Я первый раз приехал в Россию в 1992 году из Голландии, потому что там я родился. Когда я работал в мо­настыре Александра Свирского, там я был под глубоким впечатлением от православной веры, от людей кото­рые вокруг жили. Это было началом к тому, чтобы вернуться в Россию, воз­вращаться часто, чтобы потом обрести там духовного отца, чтобы там учить­ся, стать священником и первые годы службы совершать именно в России. Через два года после первого приезда я крестился.

 

Потом я очень сильно изменился, мой переворот духовный был таким радикальным, и поэтому я искал хоро­шего духовного наставника, не просто, чтобы свечку воткнуть, но я хотел дей­ствительно узнать, как надо жить, и мо­лился об этом.

 

Обращался к разным священникам. Но первый, кому я доверился, сказал: «Я молодой, ты ищи все-таки и молись, чтобы хороший тебе достался, с боль­шим опытом, и через год с лишним, где-то в конце 1995 -начале 1996 года, я первый раз встретился здесь в храме Серафима Саровского с отцом Васили­ем. Я о нем уже много слышал от моих друзей. И жаждал его увидеть, с ним поговорить, пообщаться. А с другой сто­роны я думал, что должна быть на все воля Божия. И может быть не надо ло­мать такие вещи, не надо форсировать. Но когда такой важный вопрос встал в моей жизни, вопрос о том, как жить дальше: одному или со спутни­цей, тогда я вспомнил, конечно, про отца Василия и пришел к нему с девушкой. Я тогда думал, что, став православным, я обязательно должен стать монахом — раз я понял, что не надо жить, как я жил раньше. И я почувствовал в первый раз святость, дух святости, я думал — обя­зательно надо стать монахом.

 

А когда влюбился, то, конечно, сбился с толку, что теперь делать. И с этой девушкой я пришел к батюшке, и он тогда мне сказал, сам подошел ко мне сквозь толпу людей и сказал: «Ты же не…» — я еще ничего не спросил его, не сказал, не объявил об этом, кто я такой, откуда приехал. Мой русский был тогда еще не очень хороший. Но это было не так важно, потому что он стал со мной об этом говорить. Взял меня за плечо, и я почувствовал, как будто теплое одеяло было раскинуто надо мной. И такая благодать ощуща­лась, и в тот момент мне показалось, что батюшка все знает про меня: про­шлое и настоящее, мои мысли и мои желания.

 

И после того, как он сказал: «Ходи ко мне» — для меня вопроса не было. Это было именно то, что я сам желал, но чего я боялся у него спросить. С того времени я к нему ходил — я жил тогда в Голландии, поэтому ходить — это большое слово, он разрешил мне ему звонить. И так я в течение нескольких лет окормлялся по телефону, задавал вопросы, иногда сугубо голландские вопросы, как я там живу с людьми. И казалось бы странным, что он отвечает так, как на самом деле, потому что ни­когда он не был в Голландии, никогда он не общался близко с голландцами. А каждый его совет подходил именно для той ситуации, о которой я спрашивал. И в принципе, это известно всем лю­дям, которые ходили к батюшке. Для них это не тайна, не сюрприз. Но все равно это для меня еще подтверждало, насколько батюшка силен духовно. Что ему нет нужды даже посетить какое-то место, чтобы общаться с людьми — он все равно понимает суть того, что про­исходит.

 

Через несколько лет у меня созрело желание учиться в семинарии, и я об этом спрашивал батюшку. Он очень любил, чтобы человек сам додумался до чего-то, чтобы сам уже предложил что-то и тогда он мог благословить или не благословить. Но если это искрен­нее желание и искреннее призвание Божие, то, конечно, он бы благосло­вил, а так толкнуть кого-то куда-то — это было ему не свойственно. Поэтому он, наверное, и ждал этого, чтобы я сам спросил. И благословил меня, ска­зал: «Я — за». Вот так я стал учиться в 2000 году в Петербургской духовной семинарии. Конечно, мне известна святость Свято-Троицкого монастыря, Сергиевой лавры, и если бы не батюш­ка, то я, наверное, туда бы уехал учить­ся. Но я хотел быть рядом с батюшкой. И рядом быть со святой Ксенией Бла­женной, которую я очень люблю. И по­том я узнал, что это у нас с батюшкой тоже общее. Что он во время своей учебы благословлялся именно у нее, чтобы учеба прошла хорошо, чтобы его священническая жизнь прошла под по­кровом Божием.

 

Вот, я стал учиться здесь в Санкт­Петербурге. И, конечно, мое руко­водство духовное было уже совсем другим, не по телефону. Я приходил с другим семинаристом, сначала где­то у домика стояли, но батюшка нас быстро вытащил оттуда. С тех пор в течение шести лет я пребывал здесь, в Серафимовском храме, пытался все больше и все чаще ходить сюда на службы, насколько семинарский ре­жим это разрешал.

 

В конце учебы я уже стал священ­ником, в тот же день, как и отец Ва­силий. Он благословил на Казанскую. Ему очень хотелось этого, он очень почитал икону Казанскую. На самом деле рукоположение должно было быть в другой день, но оно сорвалось. И как батюшка в начале сказал, так и получилось, в тот же день, как и он, в ноябре.

 

И с тех пор я стал служить здесь, на Серафимовском кладбище, смотрел еще прилежнее на него, как он окорм­ляет людей, как он общается, как он любит, как он молится, как он терпит, особенно когда вокруг много людей, которые, может быть, только и ждали, чтобы его больше не было. Которые улыбаются, но ждут, чтобы только раз­рушить, чтобы как стул под ним упал. И я это все видел. Как он это все тер­пел, как он даже таких людей к себе приближал, надеясь, что они все-таки поймут, что все-таки будут какие-то плоды. Но, к сожалению, это не всегда получалось. И я видел, как он себя от­дает, все раньше и раньше приходя на службу. В пять, в полшестого он уже бывал здесь, в храме, и люди тоже его ждали. Они смотрят, как он ревност­но к Богу и вот они так же. И это са­мое главное, что он мне передал, как священнику — эту ревность. И я те­перь служу в Бельгии, поскольку я из Брюссельско-Бельгийской Епархии. Я вернулся и вижу, что таких, как ба­тюшка, нет. Иногда такое ощущение, что никому ничего не надо, ни прихо­жанам, ни священству. И это может быть прозвучит грубо, но если человек послужил с батюшкой, вот такое вос­приятие получается черно-белое. По­тому что он был великий пример терпе­ния, великий пример служения Богу, и любви к людям. Он бы никогда не ве­шал замок на храм, что вот сегодня нет службы, сегодня я не принимаю. Он всегда принимал, до самого последне­го. Даже когда он уже падал несколько раз в храме. Все равно.

 

И последний раз, когда мы с ним раз­говаривали, слышали, что он в больни­це, а он говорит: «Ничего, это только профилактика». Хотя он, наверное, уже знал. Он в прошлом году уже мно­го раз таким или иным образом гово­рил, что может быть пора, что скоро будет конец. И никто не хотел этого слышать.

 

Сейчас батюшки не стало. Я уехал в Бельгию, уже несколько месяцев до того времени я пережил разлуку, пере­жил прощание и попал в ту ситуацию, в какой сейчас все прихожане Сера­фимовского храма. Надо дальше — те­перь это самое главное — сохранить в сердце то, что батюшка нам давал. И стать взрослыми. Вот как обычно быва­ет, когда родитель умирает. Тогда дети становятся взрослыми. Они вспомина­ют своего отца. Они делают, как он де­лал. Даже иногда подсознательно. Они чтут его память, но ни в коем случае нельзя прийти в уныние, которое ба­тюшка никогда не показывал. Всегда говорил бодро и говорил: «Вперед!». И от него всегда уходили как на крыльях. И это должно оставаться у нас. Это иногда отличало Серафимовский храм: когда причащал человека, то не было такого ощущения, что этот человек бо­рется с жизнью, всегда светилась ду­ховная радость.