... Несчастный человек, я завидую всем, даже тю­ремщикам. Мне дают 600 гр. хлеба, капусты и клюквы вволю, рыбы соленой хва­тает, а работать приходится очень трудно, ходьбы много (на заготовке делового леса-баланса). Я завидую даже арестантам за решет­кой.

Мы теперь живем в от­дельном уголочке при клу­бе, где на стенах кое-где развешаны картины. Я толь­ко сегодня поинтересовался двумя картинами, а осталь­ные не разглядывал. Да и нет абсолютно никакого ин­тереса их смотреть, так много советского, так много революционного, из-за чего нам приходится страдать. Стенгазету еще посмотрел. Зовут ее "Ильичёвка". Сте­ны обклеены газетой "Тем­пы".

Мы ждем сенокосной поры, ввиду того, что нас обещают кормить хорошо. Хотят якобы давать всего без нормы. Вот это была бы действительно жизнь. Хотя бы покушать, не вспо­миная граммы, имея хоро­шее питание и физическую здоровую на вольном воз­духе работу. (Весной 1932 года Роман и другие спецпереселенцы работали в шахтах под Еманжелинском). Я в настоящее вре­мя не очень здоров, страш­но кашляю, имею опухоль лица и ног, большую сла­бость по всему телу. Но это, по-моему, создалось от сис­тематического двухмесяч­ного недоедания и большого переутомления за время нашего путешествия (из-под Еманжелинска в Красновишерский округ). Я бы мог устроиться работать в канцелярию в качестве счетовода или на подобную любую должность... Но, во-первых, такая работа фи­зически безобразит людей. Я считаю счастливым того, кто пусть ходит в лохмоть­ях, но занимается физи­ческим трудом и, ввиду это­го, он из себя представляет краснокожую здоровую фи­гуру. Канцеляристы же в большинстве случаев всег­да бледные, скуластые, хотя и носят хорошую теплую одежду, но все же мер­знут. И такие фигуры лег­че всего поддаются различ­ного рода заболеваниям. Во-вторых, я ненавижу кан­целярщину за то, что на этой должности старают­ся всячески подкопать че­ловека, всячески его опле­вать, оклеветать, особенно такие, которые пользуют­ся авторитетом от власти.

Учетчик удивился и вос­противился моей одиноч­ной работе, но я всё же пос­тарался высказать оправ­данье, ввиду моего одиночества. На мои слова, мне кажется, он даже не обратил вниманье. Обмерял мои дрова - их по счету оказа­лось кубометр и три чет­верти. Он отпустил меня на отдых, а большинство продолжало еще работать. Так я сделал первый шаг самовольства против здеш­него начальства.

Я опять вспоминаю о доме и своих соседях и о том, как мы дома кушали. Сообщил маме слова од­ного человека: он меня очень уверял в том, что нам в нынешнем году сеять хлеб не пришлось, а снимать урожай придется. Я не могу определить справедливость этих слов, но почему-то очень верю в их справед­ливость.

12 июля

Меня ничуть не покида­ет уверенность в том, что я в скором времени уви­жусь со своими соседями, и наше переселение с Еманжелинских копей есть факт, вызванный политикой чисто военного характера. И вкра­дывается, конечно, неко­торое убеждение в том, что это есть дело хозяйствен­ной политики, Но в. это я верю меньше всего. Я еже­минутно вспоминаю Нюр­ку, дедушкову дочь, и она у меня нисколько с ума не идет. Эх, если бы довелось увидеть своих родных и зна­комых(!),  -  то я был бы первым счастливцем на све­те. Я все больше начинаю скучать о культуре. Пер­вым видом культуры я счи­таю железную дорогу и паровозы. Здесь нет никакой возможности повышать свою квалификацию. И это для меня самое ужасное, самое неловкое положение. Но все же приходится ми­риться с таким обстоятельством. У меня, правда, есть возможность заниматься самообразованием, но это дело как-то на ум не идет. Мысль о питании мешает заниматься самообразова­нием.

16 июля

Я снова вспоминаю о Нюрке. Почему-то,  прежде всего о ней: ни о брате, ни о бабушке, дедушке, а по­чему-то, о Нюрке. Пожалуй, потому что брат, бабушка и дедушка в своем росте не изменились, а Нюрка, наверное, выросла за 15  месяцев и ее не узнаешь. Мы с Потапом дебатиро­вали вопрос о преимущес­твенных и отрицательных сторонах конторского дела. Он со вчерашнего дня ра­ботает в конторе в качес­тве переписчика. Ну и с по­мощью Мюллера - автора книги (о физкультуре ) -  за­ключили: что конторское дело очень нездоровое и особенно здесь, так как здесь не считаются с ча­сами и нет времени на вы­ходные. В общем, это дело (конторское) действует от­рицательно на здоровье, и Потап решил из конторы уйти. Припоминаю кресть­янский труд: какой он был здоровый! Кушали хорошо, работали под силу. Ах, как жаль, что я мало пожил в той обстановке. Не верю, что так жить не придется. Очень надеюсь, что так мы еще поживем. Не может быть, чтобы я, не успев увидеть счастье, вынужден переживать такие не­счастья.

Сегодня у нас выходной, и мне припомнилось, как мы отдыхали дома каждое воскресенье. В воскресенье особенно старались что-ни­будь испечь или сварить получше. Ах! Не сходит с ума то питанье. Боже мой! Да неужели я останусь на­веки несчастным, навеки терпеть и мыкать это горе. О! Нет, я уверен, что мое счастье впереди, уверен, что свое счастье я сам пе­реживу. Но добиваться счастья в теперешней об­становке считаю бессмысленным, ибо на какой-либо работе не был, я все же спецпереселенец. Я все же лицо, которое стараются поставить на худшую ра­боту и дать малую зарплату. За что приходится страдать? Ведь мое страданье абсолютно безвинное. И за это безвинное страданье должно воздаться счастьем. Я в этом убежден.

Мне припомнилась инте­ресная вещь. Когда я жил еще на Еманжелинских копях, то очень желал жить где-нибудь в лесу один, поодаль от худых и злых людей. Прожить как раз бы это смутное тревожное время, пока бы жизнь не наладилась. Пока публи­ка друг друга грызет, я бы жил там, в глухом непроходимом лесу, а главное - я был бы в безопаснос­ти от (шахтных) газов. И вот хоть не в точности, но все же судьба мое желанье выполнила. Я живу в лесу, но только не один, как я желал. Нас живет много. И хуже всего - живем под начальством. Но иметь во­льную одиночную жизнь можно, но только питать­ся здесь негде, ничего не купишь. Так что пропадешь с голоду. Надоело мне од­нообразное питанье. Кор­мят здесь нас только мало-­мало хлебом да рыбой и немного крупки. Больше никакого разнообразия. Как это скоро надоело. Ну, ничего, я уверен, что дело в скором будущем изменится для нас к лучшему.

22 июля 1932 года.

Сегодня второй день Прокопьева дня. Как скучно мы его проводим. Это ужасно, пища без перемен, не лучше и не хуже, дела без перемен, тоже не лучше и не хуже. Только мое здоровье стало хуже, страшная слабость во всем теле и опухоль по ногам. Мне советуют лечиться у фель­дшера, но я нисколько не над­еюсь, что он может чем-ни­будь помочь мне. Он, по мое­му мнению, до этого момента никогда не был фельдшером, а был каким-нибудь коновалом и при больнице подметалом. Медикаментов у него почти что никаких нет. Нечем лечить больных. Ввиду такого обстоятельства, я серьезно решил лечить себя сам. Конечно, по руководству Мюллера.

Сегодня день великого пре­стольного праздника, которого ждали с радостью, провожали с печалью. А теперь приходит­ся о нем только вспоминать и этим утешаться. Я ожидаю с тревогой приближающегося момента, в котором должна ре­шиться моя судьба. Если она не решиться, то я должен ре­шить сам (сбежать!). Но каким образом это проделать - об этом я считаю толковать еще очень рановато. Как скучна, как дика здесь местность. Богата только лесом, травой и водой. Да травой, пожалуй, и не осо­бенно. Лес и вода - вот что нашли мы здесь. Чёрт занес нас сюда. Но будем терпели­во ждать. Может быть, и в са­мом деле скоро решится наша судьба в лучшую сторону. Мы абсолютно не знаем, что делается, хотя бы в ближайшей де­ревне. Нас так изолировали от народа, что сюда не проника­ет ни малейшего: ни худого, ни доброго известия о союзных делах и о международной об­становке. Газет никаких нет, почтовая связь не налажена. Ну, в общем, положение ужасное. Сегодня мамаша ушла ловить рыбу саком. Повидал бы своих братьев. Вот уже 15 месяцев как я их никого не ви­дел. Почему-то предчувствую, что я их скоро увижу, т.е. с новым урожаем.

Я большой противник канце­лярской работы, но теперь, ввиду моей физической сла­бости, я не прочь и поработать на этой должности. Дал заяв­ку в стройконтору.

В конце июля

Тятя разговаривает всегда только о том, когда что поку­шать, как приготовить. Ну и ругает маму за самую малень­кую мелочь. Да и вообще, тятя и мама добром не говорят ни одного слова. Мама большое внимание обращает на карты, все ворожит, когда поедем до­мой и с тоской вспоминает о своей матери. Я же, в свою очередь, лишившись газет, аб­солютно потерял всякую ори­ентацию в международных де­лах и в делах СССР. Чувст­вую, что прихожу все больше и больше к умственному оту­пению. Мне надоела, конечно, жизнь спецпереселенца и я тоже с нетерпением ожидаю, что нас должны отпустить. Потап на все это смотрит сквозь пальцы и никак не реа­гирует ни на что. Кажется, что ему все равно, восстановят нас завтра или через год.

Мама часто плачет просто от тех трудностей, которые приходится преодолевать.

14 августа

Сегодня я прочитал статью из журнала «Огонек» про Вишерстрой  (целлюлозно-бу­мажный комбинат имени Мен­жинского - руководителя ОГПУ до Г. Ягоды). Вот куда правительство решило использо­вать высокого качества здеш­ние сосны! Но для этого нуж­на масса рабочих рук, нужно население. Вот мы и попали для этого населения. Мы сюда завезены для жительства и для этой работы! Думаю, что мы теперь очень близки к вос­становлению гражданства. А перед этим восстановлением нас и завезли сюда для того, чтобы мы гражданами были в этом северном краю, и, воз­можно, большинство осядет здесь и будет жить, чего и же­лает правительство.

15 августа

Решил попытать свое счастье. (Убежать с берегов р. Вишера, пока еще лето). Чем дело окончится, трудно пред­полагать. На успех ли, на не­удачу ли пойдет - кто тут зна­ет...

1 октября

 (Побегом) решить свою судьбу не пришлось. Теперь работаю лесорубом и так при­ходится работать, что некогда взяться за дневник. Все ску­чаю о своей родине и о том питании, которое имел дома. Наша жизнь здесь очень неза­видная.

6 октября

Я строю планы, как поведу свое хозяйство, когда меня восстановят, когда мне пред­оставят право собственности. Я решаю про себя, что хозяй­ство свое я поведу по-культур­ному. Летом буду вести обра­ботку пашни (посевов и пара), а зимой буду работать по плот­ницкой части для своего хозяй­ства. И еще все ежеминутно думаю о своей родине (о с. Введенское). Очень скучаю о ней. Жду с нетерпением Ок­тябрьской годовщины, в честь которой, возможно, Советская власть нас несколько помилу­ет.

Тятя на меня несколько зло­бен, старается урезать пор­цию для меня.

Работать приходится от зари до зари. А огня нет (т.е. керосиновой лампы). Поэтому очень редко берусь за свой дневник. Пишу только в нена­стную погоду, когда админис­трация снимает с работы.

22 октября

Мы интересуемся только одной пищей. Нет другого ин­тереса. Мать ходит в деревню за тем, чтобы хоть немного разжиться продуктами и попитаться. Если так прожить год-два, то, наверное, будешь ди­ким, ибо вперед ни на шаг не задумываешь, а живешь только сегодняшним днем. Некото­рые из спецпереселенцев оп­ределенно заявляют, что мы сюда привезены на медленное физическое уничтожение.

Но я этому не хочу верить и жду милости от 15-ой Октябрь­ской годовщины. Если милос­ти не будет, то такое сущес­твование рано или поздно при­ведет к гибели. Все дело зави­сит от снабжения.

А у нас дела ужасные, народ болеет от недостатка пищи. Медицинской помощи факти­чески нет. Правда, есть у нас на участке фельдшер, но он безграмотный, и у него нет ме­дикаментов. Внутренних бо­лезней фельдшер не может узнать.

Доживем ли мы до светлого дня, когда сможем покинуть эту адскую местность и уви­деться со своими родными и знакомыми?  

Мы живем здесь и не знаем, что делается по СССР, как идет подготовка к годовщине.

Ах! Какая тяжелая, судьба выпала на нашу долю. К тому же семейные отношения ухуд­шаются... Замечаю, хотя и слабое, но семейное хищение продуктов. В этом я подозре­ваю больше своего отца, чем брата. А если это дело (воро­вство) увеличится? Горе нам, если мы потащим друг от дру­га жалкие крохи нашей пищи.

4 ноября

Ждем 15-ой годовщины и хотя бы крошечной милости для нас. Может быть, улучшения снабжения, а, может быть, и некоторым свободу.

Работать в лесу стало очень трудно, так трудно, что опи­сать нельзя. Первое: плохое питание, 340-350 граммов хле­ба съедаем, не более. Второе: нет настоящей обуви, а уже выпал снежок с вершок и бо­лее. Третье: погода скверная, в день перебывает всё - дождь, снег, тепло, холод. Ра­ботаем под дождем, голодные, холодные, а нужно выполнять окаянную норму.

7 ноября

Это ужасно жить и ждать смерти, смерти от голода. Из-за недоедания мы опухли до крайности, страдаем от малок­ровия.

29 ноября

Наступили холода. Мое сла­бое здоровье ухудшилось. Я как выхожу на холод, так сра­зу чувствую его по всему телу, и получается головокружение. У нас в поселке народ мрет, как мухи. Из числа 650 душ ежедневно погибает по 2-3 че­ловека. Среди ослабленных людей распространяется еще и тиф, поэтому наш поселок поставлен на карантин. Что-то будет с нами дальше? Неуже­ли мне больше не видать сво­его родного села? Неужели мне придется погибнуть здесь?

... Заведующий участком не признает никаких болезней, а всех гонит в лес на заготовку баланса (ствола сосны опре­деленной толщины и длины). Он нагло нарушает закон не­выхода на работу при 40-гра­дусном морозе! Сегодня минус 42 градуса, а он проводил лю­дей в лес. (В Финляндии, на­пример, работа в лесу прекра­щается при минус 15). Какой ужас! Голоден, холоден, а ты должен идти в лес выполнять норму: 3 с половиной кубомет­ра.

5 декабря

Пищи мало. За стол садишь­ся голодный и вылезаешь тоже голодный. От недоедания опу­хаешь все больше. Эх! Что будет дальше? Люди с участка побежали, несмотря на силь­ную охрану. Побежали, кто с малыми детьми, а кто, оставив детей и свои жалкие манатки (вещи).

Только и думаешь, как бы что покушать. Как голодная ло­шадь грызет дерево, так и го­лодные люди грызут все, что может попасть под руки. При карантине на тиф нового под­воза продуктов нет. Говорят, хлеб на исходе.

Рабочему-лесорубу, ввиду того, что он не выполняет нор­му, выписывают хлеба по 300 граммов в день, а другим (ста­рикам, детям) и того меньше. В общем, обрекают на голодную смерть.

21 декабря

10 декабря 1932 г. скончал­ся мой родитель. Умер от ту­беркулеза легких и от система­тического недоедания. Было нас четверо, стало трое. Чья очередь лезть в гроб? Не знаю.      

Нет никакого желания пи­сать. Мысли рассеянные. Дума­ешь все о воле, о свободе.

Я уже болею 10 дней. Нарыв на задней части и развивает­ся бронхит.  Не знаю, что мо­жет из меня получиться.

30 декабря

Наши семейные отношения нарушены окончательно. Ос­тались пока два брата. Мать - отныне бывшая мать - ночью крадче от своих сыновей унич­тожила их жалкие крошки, вы­данные - редкий случай - за два дня сразу (хлеб и карто­фель).

Ждать хорошего от матери-воровки, почти обезумевшей от голода, нечего. Я ее в та­ком виде боюсь, для нее погу­бить меня нисколько не страш­но. Господи! Что же делать, не­ужели мы уже погибли?

14 марта 1933 года

Я уже болею 4-ый месяц. Мне все решительно заявляют, что я не переживу все более труд­ных условий жизни. Наступа­ет весна, а с ней - цинга, но­вая болезнь, которая будет на­род подбирать почем зря.

19 марта 1933 года

Было холодно. Мы едва рас­качались, чтобы протопить свою комнату. Наши соседи Киндеевы, жившие прежде очень дружно, теперь стали скандалить. И все на почве недоедания. Голодная собака, голодный человек становятся всё злее.

... Как мне спасти свое здо­ровье при такой жизни? Эх! Поскорее бы пришло лето. Дожить бы до тепла, подышать бы свежим воздухом, которо­го я теперь лишён...**

(Р.В. Ушаков умер в конце марта 1933 года).