромный уголок какой-то сердобольный матрос, она лежала, томная и счастливая, а около ее сосцов копошились крошечные котята. Только два из них увидели свет, четырех приказано было бросить в море. Там их съели рыбы.

 

Приближалась египетская земля - плоский туманный берег, заставивший Птолемеев построить Фарос и ряд других маяков вдоль всего берега Киренаики, чтобы привлекать эллинские и пунические корабли.

 

Странно, всего четыре дня пути, и вот открывался совсем другой мир, другая душа. Четыре дня тому назад туристическое бюро на улице Обер, где так радушно встретили русского журналиста:  карты и плакаты с яффскими апельсинами, нетерпеливые телефонные звонки, вся эта тревожная атмосфера сборов в путешествие, которая окружает вас, когда барышня за конторкой привычно заполняет бланк вашего билета названиями никогда не виданных городов. Все так просто. Бейрут? Палестина? Шанхай? Далекое путешествие в Австралию? Джибути? А маленький кусочек бумаги, может быть, меняет судьбу человека.

 

Мелькали мимо солнечные провансальские городки, первые лозы и оливы, черепичные крыши Тараскона, оживленная суета Марселя, усатые жандармы, загроможденная железом набережная. Дева, хранительница всех странствующих и путешествующих, стояла высоко над городом, наполненным голосами пароходов и запахом морской воды и буайбэса[1]. Женщина в портовом домике размахивала сеткой с салатом, рабочий в бархатных штанах нес в обеих руках по бутылке „пинара" товарищам, занятым на починке мола, и вдруг прохладная белизна каюты, иллюминатор, рев пароходного гудка, чайки над маяком, первая зыбкость палубы под ногами, знакомство с людьми, которых судьба и воля мэтродотеля посадила рядом с вами за стол. Четыре дня и, вместо типичной французской картинки с салатом - Восток, страны, где признается только церковный брак, а совершенный в мэрии не считается действительным, где сохранились тысячелетние секты, фанатические споры, власть патриархов со времен Вселенских Соборов, народные сказки и много непонятных для нас вещей.

 

На рассвете показалась Александрия - узкая полоска земли, отмеченная маяком, и первая фелюга закачалась в пятидесяти метрах от парохода. Это был символ нового мира, — косой парус, какие были еще на барках фараона. Два араба в фесках[2], должно быть, рыбаки, вышедшие в море за сетями, смотрели на пароходе.

 

 

Земля медленно подплывала. Справа уже тянулись домишки и пальмы Мекса. Маленький буксир привез лоцмана, который заявил, что объявлена русско-японская война. Сообщение оказалось, конечно, враньем. Но это очень характерная подробность: Восток. Где-нибудь в портовой кофейне или на базаре возникнет слух, и новость пойдет гулять по городу, по базарам, подтверждаемая на каждом шагу свидетельствами очевидцев. Вероятно, — любопытное занятие читать арабские газеты, на столбцах которых наша газетная клюква разрастается в пышную пальму восточной выдумки.

 

Уже можно было различить за трубами пароходов расэльтинский дворец — летнюю резиденцию короля. Огромная гавань была забита пароходами и военными британскими кораблями. Здесь еще чуть-чуть попахивало пороховым дымком с абиссинских плоскогорий. Далеко в море стоял сторожевой контрминоносец. Слегка дымили трубы. Гидроплан с ревом скользил по рейду, выбирался, весь в клокочущей пене из кучи пароходов на свободное пространство и плавно взмывал в небеса.

 

На броненосцах трубили горны. Видно было, как строилась команда на соседнем крейсере. На адмиральском корабле взлетали на рею  разноцветные флажки.

 

 

К «Шамполлиону» подходил полицейский катер с английскими инспекторами. Началась проверка паспортов.

 

Наконец, пароход пристал к пристани, у сходен соорудили будку для полицейского. Тем, кому не удалось попасть на берег, пришлось наблюдать за картиной выгрузки.

 

Набережная, как набережная всех портов: пакгаузы, причалы, бочки, ржавое железо. Позади кубические дома. Изредка минарет, пыльная пальма.  Рабочие на пристани,— портовая рвань в лохмотьях, заплата на заплате. Босые, нечесанные. За два-три пиастра они работают целое утро, а потом покушают лепешку, немного бобов, коробку папирос и пьют кофе в маленьких чашечках, наслаждаются жизнью. Тут же две маленьких, очевидно, конкурирующих кофейни, от которых за сто шагов пахнет йеменским кофе и дымом наргиле. Там не протолкаться. Люди наедят, напьют на копейку, но зато сколько разговоров, новостей, занятных историй. Туземный таможенный надзиратель не может оставить свой пост, но из кофейни ему приносят чашечку кофе, стакан воды, наргиле и стул. Он садится, выпивает кофе, затягивается прохладным дымом, и на него с завистью смотрят продавцы открыток, папирос и дынь, сбежавшиеся к пароходу. А вокруг гремят пустые подводы, звенят чашечками продавцы прохладительного питья, завязывается мимолетная драка, шумная, неумелая, бабья. Трещит и без того разорванная в конец галебия, пока здоровенные кулаки английского полицейского не водворяют порядок. Солнце заливает весь город огнем, и газетчики орут:

 

- Кровавые события в Палестине!

 

О них много говорят в портовых кофейнях. Блестят глаза и золотые зубы, которые считаются здесь лучшим украшением мужского лица. Но дальше разговоров дело не идет. На рейде огромная британская эскадра - катера, сияя жаром медных частей, мчатся к пристани, выбрасывают на берег чистеньких, белоснежных матросов. В городе небывалое оживление. Бары полны. Торговцы не жалуются на дела. Хлопок в приличной цене. Жизнь бьет ключом. Приходят и уходят пароходы. Гудят гидропланы. Радио потрескивает в наушниках радиста. Хлопок, джут, рис, пшеница, апельсины...

 

Время идет. Уже исчезает мало-по-малу в городе чадра и заменяется парижской шляпкой, перестает быть идеалом женской красоты тучность, „макияж" смягчает излишнюю смуглоту. Есть перемены и поважнее. Страна индустриализируется. В Макале-Эль-Кобра гудят ткацкие станки, созданные капиталами банка Миср. На полях все больше и больше сеется пшеницы, маиса, риса, чтобы избавить страну от импорта этих продуктов. Еще новость - в Египте заводят апельсиновые плантации. Это  война, объявленная золотым яффским яблокам Гесперид. Пока только тысячи ящиков, отправленных в Европу. Может быть, их будут сотни тысяч? Но тут вмешивается в апельсинную войну Испания с   низкими   ценами   своего экспорта.

 

Если представить себе в общих чертах положение стран Ближнего Востока, то начнет   казаться, что он уже вступили в войну. Экономическую, конечно. Заградительный пошлины, протекционизм,  попытки  создать что-то вроде аутаркии. Если представить   себе на одну минуту, что настанет время, когда Египет будет независимым государством, и таким же самостоятельным государством станет Палестина, борьба за экономическое господство этих стран приведет к настоящей войне, как, впрочем, неоднократно бывало в истории сих мест. Тогда, поистине, вернутся библейские времена, войны за караванные  дороги, за стада волов и овец. Экономическое положение на Ближнем Востоке напряженное. Палестине придется выдержать серьезную борьбу с соперничеством   Египта. Это не менее опасный фактор для будущего дома Израиля, чем  политическая борьба с арабами. Если Египет успеет спешно поставить на ноги свою  индустриализацию, для Палестины пропадет одна из самых блестящих возможностей, один из самых  завидных рынков. Но сквозь эти экономические проблемы, фабричные корпуса в   Макале-эль-Кобра и ярко начищенные таблички банков на улице Шериф-Паша  проглядывает древнее лицо страны, - караван верблюдов уходит в Танту, фелюга с   треугольным  парусом чернеет на лунном небе.