У каждого своя дорога к Вере. После пятидесяти, вернее сказать, — после перенесенного инсульта, я стал все чаще задумываться о Боге. Не то, что меня прельщала мистическая сторона, нет... Но, выйдя из служебного круга с его карьерными, престижными интересами, каждодневной суетой, я оказался в какой-то растерянности. Редкие звонки с прежней службы не могли рассеять ее.

     Вот тогда я стал посещать Храм Тихвинской Божией матери в Москве, на проспекте Мира, где жил; Шуваловский Храм в Питере, где жили мои дочери, — там я тоже часто бывал. Но не находил ни контакта со священнослужителями, ни ответа на многие, мучившие меня вопросы.

     Быть может, и моя в том вина была. Как тот, кто не имея нужной монеты, пытается позвонить по телефону-автомату: он набирает верный номер, слышит голос абонента, а его не слышат, — монета-то не опущена... Так и я, не испытывая глубокой веры, одолеваемый сомнениями, приходил в храм и крестился, подавал записки «О здравии» и «Об упокоении» и, постояв минут двадцать, полчаса, спешил уйти, как бы исполнив свой долг. Но, очевидно, Господу такой долг был не нужен.

     Однажды произошел странный случай. Мы с женой собирались в пасхальную ночь в церковь, посмотреть Крестный ход. Купола Храма Тихвинской Божией Матери были видны из окон нашей квартиры. В половине десятого жена начала собираться. Я удивился: зачем так рано, хоть бы — пять минут. «А позже будет не зайти в церковь». Пошли. В этот час народа было немного. Встали посреди Храма. Я взглянул вверх, на купольный свод, едва различая облики святых: было темно; где-то на клиросе монотонный женский голос читал часы. И подумал: как рано пришли! ... Еще более двух часов ждать до полуночи!.. И я приготовился к мучительному ожиданию.

     Сколько я смотрел вверх? Минут пять, мне показалось? Но когда я огляделся вокруг, церковь была полна уже. Вспыхнул свет, Царские врата отворились, зазвонили колокола. Взглянул на часы, — полночь. И Крестный ход начался! Я не заметил этих двух часов:

     Господь не дал мне даже этих малых «страданий» ожидания. Живя в доме творчества «Переделкино», я рассказал об этом случае настоятелю тамошней церкви архимандриту отцу Владимиру. Он сказал: «Да, бывает, что Господь проявит чудо в малых вещах...»

     Отец Владимир — монах, очень светлый человек, значительно моложе меня. В беседах с ним я переводил разговор в философскую плоскость, чего, как видно, делать не следовало: он-то для себя все решил, а я?

     Летом я месяцами живу в Питере, там я пережил блокаду. И вот младшая дочь, Катя, сказала мне однажды: «Отец, ты бы сходил в Серафимовскую церковь: там очень хороший Батюшка». Мои дочери (старшая — Наталья) раньше меня пришли к Богу. Сами. В юном возрасте. Еще в прошлом году у меня возник спор с ними. Был конец мая. Я говорю им:

     — Чего сидите в городе? Поезжайте с детьми на дачу!
     — Батюшка не дал Благословения, — отвечают.
     — При чем это? Это же чисто житейский вопрос... Делайте так, как разумнее.

Разумнее оказалось сидеть в городе, потому что на следующий день разразилась редкая для здешних мест буря, такая, что валила деревья, а потом шли ливневые дожди. Наступила хорошая погода и мои с Благословения Батюшки уехали на дачу.

     ... Я долго шел среди чуждых мне могил, по чужому кладбищу. Мое кладбище, где похоронены мои предки — Шуваловское, на самом севере Петербурга, у Суздальского озера. И там, рядом с церковью наш большой семейный участок, который я помню с детства. Когда-то в начале тридцатых я приходил с бабушкой на могилу деда, — тогда она была одинокой. Потом, став взрослым, возил своих детей на могилу моей матери — их бабушки; теперь, в памятные дни, вожу туда внуков. К посещению родных могил меня приучили с детства. А к вере я шел сейчас. И вот вдали, среди деревьев, мелькнуло здание деревянной церкви старинной архитектуры. То и был храм Св. Серафима Саровского.

     Осенил себя крестным знамением и вошел в Храм. С первого же взгляда меня поразил облик священника: то был человек пожилой с необыкновенно ясным русским лицом, небольшой бородкой. Он предстал как облик былого величия России.

     Кончилась служба. Как подойти к нему? Удобно ли? В правом приделе у дверей, ведущих в алтарь, стояло несколько прихожан и сюда подходили новые; спрашивали полушепотом друг друга: «Батюшка выходил?» и получали ответ: «Нет еще, но обещал выйти...»

     Здесь были, как видно, люди разных слоев: интеллигентные и простые лица, русские,  с восточным разлетом глаз; несколько старушек, а в основном тридцати—сорокалетние. Судя по репликам, люди эти знали друг друга.

     Вначале мне показалось, что у дверей стоит очередь, и лишь позже я узнал, что хоть ты первым стань у дверей, хоть последним, — у пастыря своя очередь, — духовная, он подходит первый к тому, кому он более всех нужен. Как он узнает это, не знаю.

     Этот раз он вышел и тотчас направился к мужчине с тремя малыми детьми, стоящими в стороне. К короткому разговору их я не прислушивался, но слышал тихую реплику соседа: «Жена больна, а Батюшка молится за нее...», потом заметил, как священник сунул мужчине в карман плиточку шоколада и вновь услышал шепот соседа: «Он все раздает... Ему несут, а он раздает». И вдруг он обратился ко мне. Я не могу передать, какова была первая фраза, что-то утешительное. Потом:

     — Какого года рождения? — спросил. Я ответил.
     — Значит ровесники, — улыбнулся Батюшка, — воевал?
     — Захватил два года ...
     — Значит, однополчане.

     И вдруг я понял, что подготовленные мной сложные вопросы не нужны, а нужно спросить о чем-то простом, человеческом. (А если ты сомневаешься в чем-то, — говори о том в застольной беседе с приятелем!)

И спросил, надо ли просить Благословения, когда едешь куда-либо.

    — Надо, — отвечал он, — тем более в наше время. Вы беспокоитесь о дочерях — они ездят на дачу на электричке. На дорогах сейчас неспокойно: хулиганы, шпана... Могут пристать. А если уж я знаю, — держу их под своим вниманием, молюсь о них, думаю о них.

     — Мне бы хотелось поговорить с вами... Не сейчас, когда вы устали после службы и вон сколько еще ждут вас...
     — Ну, что ж, как-нибудь поговорим. ... Из храма я ушел с облегчением. И с твердым внутренним решением отбросить все сомнения; на память пришла фраза, услышанная еще в студенческие годы от нашего профессора: «Один дурак может задать столько вопросов, что сотня умных не сможет ответить...» Если пришел к вере — верь! Читай Евангелие. Ты в молодости восхищался толстовскими строчками из «Воскресения», где он «обличает» Богослужение в тюрьме. Ты читал их вслух и заучивал наизусть. Что это дало тебе в нравственном отношении? И почему сегодня тебе особенно близки слова из утренней молитвы ко Пресвятой Богородице:

     «И избави меня от многих лютых воспоминаний и предприятий, и от всех действ злых освободи мя». Потому, что тебе совестно своих глупых и эгоистических действий в прошлом. И старый вопрос, который так мучил русских людей в прошлом: как спастись? — вставал предо мной. Но тотчас возникал другой: от чего спасаться... Да от того, что будет потом, когда тебе закроют глаза. Умрешь — узнаешь, или перестанешь спрашивать.

     Теперь меня уже тянуло в Серафимовский Храм. Мне нравились проповеди отца Василия, которые он произносил, отслужив литургию. Один из прихожан принес мне показать антирелигиозную брошюрку 70-х годов. В ней был подчеркнут следующий абзац: «Некий священнослужитель В.Т.Ермаков в своей так называемой диссертации утверждает, что русское духовенство сыграло положительную роль в изгнании из России иноземных завоевателей в XVI веке. Кому не ясно, что подобные утверждения льют воду...» и т. п. в таком духе.

     — Так это наш Батюшка — Василий Тимофеевич Ермаков! Вот как его поносили в свое время, — пояснил собеседник.
     — Шестнадцатый век... Так это время Минина и Пожарского. Он о том времени пишет?
     — Да. По-моему, у него ряд научных работ на эту тему.
«Вот почему в его проповедях ощущается современность» — подумал я.

     В своих проповедях он ратовал за Православие. Православная церковь, говорил он, как ни унижали ее, — стояла и будет стоять. И не нужно нам заезжих проповедников...

     Теперь я уже знаю некоторых прихожан. Среди них были инженеры, врачи и академик с мировым именем. Но должность, имя здесь не играли особой роли, это была община и центром ее был наш духовный отец Василий. И весь клир был подстать настоятелю. И могуч был дьяконский бас. Но было б заблуждением видеть в настоятеле Храма Св. Серафима Саровского лишь то, что он ко всем добр, со всеми хорош. Иного он спрашивал: «Почему не работаешь? Иди, трудись, это тебе послушание». Иногда сам же рекомендовал, куда устроиться, ибо в его приходе были и директора предприятий, школ. Еще он поучал: «Не надо ничего ломать». Не любит он, когда к нему обращаются с налета. Видел, как к нему подскочила какая-то женщина: «Батюшка, благословите к причастию». «Живешь-то далеко?» «Да тут рядом, на Савушкина!» «Ну, вот, живешь рядом, а в церкви впервые вижу! И сразу — к причастию?»

     Вот случай, который произошел на моих глазах. У прихожанки заболела мама. Болела она долго, но теперь врачи рекомендовали положить ее в больницу. Положили. Здоровье не улучшалось, и дочь поехала в Шуваловскую церковь, которую ее мама посещала много лет. И просила тамошнего Батюшку отслужить молебен о здравии матери. Отслужили молебен. Потом прихожанка эта приехала к своему духовному отцу в Серафимовский Храм, к отцу Василию, и подробно рассказала ему о состоянии матери, и спросила, надо ли переводить ее в другую, лучшую, больницу. Батюшка ответил: «Не о том думать надо, готовь смертное... платье, чулки...» «Что, надежды нет? Может все-таки перевести ее в другую больницу?» «Переводи» — сказал и ушел, дав понять, что не следует вносить суету перед таинством смерти.

     Мать умерла через двенадцать дней. Я был на панихиде по усопшей. Похороны всегда печальны. Но Батюшка служил без трагического надлома. После отпевания сказал родным: «Вам тяжело и еще долго будет тяжело. А за покойную радоваться надо: отмучилась».

     У моей дочери есть подруга, Тася, тоже прихожанка Серафимовской церкви. Знаю ее лет пятнадцать уже. У Таси появилась опухоль на щеке, — был затронут нерв языка. Врачи, к которым она обращалась, давали разные рекомендации: одни говорили: «Надо удалять». Другие советовали не трогать. Тася пошла за советом к отцу Василию. «Не спеши», — сказал он. Опухоль продолжала расти. Осмотрев больную, профессор 1-го Медицинского института предложил операцию. Тася снова к Батюшке. Он: «Еще подожди». Через месяц, однако, дал благословение на операцию.

     — После операции, когда немного пришла в себя, оперировавший меня профессор сказал: «Ваш случай — самая удачная операция за всю мою практику! Почему, спросите вы? Потому что она очень своевременно сделана: все созрело, но тянуть дальше было нельзя, — опухоль могла задушить», — рассказывала потом Тася, и с удивлением в голосе продолжала: — Профессор сказал мне словами Батюшки! Ведь отец Василий, давая Благословение, сказал: «Сейчас — время!» Удивительно, правда?

     По профессии я литератор, документалист и весьма тщательно отношусь к сообщаемым мне фактам. Но эта история опять-таки происходила на моих глазах. А вот свидетельство врача Константина Владимировича, — он давний прихожанин:

    — Однажды стоял я в приделе. Батюшка отслужил литургию, произнес проповедь... Потом — молебен; взглянул на толпу, ожидающую его, и подумал: Боже, как ему тяжело! Я только подумал, а он «увидел» мою мысль, повернулся в мою сторону и сказал: "Костя! и я понял, что он как бы отвечает мне: есть еще порох в пороховницах. Но, вообще говоря, он работает на износ. Ко мне, врачу, он иногда обращается за советом и я приблизительно знаю его режим: встает он в пять часов утра, молится... И после чая едет в Храм, он очень далеко отсюда живет, за Нарвской Заставой, это — противоположный конец города. В церкви он обычно появляется первый, даже если утреннюю службу служит не он, а кто-то другой из священников. В иной день его нет. Значит, он в Александро-Невской лавре— молится, или в Епархии по церковным делам.

     — Он отдыхает?
     — Очень редко. У него с супругой три взрослых дочери и четыре внука... Зятья. Им тоже иногда уделяет время. Дочери у него все — православные, имеют высшее образование.
     — Вы — врач, как вы объясните его предвидение?
     — Это невозможно объяснить! Я пытался понять его школу, вычислить, если хотите, — тщетно. Аналогичные мне чувства испытала одна прихожанка. Тоже пожалела Батюшку: как ему трудно, он тотчас обернулся и позвал ее: «Катя, ты здесь?» Если я тороплюсь куда-то, он знает и говорит: «Ты торопишься — иди!» Раз я приехал на вечернюю службу. На нее пришло много семинаристов. Кончилась служба. Батюшка, отец Василий подошел к ним и говорит: «Чтобы быть настоящим священником, надо одеть рясу мученичества». Беседовал я еще с одним тоже давним прихожанином Максимом Сергеевичем. Вот выдержки из сказанного им: «Батюшка видит чужую боль лучше, чем сам человек. Предвидит. Может заранее сказать, когда человек умрет, или останется жив. Лечит бесноватых, отмаливает больных... Но когда знает, что невозможно спасти, — тоже говорит. А предвидит он даже в мелочах. Раз сказал женщине, прихожанке нашего храма: «Сына своего жени». Я слышал и потом спросил женщину: Что, сын женится? «Ничего не знаю», — отвечает. А в следующее воскресение подходит ко мне и разводит руками: «Женится мой-то! Я из церкви возвращаюсь, а он уже привел девушку!»

     Я встречался и с Анатолием Захаровым. Он — инженер. Иногда приезжает в Храм на своем стареньком, купленном когда-то по списании микроавтобусе. Ему немного за сорок.
     — Толя, у вас, кажется, Батюшка побывал дома? — спрашиваю его.
     — Был. Упросил я его, а то совсем худо: стекла лопались!
     — Как это?
     — Те, кто до меня жили, занимались оккультными делами... Колдовали. И осталась какая-то тяжесть... Стекла не выдерживали. Батюшка отслужил молебен и все исчезло, — отвечает он.

     Я молчу, у меня это еще не укладывается в голове. Между тем, Анатолий — человек серьезный, образованный, у него на все свой взгляд. И он делает очень полезное для всех дело. Началось с того, что к нему подошел отец Василий и спросил: «Что грустишь, Толя?» «Да, что-то нашла тоска, Батюшка...» «А ты развей ее! Посади в машину сына своего, еще ребятишек с матерьми, сколько поместится... И езжайте за город! Погода-то какая!»

     Анатолий последовал совету, набралась полная машина, поехали за город. Остановились на дачном участке женщины, что ехала с ними, и было всем очень весело, провели целый день.

     И стало это традицией — выезжать группой загород. И Анатолия это нисколько не тяготит: он делает добро, а для верующего человека в том есть свой интерес! Это и есть путь к спасению бессмертной души... Или вы думаете, что на этом свете кончается все? И наша жизнь лишь узкая полоска, через которую нам надо пройти, а за ней — небытие? Это б, конечно, хорошо, если б было так! Только, — нет. Так просто нам не отделаться. Есть грозный Судия, Он ждет...» Даже Лев Толстой, отрицавший загробную жизнь, как-то заметил: Если загробной жизни нет, то всякое понятие о справедливости отпадает. Но... трудно вдруг отойти от чисто материалистического склада ума, который вбивался нам десятилетиями.

     Это относится и ко мне. В прошлом году, ранней осенью, дочь Катя спросила меня, не могу ли я достать три путевки в Коктебель (писательский дом Творчества, — ей, мужу и внуку. Это было в сентябре. Я бы, конечно, с радостью отправил их туда, но в связи с закрытием нашего дома в Пицунде, все устремились в Коктебель; это надо заранее подавать заявление...

     — Попробую позвонить, но сомневаюсь, — ответил я дочери.
     — А я пойду попрошу Благословение Батюшки на поездку, — сказала она.
     — Подожди! Что ж ты будешь просить благословения, а путевок не будет, — возразил я. Я даже не мог предположить, что если уж он даст Благословение — ехать, то с путевками проблем не будет. Тем более, что мой звонок в Литфонд подтвердил мое предположение: с путевками очень трудно, если только на ноябрь, но в ноябре ехать на север Крыма — бессмысленно. Все складывалось нехорошо. Между тем, вернулась из Храма дочь и сказала, что Батюшка, после подробного расспроса, куда именно едут они, дал Благословение — ехать. И все закрутилось в другую сторону. Через день мне позвонила из Литфонда Елена Михайловна, занимающаяся путевками и я услышал:

     — Где вы?! Вас не найти ни в Москве, ни в Питере... Так вот, есть три горящие путевки, но надо срочно выкупать! И подумайте о билетах, сейчас — сезон!

     Дальше было уже дело техники. Достал «эсвэ» и они уехали в отдельном купе до Феодосии. Вернулись загорелые, довольные. А я все ломаю голову, что же это — случайность или что? Пожилому человеку трудно прийти к вере. Я имею в виду глубокую веру, такую, как у отца Василия. Но он пришел к вере, будучи еще отроком. Было это перед войной. Жил он в провинциальном городе Болхове, городок небольшой, а тридцать три церкви. Но почти все они были закрыты. Потом немецкая оккупация. Василия угнали в лагерь, в Эстонию. Он бежал из фашистского плена через фронт, к своим. Ходит легенда, что когда он бежал, ему явился лик Пресвятой Божьей Матери; она опустила на землю Покров, который и спас его от фашистских пуль. Богоматерь спасла его и от расправы в нашей контрразведке «Смерш», ибо известно, как относились к пленным, хотя бы они и бежали из плена.

     Видясь с отцом Василием, я мог, конечно, спросить у него, верно ли он видел это, то что явилось ему... Но я счел неловким спрашивать об этом. Это очень глубокое, сокровенное... Достоверно известно лишь, что его допрашивали в МГБ.

     В 1946 году он поступил в ленинградскую духовную семинарию, а, окончив ее, — в духовную Академию. И учился на одном курсе вместе с будущим патриархом Алексием II. В 1953 году был посвящен в сан. И вот уже сорок лет. Сорок лет — не сорок дней. И каждый день несет груз молений за нас, грешных.

     В Псковско-Печерской лавре живет старец Иоанн. Его знают. К нему едут за советом. И поехал к нему один ленинградец, чтобы решить очень важный для себя вопрос. Поехал, добился к старцу. Старец и спрашивает:

     «Издалека приехал?»
     «Из Петербурга, досточтимый Иоанн. Важный вопрос привел меня к вам!»     «Из Питера? А чего ж ты едешь за четыреста верст, когда у вас есть свой старец...»

     «Кто же?».

     «Отец Василий, в миру Ермаков из церкви святого Серафима Саровского»

     Что прибавить? Лишь одно: нет пророка в своем отечестве... И все-таки, я однажды решился спросить, каким образом его Благословения достигают такой силы, что если он благословил, — тебе сопутствует удача и все сбудется; как ему открывается будущее. Отец Василий сказал:

     — В моем сознании часто встают вопросы — как, каким чувством предвидеть маленькое будущее в человеке: кому жить, кому умереть; кому судьба соединиться, или этого делать не следует... Это явление — сила Благодати Божией, которую получает каждый священнослужитель, когда над ним совершается хиротония, то есть посвящение в сан священника. И в будущем он обязан всегда восполнять этот дар молитвой в храме, совершая литургию, молебны, общаясь с прихожанами со словами утешения и помощи. Это сторона духовная.

     Со мной не было диктофона, считал неудобным брать его, старался точно записать сказанное Батюшкой, но все ли записал, не знаю. Хотелось сказать, что не каждый же священник обладает такой молитвенной силой, но потом сообразил, что ответ на этот вопрос содержится в его же словах.

     А жизнь идет, и вот факт для новых размышлений. Женщина с детьми развелась со своим мужем, имея на то очень веские основания. И отец Василий знал об этом. Пришла она к нему и просит Благословения на размен квартиры с мужем, разумея, что коль будет батюшкино благословение, то и размен пройдет скоро. Но Батюшка не дал благословения на размен. Она второй раз подошла, он и второй раз не дал Благословения. И она решила терпеть и происходящие в квартире оргии, и многое другое. Прошло недолгое время и муж умирает. И уже не с кем разменивать...

     Но когда Батюшка узнал о смерти мужа, он был поражен.
     ... А вот рассказ водителя  Т.
     ... Долгое время я жил без веры. Точнее сказать, что в Бога я верил, но в церковь не ходил, а верил в какое-то высшее существо. С женой у меня мира не было. Раз пришел домой, а у жены сидит ее подруга. И они говорят мне, что надо вступать в секту, там настоящая вера. «А что за вера?» — спросил я. Гостья, подруга жены стала мне объяснять и, по рассказу ее, вера мне понравилась и я сказал: «Ладно, согласен, записывайте». Но мне ответили: для того, чтобы вступить в секту, надо разбить все иконы. А дома у нас висели иконы. Жена взяла молоток, подает мне икону... Не по себе мне стало, я вообще не люблю ничего ломать, а тут иконы! Но говорят, — надо! Я и разбил икону... взял другую, — Спасителя. Закрыл я глаза, поднял молоток и чувствую — не могу... Швырнул я молоток, поругался и выбежал из квартиры. В тот вечер я выпил много, что со мной редко бывает, и пошел ночевать к приятелю. Не хотелось домой идти. Отношения с женой и вовсе испортились, и я подал на развод. На душе было тяжко, и я поехал на Серафимовское кладбище, у меня там был знакомый, работал могильщиком. Пришел к нему и говорю: «Познакомь меня со священником, чтобы я смог с ним поговорить. Только с самым главным священником». «Тогда тебе нужно идти к настоятелю, Отцу Василию. Сегодня он здесь, ступай в церковь, служба кончилась, жди, пока выйдет. Как войдешь — слева встань и жди». «Но ты скажешь ему про меня?» «Ему ничего говорить не надо, он сам все видит».

     Вошел я в деревянную церковь. Встал, где велели, а там большая икона Божией Матери, которую я разбил... Опять мне не по себе стало! Хотел уже бежать... Но из алтаря вышел священник, как бы весь светится, я сразу почувствовал: Он! Он! А он вдруг, обходя других, подходит ко мне и спрашивает: «Ну, что у вас?» И я ему все рассказал. И как икону разбил. Он выслушал и сказал: «Хорошо, что пришел и раскаялся в своем поступке. Приходи к нам в церковь, каждое воскресение. И дома молись... Жизнь твоя наладится». Отец Василий стал моим духовным отцом. И верно, жизнь моя стала налаживаться, здесь, в храме, встретил я женщину, которая стала моей женой. Уверовал в Православие и теперь меня не собьешь.

     Москва. Воскресение. Утром я пошел на воскресную службу в Храм Тихвинской Божией Матери на проспекте Мира, в котором я не заметил двух пролетевших часов в Пасхальную ночь. Народа было много. Я подал за здравие дочерей, внуков, купил свечей и тихонько прошел в правый притвор, — там был вход в небольшую часовенку, или молельню. Здесь находились иконы Тихвинской и Казанской Божией Матери. И еще других святых. Поставив здесь свечи, я ре-пил оставить одну свечу для Серафима Саровского, но ее еще нужно было искать в Храме. Со старинной иконы на меня смотрел лик старца. Что-то особенно притягательное было в выражении его лица, изображенного безвестным художником. «Нет, неловко, — подумал я, — пришел и ставь свечу хоть этому старцу». Зажег и поставил. Пламя чуть ярче осветило икону, и я вдруг прочел чуть видную, сделанную древней славянской вязью надпись: «Св. Серафим Саровский».