Как только выяснились результаты русского посольства под Смоленском, что Сигизмунд не отпускает Владислава в Москву, а об его обращении в православие не упоминает и сам стремится завладеть русским государством, и уже стал распоряжаться Русью, как своей колонией, раздавая чины и поместья изменникам боярам, – лучшие русские люди, дорожившие интересами своей Родины, поняли теперь, к чему ведет политика польских интервентов. В этот период вступили в Московское государство не искатели приключений и польские ставленники, каковы были самозванцы, а польский король сам стремится захватить Русское государство. Русский народ, вынужденный уступить слишком много польским интервентам, теперь ревностно дорожил православием как основой своей национально-государственной самобытности, уничтожение которой с присоединением Московского государства к польским владениям не подлежало никакому сомнению. Русь стонала от иностранного ига. Бояре заботились о своих “животишках”, а народ без решительного руководителя ничего не смог сделать. И когда русские люди почувствовали всю тяжесть и страшные последствия иностранной оккупации, то “национальное и религиозное чувство заговорило в московских людях громче других чувств, личных и мелких. Своекорыстная погоня за личною карьерой и добычею, приводящая москвичей к разделению и вражде, к изменам и обманам, теперь сменялась опасением за целость общего достояния – родины и веры. Русские люди начали отрезвляться от собственной смуты, когда почувствовали над собою чужую руку”. 222)

 

Отчизна, искалеченная самозванцами и поруганная поляками, готова была подняться на спасение своей веры и отечества, но нужен был призыв, необходим был патриот Родины, который бы призвал народ к борьбе против иноземных захватчиков. Этот призыв, властный, могущественный и грозный, раздался из уст “начального человека” русской земли – патриарха Гермогена. По замечанию проф. С. Ф. Платонова: “на Гермогена и на его личную стойкость с надеждой начали смотреть все патриоты, считая, что в ту минуту именно патриарх должен был стать первым борцом за народное дело”. 223) Тяжкое бремя ответственности ложилось на плечи старца-святителя. В этом патриоти­ческом деле ему необходимы были помощники, но он их не находил в своей среде, так как вокруг него находились только враги. На патриарший призыв отозвались люди из других городов Русского государства. Таким образом: “помощь патриарху могла итти только из-за московских стен, – оттуда, где еще было цело и могло действовать привычное земское устройство, не задавленное польскою властью. Служилые люди, державшиеся вокруг городских воевод, поставленных еще при Шуйском, да тяглый городской люд со своими выборными старостами, – вот те общественные силы, на которые мог рассчитывать Гермоген, задумывая борьбу с “врагами”. Необходимо было сплотить эти силы, организовать их в видах борьбы за народную независимость, и с помощью их решить не разрешенный боярством вопрос о восстановлении государственного порядка”. 224)

 

Впервые признаки народного восстания против захват­чиков стали обнаруживаться в Москве в октябре 1610 года. Польский гарнизон под командованием Гонсевского стал восстанавливать в столице военный порядок. Московским жителям было запрещено появляться на улицах в ночное время; везде были поставлены польские караулы; ключи от городских ворот находились в руках поляков. Москва стала похожа на только что захваченный врагом город. Но москвичи не хотели подчиняться польскому засилью и стали готовиться к восстанию. Узнав о начинающем народном движении, бояре-изменники во главе с Мстиславским и Салтыковым пришли к патриарху и стали требовать от него, чтобы он приказал народу во всем положиться на польского короля и подписать составленную ими грамоту. На такое позорное заявление бояр первосвятитель мужественно ответил: “писать такие грамоты, что во всем положиться на королевскую волю, и послати о том королю бить челом и клясться на его волю; и то ведомое стало дело, что нам целовати крест королю... и я таких грамот не токмо, что мне рукой приложить не благословляю, и вам писати не повелеваю, но проклинаю, кто такие грамоты учнет писати”. 225)

 

Видя такое мужественное сопротивление патриарха изменническим боярским планам, Салтыков, в припадке ярости, замахнулся на святителя ножом, на что последний, перекре­стясь, ответил: “я не боюсь твоего ножа и вооружусь против него силою Святого Креста: ты же будь проклят и со всем твоим сонмищем, и в сем веке и в будущем и с тем, кого желаешь” (т.е. королем). 226) После такой бур­ной сцены патриарх приказал всем московским людям собрать­ся в Успенском соборе, где он им объявил положение вещей в стране. По его приказу все собравшиеся “отказались целовать крест королю, несмотря на то, что толпы вооруженных поляков стояли у собора”. 227)

 

Таким образом, первосвятитель Российской земли открыто выступил на борьбу против польской захватнической политики. В это же время до патриарха Гермогена стали доходить письма от послов, в которых они раскрывали пред ним все тайные замыслы Сигизмунда и свое тяжелое положе­ние. Они также сообщали о том, что, несмотря на перегово­ры, поляки в ноябре предприняли штурм Смоленска, который был отбит защитниками города. Всякий, слышавший такие известия, мог оценить, с какими целями вступил польский король в Русское государство.

 

Как говорит Коялович: “самое сильное освящение без­отрадного положения России и новых ожидающих ее бедствий последовало из Смоленской области, из той самой области, где, как и прежде, лучше могли оценить польскую цивилизацию”. Смольняне писали: “ведомо вам смертная наша погибель, как мы и вы дались без всякого противления литовским людям, во своих городех и уездех, и принесли есма свои головы и животы к ним для избавления душ своих, чтоб не отбыть православного крестьянства и в латинство и в конечной погибели и в посеченье и во плененье разведенным не быть; и мы все изо всех городов и из уездов, без остатка и без всякого пощажения погибли, и ни малыя милости и пощажения не нашли. Во всех городах и уездах, где завладели литовские люди, не поругана ли наша кресть­янская вера и не разорены ли Божия церкви? Не сокрушены ли и поруганы злым поруганием и укоризною Божественныя иконы Божии и Божие образы? Все то зрят очи наши. Где наши головы, где жены и дети, и братья и сродницы, и друзья? Не остались ли есмя от тысящи десятой, или ото ста един, токмо единою душею и единым телом? И та вся нашедшая нам смертная наша погибель неведомо вам: пришли есмя из своих разоренных городов и из уездов к королю в обоз под Смоленском, и живем туто не мало, иной больше году живет, иной мало не год, чтоб нам выкупити от плену из латинства и от горькия смертныя работы бедных своих матерей и жен и детей, и никто не смилуется, и никто не пощадит; а многие из нас ходили в Литву, в Польшу для своих матерей, и жен, и детей, и те свои головы потеряли; и собрано было Христовым именем окуп, и то все разграбили, и никто, ни един человек от всех литовских людей, над бедными пленными людьми, над православными крестьяны и беззлобивыми младенцы не смилуется, и вси порабощены смертною работою и в латинство отдашеся...

 

Польские и литовские люди дали вам веру крестным целованием всей земле Московской, а что на их вере правду устояло? Не помните того и не смышляйте никоторыми делы, что быть у нас на Москве королевичу государем: первое за то, что видят на Москве над лучшими людьми непостоянство, во всем крестопреступление, да за то, что все люди в Польше и в Литве никако того не поступятся, что дати королевича на Московское государство мимо своего государства. Много о том было у Литвы на соймище думы со всею землею, да и положено на том, чтоб вывесть лучших людей и опустошить всю землю и владети всею землею Московскою. Зде мы не мало время живем и подлинно про то ведаем, для того и пишем вам. Для Бога положите о том крепкий совет меж себя: пошлите в Новгород и на Вологду и в Нижний нашу грамотку, списав и свой совет к ним отпишите, чтоб всем было ведомо, всею землею обще стати за православную крестьянскую веру, покаместа еще свободны, а не в рабстве и в плен не разведены”. 228)

 

Так эта Смоленская грамота ярко освещала тяжелое положение Московского государства, издевательство над православной верой польских захватчиков и указывала на грядущие ожидающие бедствия. Всякий, читающий эту грамоту, мог понять, что православию, народу и государству грозит серьезная опасность от иностранных поработителей. И тогда национальное народное чувство заговорило громче и силь­нее. Угроза родине и вере вызвала необычайный подъем патриотического движения.

 

Убийство Тушинского Вора дало возможность русским людям энергично выступить против иностранных захватчиков. Они теперь не могли бояться его воцарения в Москве, и, как свидетельствует С. М. Соловьев, “лучшие люди, которые согласились признать царем Владислава из страха покориться казацкому царю, теперь освобождались от этого страха и могли действовать свободнее против поляков”. 229)

 

Видя, что страна находится в тяжелом положении, патриарх Гермоген, в половине декабря 1610 года, после убийства Лжедимитрия II, открыто выступил на защиту своей Родины, призывая народ к вооруженной борьбе против захватчиков. Свой священный патриотический подвиг святитель начал с того, что стал рассылать по городам “свои грамоты, в которых объяснял королевскую измену, разрешал народ от присяги Владиславу и просил городских людей, чтобы они, не мешкая, по зимнему пути, “собрався все в сбор со всеми городы, шли к Москве на литовских людей”. 230)

 

Полученную Смоленскую грамоту патриарх приказал разослать по России, присоединив к ней грамоту от московских жителей, в которой он призывал во имя единой идеи братолюбия во Христе объединится на борьбу против “врагов православного христианства, литовских людей”. “Пишем мы к вам, – гласит московская грамота, – православным христианам, всем народам Московского государства, господам братьям своим, православным христианам. Пишут к нам, братья наши, как нам всем, православным христианам, ос­тальным не погибнуть от врагов православного христианст­ва, литовских людей. Для Бога, Судьи живым и мертвым, не презрите беднаго и слезнаго нашего рыдания, будьте с нами заодно против врагов наших и ваших – общих; вспомните одно: только к корню основание крепко будет, то и дерево неподвижно; если же корня не будет, то к чему прилепиться”. 231) Указывая на Москву, как на политический центр государственной жизни, как на “корень” русского государства, грамота показывает значение Москвы как религиозного центра русской земли, выявляет значение Московских святынь для верующего русского человека – православного христианина. “Здесь образ Божией Матери, вечной Заступницы христианской, который Евангелист Лука написал; здесь великие светильники и хранители – Петр, Алексий, Иона чудотворцы; или вам, православным христианам, все это нипочем? Писали вам истину братья наши, и теперь мы сами видим вере христианской перемену в латинство и церквам Божиим разорение; о своих же головах, что и писать вам много? А у нас святейший Гермоген патриарх прям, как сам пастырь, душу свою за веру христианскую полагает неизменно, и ему все христиане православные последуют; только неявственно стоят”. 232) Народ воспринял священный призыв архипастыря-патриота. Во всей полноте обнаруживались затаенные, интимные, религиозные и патриотические чувства великого русского народа. Народ поднимался на священный подвиг защищать свою веру, свое государство. Имя российского первосвятителя явилось как бы  знаменем народного восстания против завоевателя. С изумительной быстротой его грамоты переходили из города в город, являясь связывающим звеном взаимоотношений между всеми городами, объединяя русское государство в единый монолит, страшный для врагов. Грамоты указывали на патриарха Гермогена, который, презирая смерть, встал за православную веру, и как пример “крепкого стоятельства” за православную веру упоминается и смоленский архиепископ Сергий, боярин Шеин и другие смоленские “сидельцы”, которые не поддались никаким обманам и обещаниям польского короля и помогают московскому государству тем, что задерживают под стенами города королевские войска.

 

Получив московскую грамоту, нижегородцы послали от себя грамоту в Рязань. Ярославцы писали в Казань: “вам ведомо, как по грехом литовские люди московских людей обманули... они, безбожные, нечестивые, обманув крестным целованием, Москвою и городы завладели... И мы уже, бедные, все православные крестьяне отчаялись, ни заступающего, ни помогающего не было, ни делом, ни словом. И Господь на нас еще не до конца прогневался, неначаемое учинилось: отцем отец, святейший боголюбивый великий господин святейший патриарх Ермоген Московский и всея Русии стал за православную веру несумненно и, не убоясь смерти... призвав всех православных крестьян, говорил и укрепил, за православную веру всем велел стояти и померети, а еретиков при всех людех обличал; и только бе не от Бога послан и такого досточудного дела патриарх не учинил, и за то было кому стояти? Не токмо веру попрати, хотя бе на всех хохлы хотели учинити, и за то бе никто слова не смел молвити... и в городы патриарх приказывал, чтоб за православную веру стали, а кто умрет, будут новые страстотерпцы: и то все, слыша от патриарха, и видя своима очима, городы все обослались и пошли к Москве”. 233)

 

Ярославцы также писали и вологодским жителям: “И вам бы, господа, по-прежнему своему доброму совету и радению, попомните Бога и Пречистую Богородицу, и православную крестьянскую веру, и прежнее крестное целование и свои души, чтоб вам в Вологде, собрався со всякими ратными людьми, итти к нам в сход вскоре, чтоб вам и нам, прося у Бога милости, стояти единомышленно во православной крестьянской вере и православныя крестьянския веры в латинскую веру не предати, а душ бы своих не погубити и в конечное о себя разоренье самохотно не предати”. 234)

 

Вслед за Вологдой “встали и новгородцы Великого Новгорода и, по благословению митрополита Исидора, крест целовали помогать Московскому государству на разорителей православной веры и стоять за нее единомышленно”. 235)

 

Таким образом, весь север Русского государства был охвачен патриотическим движением против польских интервентов. И это явление понятно, так как грамоты городов были проникнуты религиозно-патриотическим воодушевлением, любовью к разоренному отечеству. По выражению Ю. Подгурского, “прежде заботились и переписывались о том, кому крест целовать, чью сторону держать и прочее: теперь же центром, главною точкою, куда направлены взоры и сердца всех, становится православная вера и отечество, которым грозит опасность... Все города изъявляют единодушную готовность стоять за отечество и веру”. 236) “Очевидно, затронуты были слишком чувствительные струны русского сердца, самые заветные корни и начала жизни русской, самые тонкие и чуткие святые чувства – религиозные и патриотические”. 237)

 

Поднявшееся народное движение за освобождение своей Родины так описывает Костомаров. “Повсюду бегали из города в город гонцы, иногда по два и по три, иногда по несколько человек. То были дети боярские и посадские: они возили грамоты, чрез их город извещал другой, что он своею землею стоит за православную веру и идет на польских людей за Московское государство. Из городов бегали посыльщики по селам, созывали помещиков, собирали сдаточных людей с монастырских и архиерейских сел; везде по приходе таких посыльщиков звонили в колокола, собирались люди на сходки, делали приговор, вооружались чем ни попало, и спешили в свой город кто пешком, кто верхом, а в город везли порох, свинец, сухари, толокно, разные снасти. Пред соборным духовенством происходило крестное целование всего уезда. Тут русский человек присягал и обещался пред Богом стоять за православную веру и Московское государство”. 238) Как указывает Костомаров, что духовенство городов принимало активное участие в наступающей борьбе своего народа, о чем свидетельствует Ю. Подгурский в своем очерке, говоря: “в этих грамотах открывается вся деятельность всего духовенства на поприще служения отечеству и вере; из них видно, что и все духовенство принимало в этом общем деле участие и влияние. В каждой подобной грамоте имеется обращение: “архимандритам, игуменам... и всему освященному собору... такого-то города – архимандриты, игумены, протопопы... и весь освященный собор... такого-то города пишет, или приглашает к тому-то”. 239)

 

Таким образом, по призыву патриарха Гермогена, при активной помощи белого и черного духовенства поднималась родная земля на свой решительный подвиг, на борьбу с врагами отечества. Что же объединяло русских людей на этот великий подвиг? Как замечает Костомаров: “мимо политических прав, которыми Польша так гордилась и которых Русь не знала, была на Руси сила животворящая, способная привести в движение неповоротливую громаду – это вера православная. Она-то соединила русский народ, она для него творила и государственную связь и заменила политические права. Знамением восстания тогда была единственно вера: во всех грамотах выставлялось на первом плане побуждение религиозное, необходимость защищать церкви, образа, мощи, которым творили поругание польские и литовские люди. Эти-то драгоценные для сердца и воображения предметы подняли тогда русских всех земель”. 240) Начиналась священная война русского народа. На призыв святителя поднялась Рязань. Вслед за рязанским движением против интервентов поднялся Нижний Новгород, который играл важную роль в Восточной части Московского государства. В средней части Поволжья подняли знамя восстания против интервентов ярославцы, призывая жителей Казани и Вологды к общему походу на освобождение своей столицы.

 

Таким образом, по замечанию исследователя разбираемой нами эпохи, проф. С. Ф. Платонова: “речи патриарха Гермогена, обращенные к его пастве и призывавшие ее на подвиг, пали на земле доброй и дали плод. Население крупнейших общественных центров было уже готово встать на защиту народной самостоятельности от иноземного покушения и по первому слову Гермогена рванулось к Москве с такою быстротою, какая может удивить наблюдателя, знакомого с обычною медлительностью массовых московских движений”, 241) и в начале февраля 1611 года ополченцы двигались к Москве. К начавшемуся народному движению присоединились тушинские бояре – Трубецкой и казацкий атаман Заруцкий.

 

Помимо русских “на защиту ея (отечества) призыва­лись и шли русские инородцы, как татары, мордва и др. И это не было искусственностью. Из областей доходили известия, что к народному движению действительно присоединялись инородцы, что и они целовали крест по своему закону (как тогда выражались), стоять заодно с русскими против поляков и Литвы”. 242)

 

О начавшемся народном движении против интервентов изменническое московское правительство во главе с Гонсевским узнало в январе 1611 года. Оно прекрасно оценило, какую важную роль в этом движении городов играет русский первосвятитель. Бояре во главе с Гонсевским решили его склонить на свою сторону; Салтыков стал требовать от патриарха, чтобы он остановил народное движение и распустил ополчение. На такое требование изменни­ка-боярина первосвятитель мужественно ответил: “Все смирится, когда ты, изменник, исчезнешь с своею Литвою из столицы; в противном случае, я всех благословляю уме­реть за веру православную; вижу поругание сей (право­славной) веры и разорение святых церквей, и слышу латин­ское пение: не могу равнодушно видеть костел, устроенный ляхами на старом Борисовом дворе, в палатах”. 243) (В его время католики действительно устроили в одной из па­лат Кремлевского дворца свой костел).

 

Видя стойкость святителя, Гонсевский стал кричать на него, что “тебе это даром не пройдет, и сан твой не охранит тебя”. На такое наглое заявление польского пана убеленный сединами патриарх Гермоген мужественно отвечал: “ты, гордый пан, выслушай слово старца, когда страх сковывает уста наших лучших и сильных людей; наша Русь святая была свободна и могущественна, пока вы не протянули к ней алчные руки ваши. Обманом, насилием и лестью захватили теперь вы Русь, хитрость, измена – вот орудия ваши. Но близок день, когда придется вам собирать кровавую жатву с посеянных вами семян. Прямо и открыто противлюсь я вашему господству; я разрешаю всех от данной королевичу присяги, и пока язык мой слушается меня, я буду взывать к сынам Руси православной, буду призывать их на бой за веру и отечество, и буду благословлять тех, кто жизнь свою на брани положит. А сам я не боюсь угроз ваших: ты обещаешь мне смерть; но чрез нее я чаю полу­чить венец мученический и жизнь вечную. Ты умертвишь это дряхлое тело; но сам Господь приимет душу мою, и к стопам Его сложу я свой пастырский посох, не переставая умолять, да ниспошлет Он Свою небесную помощь на защиту Руси святой”. 244)

 

Враги русской национальной самобытности поняли, что патриарх ни под какими угрозами не изменит своим патрио­тическим убеждениям и не перестанет призывать народ к борьбе против польских захватчиков. И с этого момента начинается “Голгофский путь” великого русского святи­теля. Чтобы парализовать его влияние на народ, поляки посадили святителя под стражу, запретив к нему доступ московских жителей. Унижение святителя поляками еще более подняло его авторитет в глазах русского народа. Народ никак не мог примириться с той мыслью, что их первоиерарх, во имя любви к своей пастве, переносит такие страдания от иноземцев. Когда нижегородцы сообщили рязанцам о положении русского святителя в Москве, то по­следние, в лице Ляпунова, писали, что они знают, “подлинно, что на Москве святейшему Гермогену патриарху, и всему освященному собору и христоименитому народу от богоотступников своих и от польских и литовских людей гоненье и теснота большая... и что они (бояре) прельстясь на славу века сего, Бога отступили, приложились к западным жестокосердным, на своих овец обратились”. 245)

 

Такое отношение оккупантов к патриарху глубоко оскорбляло московских жителей, и их ненависть к захватчи­кам еще более усиливалась. Приближалась неделя Ваий 1611 года. В это время русскому святителю поляки разре­шили совершить традиционное шествие на осляти. 17 марта святитель совершал скорбное “шествие на осляти” по пустым улицам столицы чрез строй вооруженных польских отря­дов. “Подражая шествию Спасителя в Иерусалим на вольную страсть, святитель, совершая этот обряд, сам готовился на ожидавшую вольную смерть”. 246)

 

Это зловещее затишье оказалось предвестником народ­ного восстания, которое вспыхнуло во вторник на Страст­ной седмице. Мужественно сражались москвичи с войсками польского гарнизона, и в первых рядах восставших бился князь Димитрий Пожарский. Показывая своим ратникам при­мер воинской доблести, Пожарский бился с врагами, не ща­дя своей жизни, но был серьезно ранен в бою на Стремянке и отвезен в Троицкий монастырь. Под ударами москвичей поляки отступали, и, спасая свое критическое положение, враги подожгли город, отступив в Кремль. Вся столица бы­ла охвачена огнем. Так, в крови и в огне пожара провела Москва святые дни страстей Христовых и с лжепатриархом Игнатием встречала светлый день Воскресения Христова.

 

Среди этого всеобщего бедствия “бояре московские изгнали святейшего патриарха, кир Гермогена из патриар­хии и заключили его в подворье святого Кирилла (Белозерского) снявши с него архиерейские одежды без архиерейского собора, одели его в монашеские одежды, так как имели на него большое подозрение и гнев, говоря, что при его содействии произошло народное восстание, разрушены крепости, потеряно и пролито столько христианской крови”. 247)

 

К находившемуся в застенке патриарху поляки поставили охрану во главе с польским офицером Мархоцким, и без разрешения последнего с ним никто не смел говорить. Так насильно интервенты заставили замолчать великого патриота Родины. Но захватчики не смогли насильно погасить его патриотический порыв, и “незримый для истинных сынов отечества, Гермоген сообщался с ними молитвами, слышал звуки битв за веру православную и независимость государственную и тайно, из глубины сердца, пылавшего чистейшим огнем добродетели, препосылал благословение добрым россиянам”. 248)